 |
2. Романтика борьбы
|
|
|
|
Для юного Джалиля поэзия – искусство лирического обнажения мысли и чувства, искусство эмоциональной откровенности и романтической приподнятости.
Юношеская лирика Джалиля при всех её недостатках – интересное и значительное явление. Подросток‑ поэт много думает, глубоко переживает и умеет впечатляюще рассказать о себе, о своём понимании жизни. Странным может показаться для пятнадцатилетнего мальчика стихотворение «Душе моей» (1921), где он с серьёзностью мыслителя вопрошает:
Чем тебе, душа, земля не приглянулась?
Почему так страстно к небу ты взметнулась?
Много ли чудес на небе встретить можно?
Всё отринь ты, что поверхностно и ложно!
Увидав звезду лучистую, не думай,
Что и месяц тайно полон чистой думой.
Только издали спокойно солнце тоже –
На цветок оно лишь издали похоже.
Всё едино на земле, на небосводе, –
Там и тут одна материя в природе.
Так вернись, душа, спустись на землю снова!
Где ни будешь ты – всему одна основа.
В небе не витай, земли верней жилище,
На земле одной ты сущее отыщешь!
Ты ищи смелей – и всё найдёшь. Но прежде
Укрепись, душа, в желанье и надежде.
(Перевод М. Фофановой)
Это стихотворение типично для раннего Джалиля, склонного к философскому глубокомыслию, к раздумьям о вечных вопросах – о любви, о смерти, о жизни и вселенной. Типично оно и сочетанием различных настроений: бодрости, уверенности в себе – и сомнения.
Читая стихотворение М. Джалиля «Душе моей», нельзя не вспомнить строки гениального татарского лирика Тукая:
Я презираю бренный мир и век его мгновенный.
Смириться – это тяжкий грех перед душой нетленной.
|
|
|
Я устремляюсь в высоту, в безмерность, в бесконечность,
К бессмертной, вечной красоте, в сияющую вечность!
Я вечно юным быть хочу, рождая радость всюду.
Пусть гаснет солнце в небесах, я новым солнцем буду!
Теченье времени по мне привыкнут люди мерить.
Любой из них свои часы по мне сумеет сверить.
(«Иду своим путём». Перевод Р. Морана)
Лирика Джалиля, несомненно, во многом традиционна. Юноше трудно было отыскать интонации, соответствующие его личным раздумьям о мире, о людях. Но, говоря о традиционности, нельзя зачёркивать раннюю поэзию Джалиля. Очень важно не только то, что поэт овладевает опытом философской лирики, притом овладевает успешно; чрезвычайно существенно, что он смог в ней выразить время. В целом же произведения его этих пяти – семи лет отразили целый этап в мировоззренческой, в стилевой истории татарского поэтического слова.
Джалиль идёт за Тукаем, создавшим настоящий гимн мысли:
О, взойди, светило мысли! Туча, прочь, уйди скорей!
Совесть мёртвую, о солнце, оживи, лучом согрей!
Сбился я с дороги верной – протяни мне, солнце, нить!
Вкруг меня бушует пламя. Как его мне погасить?
Пропасть гибели ужасна – всё во мне разорено.
Пусть же мысль верёвку бросит злополучному на дно.
Мой светильник несравненный, драгоценная свеча!
Что мне светочи вселенной, если ты не дашь луча?!
(«Разбитая надежда». Перевод А. Ахматовой)
А. М. Горький, познакомившись со стихами неизвестного ему поэта, писал: «Очень хорошо сказал один казанский татарин‑ поэт, умирая от голода и чахотки: „Из железной клетки мира улетает, улетает юная душа моя! “
В повторении – „улетает“ – я слышу радость. Но лично я, разумеется, предпочитаю радость жить... » [69].
Эти строки из стихотворения Г. Тукая «Разбитая надежда». Широта лирического образа характерна не только для Тукая, но и для всей татарской лирики. Умение увидеть себя в целом мире, связать личные переживания с большими философскими раздумьями пришло к Джалилю отсюда, от национальной татарской поэзии, от Тукая, который был в эти годы его любимым поэтом.
|
|
|
Влияние поэзии Тукая на Джалиля неоспоримо. Конечно, Джалиль любил и других поэтов. Один из них, Дэрдменд, глубоко врос в его поэтику. Его поэтической любовью был и остался Тукай, но Дэрдменд присутствует во всех его существенных исканиях. Влияние этих поэтов сказалось на всём его творчестве, на своеобразии его ритмики, рифмики.
Лирика раннего Джалиля возвышенна, приподнята. Революционная романтика, отразившаяся в стихотворениях «Истина» (1919), «Счастье» (1919), «Отрывок» (1922), «От сердца» (1922), «Идём, друзья» (1923), помогала юному поэту ярче выразить новую действительность.
Его брат Ибрагим рано вступает в коммунистическую партию и оказывает на своего младшего брата большое влияние. Недаром Джалиль обращается к нему с проникновенными словами, когда сам становится членом ВКП(б).
Ибрагим работает корректором в газете «Мохбир». Через Ибрагима юный Муса знакомится со всеми политическими и литературными новостями. Так проникает в его стихи живое ощущение революционных бурь.
Во многих произведениях Джалиль выступает как поэт революционной мысли и чувства. Он славит силу и мощь проснувшихся к творчеству людей, их пламенный энтузиазм. Лирический герой его стихов полной грудью вдыхает грозовой воздух перемен, ощущает в себе силы перестроить, обновить мир. Он находит счастье в борьбе, в сражениях:
Лечу я в небо, полон думы страстной,
Сияньем солнца я хочу сиять.
Лучи у солнца отниму я властно,
На землю нашу возвращусь опять.
В пыль превращу я твёрдый камень горный,
Пыль – в цветники, где так сладка цветень.
Я разбиваю темень ночи чёрной,
Творю ничем не омрачённый день.
Я солнцу новый путь открыл за мглою,
Я побывал в гостях у синих звёзд.
Я небо сблизил и сдружил с землёю,
Я со вселенной поднимаюсь в рост.
Строки довольно отвлечённые, но из последующих строф становится ясно, откуда у лирического героя такие таинственные силы, откуда его беспредельная уверенность в себе.
|
|
|
Я для друзей прилежными руками
Взрастил жасмин. Огонь принёс врагу.
В союзе я со всеми бедняками,
И наш союз я свято берегу.
(«От сердца». Перевод К. Арсеневой)
Романтика Джалиля – романтика преображения, бушующая в стране и во всём мире, освобождающая человека от оков патриархального и капиталистического общества. К стихотворению «Разные мысли» (1921, октябрь) Джалиль даёт эпиграф: «Умрём, но не будем рабами» – и добавляет: «Слова Маркса». Строки юного поэта исполнены высокого порыва:
Вольная, воинственная сила,
Дорогу мы найдём, пойдём вперёд.
Откроем путь для всех стран,
Достигнем своей цели.
Встретятся преграды – сокрушим,
Сломаем, кровь прольём.
Пусть вешают, мы погибнем,
Но никогда не будем рабами.
Эта лирика питалась конкретной революционной борьбой. Примечательно, что поэт стихотворением откликается на гибель двух комсомольцев (один из них – начинающий поэт Ш. Фидаи), убитых бандитами («За свободу», 1920):
За свободу борясь, на дорогах страны
Свои души они отдали.
«На волнах борьбы за свободу»
Жертвою пал Фидаи.
Джалиль берёт третью строку в кавычки. Это образ, заимствованный у погибшего поэта. В стихотворениях «Мы», «Красный маяк» Ш. Фидаи сравнивает жизнь с морем, а себя с пловцом.
Поэт выступает пламенным певцом личности, который открыл для созидания мир. Личность эта исполнена титанических сил, она осознаёт себя творцом нового бытия. Настроения печали, гнева, присутствующие в умонастроениях этой личности, представляют словно бы эхо его гигантских усилий по созиданию. В то же время юный поэт понимает, что личность эта не может быть противопоставлена народу. В стихотворении «Слово поэта свободы» (1920, январь) М. Джалиль клянётся в верности людям труда:
Всех рабочих людей я считаю роднёй,
Лишь с сынами народа един я душой.
Это мой идеал, это высшая цель –
Быть с народом, вести его светлой тропой.
Джалиль понимает, что в этом – в единстве с людьми города и села – главное.
Может быть, я не складно пою? Ну и пусть!
|
|
|
Потому и пою, что врагов не боюсь...
Я в свободном краю, я с народом всегда
Всё вперёд и вперёд неуклонно стремлюсь.
(Перевод В. Ганиева)
Однако при несомненной обусловленности реальными событиями романтических стихотворений М. Джалиля нельзя не ощутить, что как раз конкретных примет времени там мало. В стихотворении «Истина» (1919) встречаются давний символический ряд восточной поэзии (свеча, изумруд, меч) и образный ряд современный (Красное знамя, справедливость, свобода): «На горе выстроилось войско. Сверкает оно величественно. В руках играет меч справедливости. Он окрашен красной кровью! » Образные ряды не соотносятся естественно, они вызывают ощущение встречи двух разных стилевых стихий.
Возвышенный пафос, фантастичность сюжета характерны не только для юного Джалиля. Стихотворения, отличающиеся подобными же чертами, создавали тогда многие татарские поэты.
Нетрудно увидеть близость стихов Джалиля стихотворению Такташа «Среди лунных лучей», опубликованному в 1921 году в оренбургской газете «Юксыллар сузе» («Слово пролетариев»):
И душа, и сердце, и совесть
Вместе с лунными лучами
Над волнующейся тьмой
Полетели к горизонту,
Над тёмными лесами,
К красным войскам –
Воспеть их геройство.
Вот, распустив крылья,
Они сели на красное знамя...
Поэт Ш. Бабич, на литературных вечерах которого часто бывал Джалиль, писал в 1917 году в стихотворении «Подарок свободы»:
Дунул ветер... Потухли ложные свечи.
Рассеялись облака и туманы.
Взошло истинное солнце, высохли слёзы.
«Чёрная сила» разбита совсем!
Закрылись ворота ада,
Раскрылся рай родины,
Везде свежий воздух, свободный воздух...
Этого и ждал татарин!
Интересно, что многие современники Джалиля приветствовали подобные произведения, считая их новым словом в татарской поэзии. Г. Ибрагимов, например, приведя стихотворение «На лодке» поэта Самави: «В руках – драгоценное красное знамя. // Сижу – в паруснике. Перед глазами – великий Красный маяк. // Он окружён звёздами», – пишет, что «... эти и подобные им строки ставят товарища Самави в ряд подающих надежды молодых литературных сил новой эпохи». По мнению Г. Ибрагимова, приведённые строки «для тех, кто хочет понять третью эру татарской литературы, могут послужить хорошим образцом настоящих художественных стихотворений» [70].
Романтическая патетика была свойственна не только татарской, но и вообще всей советской поэзии тех лет. Достаточно вспомнить хотя бы «150 000 000» Маяковского, стихи Н. Тихонова, многие произведения армянской, азербайджанской, грузинской, узбекской и других литератур. Причины, вызвавшие их появление, в разных литературах были сходными: революционный подъём, требовавший ярких, броских красок, волнующих, приподнятых слов. Однако сущность этой романтики была повсюду принципиально различной – традиционалистской или авангардистской, разными были основы их поэтики.
|
|
|
Джалиль писал: «В эти годы я прилежно читал древнеиранских поэтов Омара Хайяма, Саади, Хафиза... И стихи мои этого времени, под их влиянием, романтичны» [71]. Чувствуя недостаточность сказанного, Джалиль добавляет: «В 1922–1923 годы я был далёк от реалистического воплощения социалистической действительности. Мои творческие принципы были таковы, что я был не в силах отобразить современную жизнь» [72]. Поэт утверждает, что увлечение классикой имело по преимуществу отрицательное влияние. Однако Г. Кашшаф, рассматривая стихотворения указанного периода, справедливо замечает: «Конечно, воздействием древних классиков нельзя объяснить творческие заблуждения двадцатых годов» [73]. Классики, в том числе и Омар Хайям, Саади, Хафиз, многое дали Джалилю. Он на деле увидел богатые художественные возможности классической татарской и восточной поэзии, и это помогло со временем сделать его стих музыкальным, удивительно лёгким и изящным. Приведённые слова Джалиля написаны тогда, когда влияние восточной классики, а также воздействие тех национальных писателей, которые не укладывались в примитивно понятые рамки реализма, на наши литературы отвергалось или неверно толковалось. В воздействии восточных литератур видели преграду развитию реализма, препоны на пути влияния других литератур, прежде всего русской. Другое дело, что Джалиль подчас некритически переносил в свои произведения мотивы и образы этой поэзии. В результате его лирический герой оказывался оторванным от действительности первых послереволюционных лет.
Джалиль часто рисует героя трагичным – и, очевидно, не без воздействия национальной и восточной поэзии. В стихотворении без названия (написано в Оренбурге в апреле 1922 года; хранится в архиве поэта) мир представляется игралищем фатальных стихий:
Знаю! Высокая совесть на земле
Не может остаться равнодушной:
Огнём, кровью полно море.
Пусть не смотрит на землю
Сошедший на неё ангел...
... У меня нет желаний,
Все желания низки...
Поэт создаёт образ гонимого, несчастного человека и просит быть снисходительным к нему:
Когда вечерние ветры постучат,
____Разбудят тебя,
Когда мрак ночной заберётся в сердце,
____Разбудит страшные мысли,
Когда какой‑ нибудь путник постучится,
____Тихо, со стонами,
Когда под его шагами заскрипит
____Снег на твоём пороге,
Не проклинай... Неосторожным словом
____Не обижай его страдающую душу.
Оставшийся ночью в одиночестве
____Оборванный путник – это я!
Он пишет стихотворение, обращённое к другу, с примечательным названием «Вместо завещания» (1922, апрель):
Не забудешь ли на заре годов,
Что на земле жил и Муса.
Вспомнишь ли в тихие ночи
Грустные песни этого человека...
Ступай по земле осторожно,
Там может скрываться тайна.
Там, может, таинственные слёзы,
Впитались слёзы Мусы.
Эти мотивы грусти, уныния повторяются в стихотворениях «Это я! », «В сиротстве», «Страдалец». Любопытно, что они нередко сплетаются с боевыми настроениями молодого поэта. В его творческом сознании идёт борьба между представлением о поэте, как гонимом миром пророке, чуждом прозе жизни очарованном страннике, с идеалом другого рода: поэт – революционный борец, всесильный воин. Подчас оба эти представления сочетаются в одном произведении. Рождаются своеобразные мозаичные стихи, где нежность стоит рядом с волей, неверие с надеждой. Герой стихотворения «Перед смертью» (1922), идя «по дороге святой борьбы», упал, «раненный злодейской стрелой»:
Умру... Но (не горюю! ) есть одно желанье:
Боже!.. Слушайте, святые родные!
Есть святое сердце, прикрытое этой рубашкой,
Из сердца пролилась на рубашку кровь.
Вы возьмите после смерти моей рубашку,
Повесьте на высокую иву – пусть видна будет,
Пусть видны будут миру эти проклятые слёзы и кровь,
Пусть враги, думая об их тайне, страдают.
Кровь, пропитавшая рубашку, делает её страшной для врагов, делает её знаменем борьбы.
Героика переплетена в этом стихотворении с восприятием реальности как внушающей печаль картиной разгула исторических неуправляемых сил. Голос поэта прерывается; возникают обрывки фраз, восклицания сменяются стенаниями, вздохами. Что за тайну скрывает погибший? Почему слёзы и кровь – проклятые? Недосказанность, невыраженность мысли и контурность образов, которые отличают это стихотворение, можно найти и у Такташа, Бабича и других поэтов.
М. Джалиль был хорошо знаком с татарскими писателями‑ романтиками, прежде всего романтиками, которые развивались в русле восточной классики. Об этом свидетельствуют воспоминания Ченекая, приводящиеся в новой книге Г. Кашшафа. Тухват Ченекай, который в эти годы был заботливым наставником Джалиля, пишет: «Муса читал все газеты и журналы. В Оренбурге в то время можно было выписывать только газеты Казани; поэтому журналы мне присылали. У меня были сборник стихов Абельманиха Каргалый, „Уммикамал“, „Мухаммадия“, „Бакырган“, „Сказание о Йусуфе“, „Тахир и Зухра“, „Буз джигит“. С творчеством Омара Хайяма и Хафиза мы знакомились с Мусой по журналу „Шуро“. Я хорошо знал арабский язык и объяснял Мусе древние книги. Когда вышла книга Гали Рахима „Шэрык шагыйрьлэре“ („Поэты Востока“), мы её прочитали вместе с Мусой. Муса унёс её домой, долго держал у себя, всю истрепал. Я старался показать Мусе стихотворные метры, раскрыть поэтическую технику» [74].
Свидетельство Т. Ченекая имеет большое значение. Оно подтверждает тот факт, что Джалиль опирался в своих первых опытах преимущественно на восточную поэзию и на тех татарских поэтов, которые творили под её сильным влиянием (Дэрдменд, Ш. Бабич). Соединение революционной романтики с традиционными мотивами татарской и восточной классики, характерное для ранних стихотворений Джалиля, проявилось и в творчестве других татарских поэтов. Очевидно, дело не только в литературных реминисценциях.
Татарский литературовед Г. Халит, более других занимавшийся двадцатыми годами, обозначил это литературное явление термином «гисианизм» (от арабского слова «гыйсьян» – бунт). Термин этот возник не случайно. «Некоторые молодые писатели, сделавшие своим знаменем идею непримиримой борьбы со старым, называли себя „гыйсьянчи“, „гисианисты“» [75]. В стихотворении «Гыйсьян» («Бунт») X. Такташ пишет: «Сын униженного простого народа, я, злой гисианист, иду... » [76] К. Наджми в стихотворении «Каменный город» (1923) пишет о «последнем гыйсьяне на всей земле» [77].
Поначалу Г. Халит определял «гисианизм» как «молодое литературное движение, направленное против буржуазных классов, мещанских элементов и буржуазно‑ националистических течений в литературе» [78]. Под «гисианизмом» он разумеет также и неопределённость, отвлечённость образов, склонность к сентиментальности. Вернувшись в 1955 году к проблеме «гисианизма», Г. Халит более точно намечает его идейный смысл и художественное своеобразие. В основе «гисианизма» лежит «идеализация романтико‑ индивидуалистической личности, неумение видеть конкретные черты нового, неумение утверждать их в литературе. Поэтому в центре многих поэтических произведений находился образ романтического „я“, ниспровергающего всё старое» [79]. И критик даёт определение основного содержания этого литературного явления: «гисианизм» – это культ романтической личности.
Найдя черты «гисианизма» в стихотворении «Перед смертью» и некоторых других, Г. Халит причисляет к гисианистам и М. Джалиля. Он пишет: «В творчестве поэта до 1924 года господствовали мотивы „гисианизма“, соединённые с романтизмом» [80]. С этим утверждением Г. Халита солидаризируется и Г. Кашшаф: «... поэт, всё отрицая, сжигая, разрушая на земле, не в силах вынести бури бунтарского сердца, – уходит в лагерь, определяемый Г. Халитом как гисианистский» [81].
Несомненно, что у Джалиля много стихотворений, где можно найти «гисианистские» мотивы. И именно эти «гисианистские» произведения сделали имя Джалиля известным, так как они печатались более всего. Журнал «Безнен юл» публикует стихи «Гори, мир», «Зачем дала ягоды», «В сиротстве», «Раскрыл я сегодня... », «Перед смертью», «В плену».
Однако «гисианизм», конечно, не вбирает всего многогранного творчества Джалиля этих лет. Речь, на наш взгляд, может идти лишь о «гисианистских» мотивах его поэзии. Жизнеутверждающие стихотворения, напоённые свежестью и бодростью, тесно связанные с революционной борьбой, почти не публиковались в ту пору, остались в архивах. Видимо, «гисианистские» стихотворения поэта наиболее соответствовали тогдашней литературной моде, тогдашним вкусам. Очевидно, и сам Джалиль посылал в журналы стихи, подобные тем, которые печатались в них из номера в номер.
Вообще понятие гисианизма недостаточно проработано и в теоретическом и историко‑ литературном планах. Оно представлено как литературно‑ эстетическая реакция на ход революции, но нет ответа на существенные вопросы: каково же его отношение ко всему дореволюционному наследию, каково его место в эволюции, внутренней динамике советской поэзии, всей литературы; далее, чем же и как соотносится гисианизм с понятиями реализма и романтизма. Ответов на эти вопросы не было дано, и они даже не были поставлены потому, что ответ тут однозначен: послереволюционная татарская национальная поэзия естественно продолжала – и, конечно же, обновляла – традиции татарской классики, традиции и реалистические, и романтические, и притом самые различные. Явление, именуемое гисианизмом, это продолжение классики. Г. Халит, увлёкшись спецификой послереволюционных проявлений традиций, не обратил внимания на эту сторону поэтического феномена.
Джалилевские строки этой поры поразительно близки тукаевской поэзии. Но не менее отчётливо звучат в его строках отзвуки поэзии Дэрдменда, писавшего в те же годы в недалёком Орске. В его поэзии наглядно это сочетание печали и надежды, отчаяния и веры, а также исповеди и проповеди, которые и характеризуют так называемый гисианизм. Совпадают жанры – лирические излияния, высказывания, заметки по поводу, одинаковы интонации – убеждающие и объясняющие, умоляющие, схожи образная система, опирающаяся на классические восточные мотивы. Дэрдменд пишет в стихотворении под названием «Отрывок», также типичном для поэтической молодёжи тех лет:
О перо, остриём пашню сердца взрыхли
И засыпь семена, чтобы дружно взошли.
И как только исчезну я с лона земного,
Из души прорастёт погребённое слово.
Песня отчих ночей в этом слове живёт,
Сила страсти моей в этом слове живёт.
Это слово слезой оросит сновиденья,
Для влюблённых раскинется бархатной сенью.
Если путники ночью собьются в пути,
Вырежь сердце и пламенем путь освети.
Скажет странник, увидя огонь в непогоду:
«Это он... он оставил светильник народу».
(Перевод Н. Беляева)
Перед нами типичные «джалилевские» строки, «джалилевское» стихотворение. Точнее говоря, М. Джалиль писал как Дэрдменд, в русле Дэрдменда. В истории татарской поэзии – Дэрдменд звезда первой величины, Тукай же – гений животворящий, всеохватывающий. М. Джалиль увлёкся именно ярким выражением одной черты. У Тукая он подхватывал нить за нитью по мере своего роста, а у Дэрдменда поначалу взял всё. Но, всё взяв, он всё озарил идеей революционного обновления. Эта поэзия напоминает бунтарство. Но – поэзия, опирающаяся на прошлое и глядящая вперёд. Это не гисианизм.
Резко отграничивает раннее творчество Джалиля от «гисианизма» и интимно‑ любовная лирика. «Гисианистские» мотивы в любовной лирике (например, у Такташа) обычно сводятся к варьированию тех же чувств отчаяния, безнадёжного бунта и тоски. У Джалиля же лирика интимно‑ любовная чаще всего говорит о сильных и радостных чувствах.
Большинство интимно‑ любовных стихотворений Джалиля также осталось в его рукописных тетрадях. Н. Юзеев отмечает: «В эти годы среди писателей был распространён взгляд, что „век любовной лирики уже прошёл“» [82]. Вполне вероятно, что в тот период, когда с большой остротой осознавалась общественная значимость литературы, интерес к любовной лирике падает. Во всяком случае, любовных стихотворений в эти годы в газетах и журналах почти не отыскать.
Любовная лирика Джалиля также носит следы традиционности, которая прежде всего сказывается на формальных сторонах лирических стихотворений – на ритмике, рифмовке, на стилевой окраске. Она отражается и на самом содержании некоторых стихотворений. Поэт пишет в них о любви возвышенно, но отвлечённо. Любимая и любящий – своеобразные идеальные герои, чувствующие так, как это положено героям классической поэзии Востока. Но, несмотря на некоторую экзальтированность и возвышенность чувств, воспеваемых поэтом, эти стихи полны обаяния, пронизаны глубокой верой в красоту и торжество любви.
Преклонил колени, –
Ты мимо прошла,
___Не поняла...
В слезах я ждал,
Ты далеко ушла,
___Не пришла...
(«Не пришла», 1923)
Любовь, о которой рассказывает поэт, сжигает, любящий гибнет от неразделённой страсти.
Плачу, тоскую по взгляду, посмотри!
Пожалей, подойди, руку дай!
От любви стал рабом, с лица свежесть сошла,
Посмотри, погляди на бледные щёки!
Стенаю от желания увидеть тебя...
(«Раб любви», 1920)
Наряду со стихами, которые не связаны с современностью и действительными переживаниями поэта, в его творчестве появляется и интимная лирика, продиктованная реальными чувствами и мыслями. Среди этих стихотворений много наивных (тут‑ то ясно видишь, что поэту в ту пору пятнадцать – семнадцать лет! ), но написанных своими словами, о своих собственных чувствах. Вот «Воспоминание» (1922):
В солнечные, весёлые дни
Вспомнишь ли, Гайша?
Встретив меня,
Посмотришь ли на меня, Гайша?..
В стихотворении «В памяти» (1922) Джалиль рассказывает, как они, собравшись с друзьями, ходили за цветами, как играли, веселились, пели песни.
Выбирали, отбирали цветы,
Прикалывали их на грудь.
В розовых цветах видели, радуясь,
Наше радостное грядущее.
Джалиль говорит о буднях деревенской молодёжи. В стихотворении «Девушка и джигит» (1922) частушками передан разговор парня и девушки. Они идут на поле убирать хлеб, говорят о счастье, о любви.
Эти произведения, наивные и несовершенные, остались Джалилю дороги как воспоминания детских и юношеских лет. В них просвечивала живая жизнь.
В стихотворении «Рассыпаю золотые, жемчужные слова... » (1923) Джалиль противопоставил друг другу сентиментально‑ традиционную и близкую к жизни лирику.
Рассыпаю золотые, жемчужные слова
Перед тобой, а ты этого не ценишь.
Хочу раскрыть все свои секреты,
А для тебя они ничего не стоят.
– Не верю, – твердишь.
Не осталось слов,
С чем сравнить сердечную боль?
Сколько тебе ни говорил – не верила.
Не могу же разрезать грудь и сердце
_____________________тебе показать!
«Золотые, жемчужные слова» ничего не говорят сердцу девушки. Поэт растерян. В стихотворении – реальные лица, реальные чувства. Вряд ли сам автор тогда сознавал, что произносит приговор отвлечённой романтике, которая в пух и прах разлетается при соприкосновении с действительностью.
Поэтом, освобождающимся от «гисианизма», выглядит Джалиль и в сборнике «Корэш жырлары» – «Песни борьбы» (1923), представляющем существенную веху на его творческом пути. Существенную потому, что этот сборник, вероятно, несколько неожиданно и для самого Джалиля, поставил его в один ряд с наиболее крупными поэтами тех лет.
Подзаголовок «Песен борьбы» гласит: «Сборник произведений современных поэтов». Составитель Ф. Бурнаш пишет: «... я стремился дать здесь стихотворения, пронизанные искрами борьбы... Кроме того, обращалось внимание на то, чтобы показать технику, стиль, особенности каждого поэта» [83]. Ф. Бурнаш заявляет, что сборник должен познакомить «с поэтами эпохи революции».
В сборнике Джалилю предоставлен, как и другим наиболее крупным, по мнению составителя, поэтам, специальный раздел.
Джалиль дал в сборник, помимо «гисианистских» стихов, таких, как «Перед смертью» (здесь названо «В когтях смерти»), произведения, которые показывали, что он уверенно идёт к более тесному сближению с действительностью, к новой поэзии, насыщенной реальностью.
Патетика, отразившаяся в стихотворениях «Красная сила», «Отрывок», начинает оттесняться героикой труда. Характерно в этом смысле стихотворение «Трон из колосьев» (1922):
Живой рай. Лето цветущее.
Нагибаясь, жну серпом хлеб.
Собираю колосья и
Делаю красивые снопы.
Поставлю свои снопы,
Соберу их вместе,
Сложу их и
Сооружу высокий красивый скирд.
Выше будет скирд всего на свете,
Церквей, мечетей, тронов и дворцов.
Удивится ему весь мир,
Мир придёт смотреть на него.
Когда я сложу скирд,
Я взберусь на него.
И серпом своим погрожу дворцам,
Грозно им улыбнусь...
Строки эти воспринимаются как попытка утвердить в литературе новую поэзию, поэзию труда. Стихотворение говорило о том, что близки серьёзные изменения в творчестве Джалиля. Об этом же свидетельствуют и песни, написанные в народном духе. В этом сборнике есть «Песня шахтёров» – «Из далёких краёв», навеянная, очевидно, народными песнями о тяжёлом труде под землёй, об угнетении, об эксплуатации. Интерес поэта к фольклору, который проявился ещё в 1920 году, в стихотворениях «Разные песни» и «Торговец‑ спекулянт», подтверждается также эпиграфом к стихотворению «Растёшь... » (1923), взятым из татарской народной песни.
Ещё более ярко этот переход к новой поэзии запечатлён в стихотворении «Ледоход», опубликованном в журнале «Безнен юл» (1923, № 2). Интересно, что в этом же номере журнала было помещено стихотворение Такташа под названием «Такташ умер». Оба эти стихотворения примечательны тем, что представляют рубежи в творческом развитии поэтов. Отказавшись от традиционной символики, от романтизированной патетики, Джалиль пишет простым, понятным языком о весне, о трудовом дне страны.
Разливаясь, пеною блистая,
Затопив луга, вода течёт.
Раздвигаясь шумной белой стаей,
Рушится, грохочет лёд...
Льды идут...
Ты видишь: льды уходят,
И в сердца вливается тепло.
Девушки свою судьбу находят,
Солнце ненаглядное взошло.
Льды идут...
Какая радость это –
Вековые льдины сокрушать!
Трудовое утро,
Утро лета
Разве нам не весело встречать?
(Перевод А. Бондаревского)
«Такташ умер» – это декларация поэта. Умер Такташ – бунтарь, «гисианист». Поэт, как всегда, резок; он доходит до крайности, объявляя ранее написанное, бунтарски‑ романтическое по духу, «гнильём»:
Я проклял, старый быт,
Твою семью
И все твои прогнившие устои,
И всё,
Что ты считаешь красотою,
Навеки я
Проклятью предаю!
Поэт обращается к строителям, к тем, кто своим трудом разрушал старое и возводил новое общество:
О армия бойцов моей страны,
В свой строй
Меня, певца,
Навек прими ты!..
(Перевод А. Миниха)
Так оба поэта заявили о своём разрыве с романтически‑ бунтарской поэзией. Но дальнейший их путь резко несходен. Такташ, обратившись к реальности, смог сохранить высоту художественных критериев, Джалиль отказался и от них.
Путь Джалиля к новому искусству связан и с фактами его биографии, биографии комсомольского работника, журналиста, поэта одной среды – комсомолии, считавшего каждое очередное слово, называвшее себя новым, именно таковым.
|
|
|
