 |
Глава вторая
|
|
|
|
БРАТ
Биография Харальда Бора еще не написана. И еще не издана книга воспоминаний о нем. (Скоро будет уже поздно – некому станет вспоминать! ) А он заслужил и то, и другое. Но поскольку нет ни того, ни другого, все достоверное о нем, выходящее за пределы энциклопедических справок, может быть почерпнуто лишь из книги мемориальных материалов, посвященных его брату. Но даже опубликованные рассказы об его великом брате пока бедны живой житейской прозой. Что же и где найти о нем, о Харальде, только выдающемся ученом, а не великом?!
Нильс Бор родился в октябре 1885 года, Харальд Бор – в апреле 1887‑ го. Эта разница в возрасте была, разумеется, очень ощутимой в их раннем детстве. И семейное предание донесло до нас еще один сладчайше‑ хрестоматийный эпизод из истории покровительственной любви старшего брата к младшему.
Они были так дружны с первых лет жизни, что, когда Нильсу уже пришла пора идти в школу, а Харальду – еще нет, оба долго не хотели примириться с необходимостью учиться врозь. В школе Нильсу оставалось только всегда помнить, что дома его ждет малыш Харальд. И однажды на занятиях по ручному труду он принялся мастерить для Харальда деревянный ящик – сцену для кукольного театра. Он не знал, какое обидное разочарование будет ждать его в конце. А ждало его резонное и скучное разъяснение учителя, что между частной и муниципальной формами собственности существует глубокое различие и нельзя уносить из школы домой никакие материалы, предназначенные для учебных занятий. Деревянные планки и чурбашечки пришлось оставить в классе. Но предание гласит, что кукольный театр, сделанный руками Нильса для маленького Харальда, вскоре все‑ таки появился в доме. Это произошло после того, как отец, узнавший об огорчении ребят, подарил им настоящий верстак и все нужные для дела инструменты.
|
|
|
Замечательно, однако, что старшинство Нильса перестало реально ощущаться окружающими раньше, чем этого следовало ожидать по относительному выравниванию возрастов с течением лет. Уже к концу школы они выглядели если не однолетками, то погодками. Харальд развивался стремительно – быстрее брата. И не без влияния брата. Это влияние было непрерывным: не переставая действовал вдохновляющий пример Нильса и не переставая слышался его молчаливый призыв – «догони! ». И Харальд догонял. Догонял так успешно, что в школьные годы многие видели в нем натуру более одаренную, чем Нильс! Это засвидетельствовано Дэвидом Йенсом Адлером – родственником Боров, автором единственного эссе о детстве и юности старшего брата.
Среди «многих» не было, однако, отца – Кристиана Бора – и не было самого Харальда. И еще тети Ханны – со своими честолюбивыми планами она не заблуждалась насчет сравнительной интеллектуальной мощи обоих братьев.
Но отчего же многие отдавали в те годы предпочтение Харальду? Тут отразилась собственная обыкновенность этих многих. Сразу очевидно, что Харальд был несравненно понятней своего старшего брата. Он был понятен всем и во всем.
Он был понятен, как завидно высокая степень того, что каждый ищет, но не всегда находит в самом себе. Гибкий ум. Живая догадливость. Меткое остроумие. Схватывание на лету. Быстрая реакция. Разносторонние способности. Эффективное трудолюбие… Харальд доказательно обладал всем этим. И блистал. Всюду: дома, среди друзей, в школе.
Оге Берлеме, школьный друг Нильса, вспоминал, как они, старшеклассники, разрешали – в качестве редчайшего исключения из традиционного правила! – Бору‑ младшему появляться в их классе. И даже удостаивали его своей беседы на спортивной площадке для игр. «Потому что он был братом Нильса», – объяснял эту милость Берлеме. И добавлял, что Харальд любил при этом рассказывать веселые истории о Нильсе. Следовало бы добавить, что он оказывался при этом в центре внимания целой ватаги старшеклассников и заставлял их прятать в карман гордыню и слушать его, щенка‑ молокососа! Он был не только братом Нильса, он был сильнее их. И в то же время – был им совершенно понятен. Вот в чем заключался весь фокус. А то, что он с неподкупной любовью и превеликим знанием предмета подтрунивал над старшим братом, было вдвойне приятно: это делало им понятней и самого Нильса. Или точнее – доступней их пониманию. Они очень любили Бора‑ старшего и даже почитали его, по словам Оле Кивица, центральной фигурой в своем классе. Но, вместе с тем, они не могли не ощущать в нем нечто, не поддающееся простому разумению.
|
|
|
Да вот хотя бы его непостижимая безответственность в словесных дуэлях с младшим братом…
…Каждый соблазняется поприщем, где ему легко даются успехи. В школьные годы это стало любимым занятием Харальда – демонстрировать окружающим фейерверки остроумия на Нильсов счет. Было это тем более несложно, что никогда не обижало Нильса: со своим неистощимым чувством юмора он и сам готов был весело похохатывать над собственной персоной – нашелся бы удачный повод. Харальд умел такие поводы выискивать или создавать. Правда, он никогда не переходил грань, отделявшую добросердечное пошучивание от обидной насмешки. В его острословии посторонние всегда чувствовали восхищение братом, явное или тайное. Однако же, несмотря на все это, разве не следовало Нильсу ставить его на место и хоть как‑ то парировать его шуточки? Но всякий раз, когда он пытался это делать, обнаруживалась полная его беспомощность. Поразительная беспомощность. Сохранился рассказ самого Харальда о том, как однажды он уговорил Нильса посоревноваться – «кто кого передразнит? ». Кинули жребий – первое слово досталось везучему Харальду. Задолго до того как он исчерпал запасы своих издевок, Нильс взмолился о пощаде: «Ах, стоп, стоп! » – «Прекрасно! Теперь твой черед…» – тотчас согласился Харальд. И с безжалостным смирением уставился на брата. А тот долго молчал в мучительных поисках чего‑ нибудь сокрушающе меткого и наконец проговорил, безуспешно пытаясь выразить всем своим видом и тоном дьявольское злорадство: «А не ты ли обзавелся этим… как его… пятном на пальто?! » И все, и все – на большее бедняги не хватило.
|
|
|
Что должны были усматривать его сверстники в этакой неуклюжести ума? Как согласовывалась такая вопиющая ненаходчивость с его прочной репутацией «быстро мыслящего» (по выражению Альберта Йоргенсена)? Он ли, этот ли самый Нильс, находил в школьном учебнике физики слабые места и позволял себе критиковать ошибки, не замеченные учителем? Как же странно была устроена его голова, если сущие пустяки бывали для него камнем преткновения, а серьезные вещи, недоступные другим, осваивались им с легкостью?
А эта улыбчивая незлобивость, – словно ничто вокруг никогда не взывало к отмщению, – откуда бралась она в нем, в подростке? Ведь она, если дается людям, то разве что к старости – вместе с выстраданной умудренностью.
А эта погруженность в себя, – слишком часто и напрасно называют ее мечтательностью, – что скрывалось за нею? Как это удавалось ему не прерывать размышлений о чем‑ то своем даже на футбольном поле? (Именно эти неурочные раздумья затормаживали его реакцию и давали повод Харальду, великолепному хавбеку, иронизировать: «Да, конечно, Нильс бывал вполне хорош, как вратарь. Он только медлил с выходом к мячу…»)
А эта рассеянность, – давно и верно понятая, как свойство сосредоточенности, – какою внутренней работой его мысли питалась она? Как это получалось у него, – не у старика профессора, а у мальчика, – что, стоя у доски и выкладывая свое понимание спорного предмета, он забывал обо всем остальном и, сам того не замечая, принимался стирать начертанное не губкой, а рукавами, так что, в конце концов, и он, и классная доска начинали выглядеть одинаково?
Что же означали эти его совсем не мальчишеские черты? Уж не был ли он блаженненьким? Какое там! Был он заправским мальчишкой с неотвязной любовью ко всему, что любят мальчишки всего мира: к этому самому футболу, к лыжам, гребле, велосипеду, туристским походам, приключенческим книгам и смешным историям… Но было очевидно: то ли ему чего‑ то все же недостает до нормы, то ли – напротив – дано ему что‑ то сверх нее, что‑ то глубинное и вневозрастное.
|
|
|
Те многие, кто ставил в школьные годы Харальда выше Нильса, думали – «недостает». И они могли еще более укрепиться в своем опрометчивом мнении после того, как братья, окончив Гаммельхолмскую школу, поступили в университет не с естественным интервалом в два года, а с разрывом всего и один год: все детство и отрочество Харальд с успехом догонял старшего брата, и если Нильс стал студентом в 18 лет, то Харальд – в 17. Так еще в их юности старшинство Нильса сделалось почти неощутимым.
Однако те немногие, – самые близкие, – кто знал о братьях все, чувствовали, что Нильсу дано нечто сверх нормы. И успехи Харальда тут изменить ничего не могли. То было Нильсово глубинное духовное первенство. По словам Дэвида Йенса Адлера, это всегда признавал и сам Харальд. Когда отец, бывало, говорил о Нильсе, что он – «достопримечательность семьи», Харальд радостно с этим соглашался.
А фру Маргарет Бор донесла до нас еще одну – пророческую! – сентенцию Кристиана Бора о старшем сыне: «Люди будут слушать его. Люди будут приходить к Нильсу и слушать его». Мать Нильса, от которой фру Маргарет узнала эту сентенцию, говорила, что отец часто произносил ее даже в ту пору, когда мальчики были мальчиками и, казалось бы, еще решительно нечем было подкрепить такое убеждение. А иногда, принимая собственную научную судьбу за относительное мерило заслуженного успеха, он говорил так: «Я – серебро, Нильс – золото».
Оттого‑ то его вера в сыновей не распределялась между ними поровну. Одно время на долю Харальда оставалось несправедливо мало. Кристиан Бор даже высказывал сомнение – выйдет ли из Харальда вообще сносный исследователь.
Легко представить, что умного и любящего отца не очень радовало как раз то, что придавало Харальду такой блеск в глазах многих: моментальное остроумие и разнообразие успехов. Возникали поводы для подозрения – а не прячется ли за этим поверхностная натура? Не слишком ли легко ему давалось все, за что он принимался: и скрипка, и математика, и футбол?.. Может быть, отцу казалось, что Харальд никогда не сумеет отдаться чему‑ нибудь целиком?
Может быть. Из всего, что мы знаем о Кристиане Боре, ясно: быть истинным ученым в его глазах значило исполнять миссию жизни, а не просто предаваться интересному занятию. И уж тем меньше – одному из интересных занятий в ряду других.
|
|
|
А может быть, во всем виноват был просто‑ напросто футбол? Дело действительно оборачивалось нешуточным образом.
Это он сам, профессор Бор, явился первопричиной увлечения мальчиков заморской игрой, сравнительно недавно завезенной в Данию с Британских островов. Сторонник всего английского в повседневной жизни, он прослыл энергичным пропагандистом футбола, и это с его помощью университетский футбольный клуб обзавелся своим стадионом на улице Тагенсвей. (Заслуги Кристиана Бора в этой сфере были так несомненны, что, когда он умер, один из некрологов в память о нем был написан спортивным журналистом. ) Однако мог ли он предполагать, что оба его сына станут чуть ли не профессиональными игроками?! Впрочем, за Нильса он мог особенно не беспокоиться, а вот Харальд играл слишком хорошо – настолько хорошо, что это становилось опасным. Будучи студентом‑ математиком, он начал выступать в командах высшей лиги. Слава одного из лучших футболистов Дании грозила сбить его с толку. В 1908 году он, двадцатиоднолетний, играл полузащитником в сборной страны, когда Дания завоевала серебряные медали на олимпиаде в Лондоне. И английские спортивные обозреватели сулили хавбеку Бору – «этому гривастому датчанину» – блестящее будущее. Профессору Бору было из‑ за чего тревожиться!
Пожалуй, это и впрямь наиболее правдоподобное объяснение для короткого замечания Дэвида Йенса Адлера, что сначала («одно время») Кристиан Бор сомневался, станет ли настоящим ученым Харальд, а потом испытал особую радость, когда Харальд с блеском защитил докторскую диссертацию по математике.
Но вот кто из ближних никогда, ни на час, ни при каких обстоятельствах не терял ни грана веры в Харальда, это его старший брат. Да и могло ли быть иначе, если с самого раннего детства заслужили они прозвище Неразлучных?
…Слышится через десятилетия негромкий голос матери: «Ах, вот где Неразлучные! » И видится, как наблюдает она – снова почти хрестоматийную – сценку в комнате старой няни: с одной стороны – Харальд в коротких штанишках со скрипкой в руках, с другой – Нильс, поглощенный приметываньем пуговиц к няниному шитью, а в центре – умиленная старуха, не знающая, за какие такие добрые дела бог послал ей в награду этих пай‑ мальчиков… И видится, как оба паиньки, вырвавшись потом из старушечьей обители на таинственно полутемный простор коридора, тотчас превращают его в пролив Эрезунд: левую стену – в датский берег, правую – в шведский, стулья – в норманнские боты, а самих себя – в братьев‑ пиратов, готовых кровью скрепить взаимную преданность до гробовой доски.
А из более поздних времен, – когда штаны на обоих стали уже длинными, – доносится голос отца: «Садитесь поудобнее, Неразлучные, и по старому уговору – молчание! » И видится, как, пропустив их под рукой в кабинет, он жестом радушного хозяина приглашает поудобней устраиваться в креслах и своих академических гостей – почтенных профессоров – философа Хеффдинга, физика Кристиансена, языковеда Томсена. И видится, как потом – в разгар очередного научного спора – он ненароком бросает удовлетворенный взгляд на жадно слушающих мальчиков и переполняется верой в скрытые силы обоих сыновей. И видится, как всякий раз после такой дискуссионной пятницы в отцовском кабинете оба мальчика слегка обалдело уходят в свою комнату и там уж дают друг другу волю выговориться всласть по поводу всего услышанного. Выговориться и скрепить не кровью, а единомыслием свой пожизненный союз.
Те долгожданные пятницы случались раз в полтора‑ два месяца, когда наступал черед профессора Бора приглашать к себе домой трех других участников этого нечаянно возникшего интеллектуального квартета. Все четверо были членами Датской академии. И сначала повелось, что после заседаний академии, – а они происходили каждую вторую пятницу, – Кристиан Бор и Харальд Хеффдинг вдвоем отправлялись в какое‑ нибудь кафе – договорить недоговоренное. Потом к ним стал присоединяться Кристиансен. А потом, к счастью для мальчиков профессора Бора, этому трио надоело проводить вечера за столиками кафе. Они решили собираться по академическим пятницам друг у друга. И тогда к ним приобщился языковед Вильгельм Томсен – мировая знаменитость. Три «ф» превратились в четыре «ф»: они представляли физиологию, философию, физику и филологию. Трио стало квартетом. Он был замечателен полным несходством научных интересов каждого и полной общностью духовных треволнений всех.
К сожалению, мемуаристы не рассказали ни об одной из научно‑ философских дискуссий этой четверки. Есть только упоминание, что Кристиансен был на свой особый лад глубоко религиозным человеком и потому они спорили о проблемах веры. Он не был, разумеется, церковным догматиком. Говорят, его увлекали и буддизм, и христианство. Легко понять, что этого профессора физики волновали, в сущности, вечные этические вопросы и поиски ответа на главнейший из них – о предназначенности человека. Но эти же вопросы в разной степени волновали и трех его ученых друзей, религиозностью не отличавшихся. У них было даже преимущество непредвзятости в размышлениях о нравственных ценностях и принципах. И в обществе столь сильно мыслящих людей его религиозность должна была, конечно, превращаться просто в философичность и в веру без бога. Так это было и у Харальда Хеффдинга – психолога и философа, писавшего пространные труды по этике и философии религии. Но вообще – в спорах о подобных вещах уравнивались права всех четверых: перед лицом таких проблем, как смысл жизни и ценность личности, специалистов‑ знатоков не существует.
Не эти ли дискуссии – наименее научные! – и было всего важнее слушать двум мальчикам, вступающим в жизнь?
Больше всего им хотелось бы вступить во взрослую жизнь сообща – взявшись за руки, как в детстве. Но взрослая пора начиналась с университета. И на его пороге их, Неразлучных, разлучило уже не только различие в возрасте, а еще и различие в склонностях. Одного ждала физика, другого – математика.
Глава вторая
|
|
|
