 |
2. Прости, родина!
|
|
|
|
От Волховского фронта, от долины смерти, как называют местные жители болота и леса, где сражалась 2‑ я ударная армия и где М. Джалиль был взят в плен, пролегает его дорога от лагеря к лагерю, от тюрьмы до тюрьмы, до Плетцензее.
Логика дальнейшей жизни и поступков М. Джалиля обнажённо очевидна: он ищет возможности вновь воевать, он перебирает варианты путей к борьбе и сохранения себя, своего достоинства, сбережения сил для схватки, которая может стать последней. И в этой подневольной жизни, и в этой борьбе были варианты, у М. Джалиля – одни только лишь героические. Мог быть сделан шаг просто навстречу гибели – для этого достаточно было покинуть строй, лечь на землю. Потому не надо упрощать путь М. Джалиля. Он всегда оставался, этот путь, восхождением к свободе, свободе своей, а, стало быть, и родины.
Он был неразрывен с риском неизбежной смерти. Плен учил новому искусству жизни; новизна его в том, что надо было жить для отчизны в таких условиях, которые сами по себе уже были неприемлемы. Надо было жить так, чтобы сохранить честь, достоинство, совесть и суметь отыскать наиболее нужный родине путь борьбы. Это могла быть и смерть; её надо было принять так, чтобы путь твой собственный и путь твой как сына родины подтвердили честь и величие родины. Это могла быть и борьба, если бы для неё возникли хоть сколько‑ нибудь благоприятные обстоятельства. В любом случае от человека требовалась великая сила. Она оказалась у М. Джалиля. Менялись ситуации, менялись способы, формы схватки, неизменно одинаковым оставался поэт: непоколебимо, ненарушимо верен он воинской клятве, своему долгу перед родиной. Испытания выявили глубокий историзм его сознания, прочность опоры на благородные национальные традиции, убеждённость в верности общечеловеческих идеалов, в великом предназначении революционной борьбы многонациональной советской страны.
|
|
|
Восстановить картину первых страшных дней плена помогает поэзия Джалиля.
В моабитских тетрадях немало стихотворений датируется июнем и июлем, а также августом – октябрём 1942 года, отражает впечатления этих месяцев. Это «Песня девушки», «Платок», «Прости, родина! », «Воля», «Лишь была бы волюшка», «Лес», «Пташка», «Красная ромашка», «Соловей и родник», «Праздник матери». Но ни одно из них не говорит прямо о тяжёлом пути по лагерям, ни одно не рассказывает о дневной жаре, голоде, холоде ночей, массовой гибели товарищей. Родина – вот о чём думает и пишет поэт. Он лишился матери‑ родины. Родина потеряла своего сына. Образ родины по‑ новому встаёт в строках Джалиля. К ней, милосердной, ласковой и в то же время величественной и требовательной, обращается поэт в самые тяжёлые часы своей жизни:
Прости меня, твоего рядового,
Самую малую часть твою.
Прости за то, что я не умер
Смертью солдата в жарком бою.
(«Прости, родина! » Перевод И. Френкеля)
В оригинале это звучит как просьба о прощении за то, что «это тело» не осталось лежать на поле боя. Плоть его оказалась способной ослабнуть от ран, но мысли и чувства его свободны.
Честь страны, её свобода для поэта дороже его собственной жизни.
Нет, не продал тебя за свою,
Как пылинка, ничтожную жизнь.
Волхов – свидетель последней схватки:
Я был верен воинской клятве [215].
Каждая строфа стихотворения не только раскрывает новые грани характера поэта, она также и глубоко «фактична»: за ней стоят конкретные эпизоды из жизни Джалиля.
Я не ждал ни спасенья, ни чуда.
К смерти взывал: – Приди! Добей... –
Просил: – Избавь от жестокого рабства? –
|
|
|
Молил медлительную: – Скорей!..
Судьба посмеялась надо мной:
Смерть обошла – прошла стороной.
Последний миг – и выстрела нет!
Мне изменил
____________мой пистолет...
И вот поэт в плену. Он знает, что тут нет его вины, но ему всё равно тяжело.
Скорпион себя убивает жалом,
Орёл разбивается о скалу.
Разве орлом я не был, чтобы
Умереть, как подобает орлу?
(Перевод И. Френкеля)
Все этапы переживаний Джалиля, минуты, часы пленения изображены в этом стихотворении, в нём как бы на наших глазах происходит становление Джалиля‑ борца. От отчаяния из‑ за того, что он не погиб, поэт переходит к осознанию необходимости жить ради продолжения борьбы.
Тоска по отчизне терзает поэта. Возникает болезненно‑ реальное чувство утери чего‑ то почти предметно‑ ощутимого (стихотворение «Воля»).
Вечером лягу, утром встану –
Всё мне чего‑ то недостаёт.
Ноги‑ руки целы,
Всё словно бы на месте.
Поэт как бы в горестном недоумении. Но разгадка проста.
Если нельзя по воле своей
Мне двигать рукою или ногой, –
Нет у меня ни рук, ни ног.
Без свободы что для меня,
Живу я или нет...
Раздумывая о себе, своей жизни, вспоминая прошлое, всматриваясь в будущее, Джалиль вновь и вновь возвращается к мыслям о родине. Вероятно, только теперь, когда он оторван от неё, он столь остро постиг, насколько всё в нём связано с отчизной. Поэт спрашивает:
Похоронивший отца и мать,
На родине был ли я сиротой? –
и отвечает себе:
Я потерял во вражеской земле
Родину, что ближе матери родной [216].
В плену «раб, бездомный и униженный. Без отчизны и воли – я страдалец. Если бы и были живы отец и мать, моё место сейчас было бы за порогом дома. И я всё равно был бы сиротой. Участь моя подобна судьбе израненной собаки», – горестно пишет Джалиль («Воля»).
Родина будет вновь с ним тогда, когда он поднимется во весь рост, сбросит оковы и возобновит схватку с врагом. Каждый новый день поэт встречает с единственной надеждой – придёт воля, придёт время боя:
Знаменем в руках друзей
Алеет солнца восход.
Эх, не знаете, друзья,
Пламенная душа огнём горит
Не от раны в груди,
А от желания мести кровавой!.. [217]
|
|
|
Решение, к которому пришёл поэт, просто: надо бежать. Как? Этого он и сам, вероятно, не знал. Он знал твёрдо лишь одно: он должен сражаться:
Только одна у меня надежда:
Будет август. Во мгле ночной
Гнев мой к врагу и любовь к отчизне
Выйдут из плена вместе со мной.
(«Прости, родина! » Перевод И. Френкеля)
С этим решением вступил Джалиль на территорию лагеря, куда их привели гитлеровцы. Какой это был лагерь, мы не знаем. Очевидно, это был один из обычных наспех оборудованных лагерей, которых было много в те дни. В стихотворении «Пташка», которое датируется августом 1942 года, поэт оставил описание одного из таких лагерей:
Колючей проволоки частоколом
Окружены бараки и пески.
Вот здесь и копошимся мы в неволе,
Как будто мы навозные жуки.
Восходит солнце за оградой где‑ то,
Поля в лучах купаются давно,
Но почему‑ то кажется, что светом
Нас солнце не коснулось всё равно.
Недальний лес, луга...
____________________И то и дело
Отбивка кос поблизости слышна...
(Перевод Р. Галимова)
Джалиля‑ пленника манили свободой окружающие леса, поля, луга и внушали ужас, отвращение плен и его приметы: бараки, бессмысленность подневольного бытия, подобного существованию навозного жука.
В Рождественском лагере у станции Сиверской Джалиля встретил Г. Хафизов. Они подружились. Хафизов рассказывает, что Джалиль был слаб, за ним ухаживал какой‑ то ленинградский рабочий [218].
В сентябре М. Джалиля перевозят в лагерь под Двинском [219]. А затем, в октябре, в Ригу, потом в Каунас – местоположение лагерей в этих городах не установлено. Далее его путь пролёг через Хелм, Оршу, Седльце, Демблин, Вустрау. Возможно, был Джалиль и в других лагерях. Не всегда точно известно, в каком из этих лагерей он находился раньше, в каком позже. Но в названных лагерях его в разное время видели выжившие в аду неволи военнопленные, которые рассказали об этом периоде жизни Джалиля.
Лагерная жизнь была мучительно тяжёлой. В блокноте Абдуллы Алиша, татарского поэта, соратника М. Джалиля записано, что в лагере около литовского города Алитус осенью числилось семнадцать тысяч военнопленных, а к весне 1943 года уцелело всего тысячи две‑ три. Остальные умерли от голода, болезней, были убиты охранниками.
|
|
|
Поэт, судя по воспоминаниям, побывал и в лагере Седльце.
Военнопленные из этого лагеря работали в имениях фашистов и их польских прислужников. Фашисты запрягали в телегу по семь‑ восемь человек и заставляли возить на поля навоз. В день полагалось на двадцать пять человек семьсот граммов хлеба, выпеченного из свекольной и древесной муки. Рабочий день начинался рано утром и кончался ночью. Для ночлега предназначались старые дощатые сараи с земляным полом. Но и их не хватало. Многие проводили ночь под открытым небом: ложились, тесно прижавшись друг к другу, чтобы сохранить тепло. Часто располагавшийся рядом товарищ к утру леденел, и, просыпаясь, люди находили труп.
Военнопленные носили деревянные башмаки. По стуку этих башмаков польские женщины узнавали их и старались передать картошку.
Не всегда ушедшие на работу находили своих товарищей, которые оставались в лагере, будучи не в силах подняться. Если военнопленный долго не вставал, ему привязывали к ногам верёвку и, зацепив за петлю крюком, волокли в особый сарай. Ночью сарай пустел.
В таких же условиях находился и Джалиль. Всё это рождало отчаяние.
Победит, видно, глупая смерть меня.
Убьют меня голод, холод, вши.
Умру, наверное, как на лежанке
Печи умирают древние старухи [220].
Мечтал я по‑ солдатски умереть
В разгуле ураганного огня.
Но нет! Как лампа, синим огоньком
Мерцаю, тлею... Миг – и нет меня.
(Неотвязные мысли». Перевод И. Френкеля)
Предвидя гибель, Джалиль мечтает хотя бы после смерти соединиться с родной землёй, где покоятся останки его дедов и прадедов («К Двине»). Всё сильнее становится его ненависть к врагам:
Я прежде и не думал, не гадал,
Что сердце может рваться на куски,
Такого гнева я в себе не знал,
Не знал такой любви, такой тоски.
(«Неотвязные мысли». Перевод И. Френкеля)
Трудно пришлось в лагере Демблин. Лагерь располагался в крепости, построенной в незапамятные времена. В 1941–1942 годах в Демблинском лагере находилось до 120–150 тысяч военнопленных. Вся дорога от железнодорожной станции до крепости – три километра пути – была покрыта трупами. Немцы убивали тех, кто не мог сам передвигаться. Команда в сто человек ежедневно собирала по лагерю трупы, их набиралось многие сотни, а то и тысячи [221]. О первых днях пребывания М. Джалиля в этой крепости, его решимости продолжить с гитлеровцами борьбу рассказывает фельдшер Н. В. Толкачёв.
|
|
|
Он познакомился с Мусой Джалилем, когда в лазарет прибыла очередная партия пленных из лагеря Хелм. Все вновь прибывшие поступали непосредственно в карантин. Среди больных был и Гумеров (так называл себя в плену М. Джалиль. – Р. Б. ). Он страдал конъюнктивитом и фурункулёзом – давало себя знать пребывание на Волховском фронте.
Н. В. Толкачёв оказывал ему первую помощь. Поведение больного невольно заставило его обратить на него внимание: он шутил, не обращая внимания на свою болезнь и на то, где он находится. Человек этот ему понравился.
Когда было закончено переливание крови, к Н. В. Толкачёву подошёл пожилой субъект из пленных и ехидно спросил:
– Фельдшер, а вы знаете, кого вы сейчас лечили?
– Человека, – осторожно ответил я.
Субъект зло усмехнулся.
– Вы лечили кого не надо... Это – политрук, татарский поэт, Муса Джалиль. Я его знаю... Где шеф лазарета?
Перед ним был предатель. Фельдшер ответил, что шефа сейчас нет, он в комендатуре, а ходить туда разрешается только медицинскому персоналу.
Прежде Джалиля Н. В. Толкачёв никогда не встречал и не знал его в лицо. Он решил узнать, действительно ли это Джалиль. Ведь предатель в любую минуту мог его выдать. Осторожно стал допытываться у военнопленных, кто такой Гумеров. Тогда Н. В. Толкачёв перевёл доносчика в другое помещение и предупредил фельдшера, чтобы никуда его не выпускали. Потом он вызвал М. Джалиля и рассказал ему, что произошло. По воспоминаниям Н. В. Толкачёва, он выслушал его и протянул руку.
– Я так и знал, что попал к своим, – сказал он, улыбнувшись. – Спасибо!..
Так они познакомились. Узнав, что фельдшер родом из Уральска, Муса воскликнул:
– О, да мы вдобавок ещё и земляки!
Начав выздоравливать, М. Джалиль попросил помочь ему пройти по крепости. Фельдшер встревожился. Ведь поэта могли опознать и выдать. Но Джалиль настоял на своём.
Он дал Джалилю санитарную сумку, подвязал на руку повязку с красным крестом, и они под видом санитаров пошли по баракам.
Они ходили из камеры в камеру, делая вид, что проверяли санитарное состояние помещений. А Джалиль всё искал кого‑ то. К своей радости, он встретил земляков – офицеров, служивших вместе с ним в армии.
Вернулся в лазарет в приподнятом настроении и тут же попросил выписать его. Н. В. Толкачёв стал убеждать Джалиля не делать этого, но тот горячо возразил:
– Тесно мне, понимаешь, тесно!.. Я должен быть там...
И Муса Джалиль выписался из лазарета, перешёл в барак, где он обнаружил своих друзей [222].
В лагере днём и ночью раздавались выстрелы – стреляли в пленных. Демблин был долгое время фабрикой смерти. Но в лагере шли свои потаённые процессы: люди узнавали друг друга, искали пути избавления, новой схватки с врагом. Люди искали надёжных товарищей, сохранивших преданность родине, учились определять слабых, предателей.
Демблин занял особое место в жизненном пути М. Джалиля и его товарищей, тех, кто шёл честно до конца. В Демблине поэт встретил людей, которых знал ещё до войны, которым доверял. У них были общие воспоминания, общие радости, беды и огорчения мирных дней и общая судьба на войне. С ним рядом встал брат крупного татарского поэта С. Баттала Абдулла Баттал. В Демблине М. Джалиль – как бы по цепочке, узнавая одного через рассказы другого – нашёл новых верных друзей – Г. Курмаша, З. Хасанова и других. Они шли к гильотине вместе. Документальные свидетельства позволяют достаточно отчётливо представить, как складывалась их дружба, крепло доверие, как формировался общий подход к главной цели – жить свободным и умереть за родину.
Представим лагерь. Смерть, властвующая и при свете луны и при свете солнца. Люди разных возрастов, вида, обличия. Среди них стойкие и раздавленные, мужественные и подлые. Среди них и те, кто ненавидит дом, где они родились, готовы войти туда с оружием. Среди них и те, кто коварно хитрит, замышляя обмануть патриотов и выслужиться перед эсэсовцами. Но есть и те, кто готов сражаться с врагом до конца. Встретившихся М. Джалилю людей объединяли не только общие воспоминания, их сближали преданность социалистической многонациональной родине, ненависть к врагу, гордость и чувство чести. Сближали, конечно же, и родной язык, нерушимые благородные национальные традиции. Эти последние, как выяснилось, будут иметь особое значение. Джалилю и его товарищам судьба послала тягчайшее испытание: доказать жизнью верность своей нации, выступив и против общего врага страны, и против попыток увести их в зыбуны, в болота национализма. Им было дано жизнью доказать, что национальное достоинство – в защите лучшего в нации, в отвержении национализма, в утверждении общего пути всех народов – пути, продиктованного идеалами народной мудрости, народного самосознания, народной совести. В чудовищном мире лагеря смерти связующими нитями оказались древние, как мир, традиции совести и чести, традиции, нашедшие выражение в идеалах национальной и социальной справедливости, утверждённых социалистической революцией. Примечательно, что самая изощрённая, подкреплённая обращением к религии, к исламу националистическая антисоветская пропаганда не обманула не только М. Джалиля и его друзей, но и подавляющее большинство военнопленных. Вчерашние крестьяне и рабочие, горожане и жители деревни знали и любили свой язык, свою землю; им было ясно, что враг, который подчас достаточно убедительно говорил о трудностях и бедах их довоенной жизни, остаётся врагом. Мир дому своему они могли принести только изгнав гитлеровцев. Их не обманывала риторика, их не могли смутить и правдоподобные слова о трудностях в стране. Обо всём этом можно будет поговорить дома, сейчас же надо выгнать захватчика, освободить страну от гитлеровцев. Правду и ложь помогали им отличить национальный разум, понимание единства интересов многонациональной отчизны.
Жестокая бесчеловечная реальность проверяла этих людей на верность национальному достоинству и интернациональному единству.
Выявилась гибельность националистических предрассудков. Выявилась решающая роль национального разума, национального достоинства.
Именно в Демблине встретились М. Джалиль и его товарищи с новым отношением гитлеровцев к военнопленным. Военнопленных попытались разъединить по принципу национальной принадлежности и их руками ужесточить войну с СССР.
Неумолимый ход событий вовлекал вчерашних солдат в новые – и политические, и мировоззренческие испытания, они учились борьбе в менявшихся обстоятельствах. В сказанном одна из отгадок того, почему волна борьбы подневольных людей с фашизмом вынесла М. Джалиля: он воплощал в себе, пользуясь его словом, песню, запечатлевшую душу родины, песню, идущую из глубин времени, песню зазвеневшую в трудные двадцатые и тридцатые годы. Песня воспринималась как символ воли, она воплощала свободу и родину. Конечно, сказалось и то обстоятельство, что М. Джалиль являл образец мужественности.
Искреннее дыхание живой поэзии подкреплялось чистым золотом мужества и чувством чести, достоинства.
До нас дошли взволнованные воспоминания о впечатлении, которое производили на людей произведения поэта. «Стихи были духовной пищей военнопленных, опорой и путеводителем в тяжёлых испытаниях. У сотен и тысяч людей они будили гражданское чувство солдата, укрепляли духовные связи с отчизной, чувство причастности к судьбе родины. Песни Мусы действовали очень сильно. Люди плакали и сжимали кулаки. Они воспринимали их как призыв своего народа к священной борьбе. Песни вселяли в остывающие сердца веру в победу, вдохновляли на героические поступки» [223].
На устах были народные песни, песни татарских советских поэтов, ставшие народными, как «Сенокос» из пьесы К. Тинчурина «Родина». М. Джалиль знал множество тукаевских стихотворений, ставших песнями, народных старинных и новых песен; он подчас включал в прежние тексты свои слова в соответствии с новой социально‑ политической и военной ситуацией. Певшие их считали, что всё это – джалилевские творения. «Когда смерть висела над головой и тяжёлые думы захлёстывали души обречённых узников, песня заставляла думать о жизни, раздувала тлевшие искры веры в победу, убеждала в скором крушении врага» [224], – считает Г. Кашшаф.
Открытый фольклорный поток, устремившийся с новой активностью в первые же месяцы пленения в песенные строки М. Джалиля, связан и с его обращением к устнопоэтическому наследию в довоенные годы, и с тем мощным воздействием, которое оказывали на него волны народного горя и отчаяния. Так приходят в его поэзию традиционные образы ласточки, рыбки золотой, быстрого коня, разработанные в своеобразной манере – образ одной строфы дополняется и усиливается образом другой строфы, напоминая о родине, вычерчивая грани чувства, а в финале они все будто суммируются в прямо выраженной мечте:
Нет, лишь воля мне мила,
Лишь бы воля мне была –
___Я бы саблю в руки взял,
___Карабин свой верный взял,
Край любимый мой, тебя Защитил бы я, любя,
___В славной битве храбро пал!
(«Лишь была бы волюшка». Перевод Т. Ян)
А подчас М. Джалиль создаёт песни, в которых соединяются черты народной и хорошо освоенной им композиции оперной арии. Заметим, что последние в татарской профессиональной музыке также носят глубоко народный характер: профессиональное искусство зарождалось в недрах самодеятельного театра, питалось песней и сохраняет эту связь поныне. Черты вот такой песни отчётливы в стихотворении «Письмо» (лето 1942):
Не прогнав орды кровавой,
Не поправ врага со славой,
Не вернёмся мы домой.
Эх вы, девушки‑ сестрёнки! –
Не вернёмся мы домой.
Если к вам не возвратимся,
В ваших песнях возродимся –
Это счастьем будет нам.
Эх вы, девушки‑ сестрёнки! –
Это счастьем будет нам.
(Перевод А. Ахматовой)
«Судьба Джалиля – это часть общенародной судьбы, – говорил Н. И. Лешкин, также исследовавший все перипетии судьбы легионов, судьбы людей, вовлечённых в водовороты мировой войны. – Попробуйте отделить воды вон той речушки... от всей реки. Ничего не выйдет... Так и судьба поэта» [225]. Джалиль стал символом преданности отчизне, его поэзия – музой сражения за честь и за достоинство человека. Это определило и отношение к нему со стороны его товарищей по борьбе, и в известной степени его роль в надвигавшихся дальнейших событиях.
В Демблине стало известно, что русские, украинцы, грузины переводятся в другие лагеря. А в Демблин свозили татар, башкир, чувашей, марийцев, удмуртов – представителей наций Поволжья – Приуралья. Преображался и сам лагерь: он был разделён на рабочую и строевую части, сортирование определялось физическим состоянием пленников. Не замедлили появиться и пропагандисты националистических и шовинистических лозунгов. Немцы стали рядиться в защитников народов, идею крови, национальной исключительности пытались привить для разрушения и уничтожения этих же наций – их же руками.
К осени 1942 года гитлеровский вермахт был ослаблен. После битвы на Волге над фашистской Германией нависла угроза поражения. Казавшаяся покорённой Европа начинала проявлять признаки неповиновения. Во Франции действовали маки, росло сопротивление в Югославии, Греции. С каждым днём всё более ширилось партизанское движение на Украине, в Белоруссии. И самое главное – неуклонно возрастала сила ответных ударов Советской Армии.
Фашистский генштаб принялся изыскивать новые средства для укрепления своей изрядно пошатнувшейся военной мощи. И тогда, помимо тотальной мобилизации, было принято решение создать боевые части из числа советских военнопленных русской и нерусских национальностей и бросить их против Советской Армии и партизан. Деятельность власовцев, бендеровцев, казалось бы, свидетельствовала о возможности формирования подобных частей. Ставка делалась на то, что в среде военнопленных найдутся предатели, а также и на то, что украинцы, узбеки, казахи, грузины, армяне, азербайджанцы якобы ненавидят «поработивших» их русских, как, в свою очередь, русские якобы настроены шовинистически.
Это решение генштаба было принято во изменение прежней позиции по отношению к военнопленным. Как известно, Гитлер и его приспешники поначалу были категорически против вручения оружия не немцам. На совещании 16 июля 1941 года в берлинской ставке Гитлер, Розенберг, Ламмерс, Кейтель, Геринг пришли к решению об уничтожении всех военнопленных. «Ни славянин, ни чех, ни казах, ни украинец не имеют права носить оружие» [226], – такой был приказ. И в первые месяцы войны пленных действительно уничтожали на месте. Впоследствии их стали перевозить в лагеря смерти. Так, в Ченстоховском лагере в Польше из 30 000 «туркестанцев» выжило всего 2000 человек [227].
Надежда на то, что дружба народов СССР не является прочной, всегда отличала гитлеровских специалистов по России. Так, Теодор Оберлендер (после войны занимал в Бонне пост министра по делам перемещённых лиц) ещё в начале войны предлагал организовать «горные части» из представителей народов Кавказа и Средней Азии после их захвата [228]. Фашистский теоретик наших дней Ю. Торвальд обвиняет гитлеровцев в том, что они не приложили должных усилий для создания антисоветских военных групп [229].
План создания «национальных легионов», воинских частей из числа советских людей зародился в штабе верховного главного командования гитлеровской армии. Был поддержан Гитлером, Розенбергом. Весной 1942 года подписываются Гитлером приказы о создании различных национальных частей; в августе – приказ о создании легионов волго‑ уральских народов.
Ю. Карчевский, Н. Лешкин, анализируя историю этих частей [230], пишут, что для реализации гитлеровского плана создаются два подразделения: «Штаб командующего восточными добровольческими частями вермахта» во главе с генерал‑ майором Хайкендорфом (был отозван с Восточного фронта с остатками своей дивизии, личный состав дивизии занял командные посты в легионах) и отдел «Пропаганды для восточных и кавказских народностей» во главе с зондерфюрером К. Людерзоном, которому подчинялись пропагандисты, газеты, в том числе газета для волго‑ уральских легионов. В министерстве Розенберга организуется «Отдел планирования национальной политики на Востоке» во главе с фон Менде. Гиммлер учредил в разведывательном управлении отдел «реферат 1–2», которым руководил гауптштурмфюрер СС Райнер Ольцша. И фон Менде, и Р. Ольцша – хорошо подготовленные люди. Фон Менде – профессор – тюрколог, Ольцша – доктор, специалист по Азии и Востоку.
Осенью 1942 года Хайкендорф приступает к созданию легионов, а остальные лица, представляющие министерства и ведомства гитлеровской Германии, включаются в эту деятельность каждый по роду своих интересов. Создаются национальные и региональные «комитеты», «посредничества», которые и ведают практическими делами своих типографий, радиостудий, газет, культработы, непосредственно в национальных батальонах.
Так создаётся гитлеровская структура, призванная вовлечь и представителей Поволжья – Приуралья в состав вермахта для войны с СССР. В послевоенные годы архивные материалы, показания Р. Ольцши, переводчика в легионах Ф. Биддера, предателей, пособников, осведомителей дали возможность восстановить историю организации легионов, историю провала планов гитлеровцев, связанных в том числе и с волго‑ уральскими легионами.
Образованный гитлеровцами комитет во главе со злейшим врагом татарского народа Шафи Алмазовым вкупе с министерством Розенберга и другими официальными учреждениями начинает поиски советских военнопленных татарской национальности. По лагерям разъезжают вербовщики. Газыйм Габделькадыров пишет о пребывании в лагере Седльце: «В лагерь приходили разные люди. Среди них встречались и пронемецкие говоруны, агитаторы. Алиш бросал: „Кусочники! “ – и говорил о них с ненавистью.
Являлись и люди, называвшие себя муллами, попами. И они долбили то же: мол, нужно спасать родину, записывайтесь добровольцами в армию. Но нигде я не видел и не слышал, чтобы хоть один советский солдат в ответ на их призывы сказал бы: „Я готов“» [231]. Гитлеровцев не смущало отсутствие добровольцев. Ф. Султанбеков сообщает, что «фашисты насильно загоняли людей в легионы» [232]. Тех же, кто своим авторитетом мешал им, как полковник Советской Армии татарский писатель Хайретдин Музай, они изолировали, а потом сжигали в Дахау.
История легиона «Идель – Урал» показала, что если военнопленные и шли туда, то с твёрдым решением восстать против врага. Ни один выстрел солдат легиона не был направлен в сторону родины!
Джалиль впервые столкнулся с вербовщиками, надо полагать, в Демблине.
В лагере знали, что Гумеров – известный татарский поэт, Муса Джалиль. Вербовщики были настойчивы. Но Джалиль категорически отказался пойти в легион. Желание заполучить к себе видного советского поэта было настолько велико, что с Джалилем встречается «сам» Розенберг. Но и здесь Джалиль был твёрд в своём отказе.
М. Джалиль находится в состоянии тяжкого раздумья. Ему ненавистен плен. Из драматической поэмы «Алтынчеч» пришли интонации, образы стихотворения «Раб»:
Как верёвку скрутил его страх, –
Он не выстоял в жарком бою,
Поднял руки: бери меня, враг!
И винтовку отбросил свою.
Враг, беснуясь, напал на него,
Руки за спину вмиг закрутил,
Словно клячу, навьючил его
И бичами погнал его в тыл.
Вот идёт он в крови от бича,
Рвутся жилы под вьюком врага.
Был он строен и прям, как свеча, –
Стало тело его, как дуга.
Плен – рабство. Но плен, превращающийся в службу врагу, любую службу – переноску тяжестей, услуги, – двойное рабство.
В этот миг, еле‑ еле дыша,
Перестал человеком он быть:
Руки, ноги и даже душа –
Всё хозяину стало служить.
Нет, не быть человеком тебе:
Ты врагу покорился в борьбе –
Ты лишь руку приподнял чуть‑ чуть,
И закрылся твой жизненный путь.
Выбор строг, суров, беспощаден:
Или правду в борьбе защищай,
Или рабство в удел выбирай!
Первый путь – главный путь,
_____________славный путь,
А второй – грязный путь,
_____________жалкий путь.
(Перевод И. Френкеля)
Тяжёлые раздумья М. Джалиля связаны с решением драматической проблемы – помочь ли друзьям, всем, кто решился пойти в легионы, чтобы с оружием восстать, или же сохранить в голубиной чистоте и неприкосновенности имя человека и поэта.
Вспоминается ещё одна судьба. В 1943 году, осенью, в районе города Прилуки перешёл фронт бежавший из плена Я. Габдуллин. Он изложил, адресуясь в ЦК ВКП(б), свою историю и историю возникновения подпольной организации военнопленных в гитлеровских лагерях и легионах, её задачи. Я. Габдуллин, написав своё письмо в ЦК ВКП(б), воевал вплоть до гибели в бою 5 марта 1944 года. И когда, почти через год, его письмом заинтересовались, его не было в живых.
Чекисты Татарии М. Минуллин и М. Аминов разыскали этот документ и установили, что Я. Габдуллин был уроженцем Башкирии из деревни Ново‑ Арсланово Кандринского района. Воевал он на Волховском фронте, оказался в плену. Вошёл в состав подпольной организации. Когда же началась вербовка в легионы, подпольная организация решила идти в легион, чтобы разъяснять военнопленным способы борьбы с гитлеризмом, Я. Габдуллина хорошо знали те, кто был рядом с М. Джалилем – Г. Курмаш, Ф. Султанбеков.
Таков же был путь М. Джалиля.
Лишь осознав, что долг патриота повелевает ему воспользоваться сложившейся ситуацией для борьбы с гнусной затеей гитлеровцев, для ведения антифашистской пропаганды в легионах, – Джалиль уступил. За этим стояли мучительные раздумья: насколько боеспособной будет организация, сможет ли она сорвать зловещие намерения гитлеровцев? Дойдёт ли правда о его борьбе на родину? Джалиль выбрал опасный и мучительный путь. Его борьба требовала каждодневного напряжения воли.
Джалиль не входил в состав легионов, он занимался работой в так называемых культвзводах. Это создавало благоприятные возможности для ведения подпольной работы, так как можно было держать постоянную связь с военнопленными разных лагерей.
Так начался новый период в жизни поэта.
|
|
|
