 |
Данков. Находки и сомнения теоретика
|
|
|
|
Данков
Я помнил его, как может помнить студент‑ выпускник младшекурсника, к нашему филфаку отношения не имевшего и не забытого только потому, что не совсем обычны были наши встречи… Правда, на Хейсе, и на мысе Шмидта, и в кулуарах московской ассамблеи фамилия Данкова частенько повторялась, но я не думал, что речь идет о том самом Данкове…
Первым делом я воскликнул:
– В Арктике был? – Я знал, что не ошибся, но не мной замечено, что разговор о северных местах при встрече на Большой земле – хороший подступ к деловой беседе.
– Нет.
– На острове Хейса?
– Не был.
– На Шмидте?!
Он не ответил – я сам все вспомнил: он только собирался в Арктику, его там ждали… В бухту Тихую – вот куда вострил он лыжи.
Но теперь‑ то это не имело значения!
– В гостиницу можешь не ходить, – самое малое время спустя озабоченно разъяснял Данков, – в гостинице мест нет. Мой летний домик… Тебя устроит раскладушка? Там неплохо, тихо, но понимаешь, какое дело…
Будто бы избавляя его от излишних церемонных объяснений, а на самом деле опасаясь, как бы он, не ровен час, не передумал, я подхватил чемоданчик Данкова и без слов половчее перекинул ногу через заднее сиденье.
– …Пишешь, значит?.. – И продолжал, усевшись: – Тебе с Марком надо познакомиться… Таких приключений, таких историй накидает! – Зажигания Дима не включал. – Марк – сила!.. Он сейчас шахтером работает… Во‑ первых, удрал из дома, во‑ вторых, к нему ушла жена родного брата, в‑ третьих…
Тут Диму окликнули. Он умолк и оглянулся. В глазах – ожидание, надежда. Мне показалось, ожидание без веры. Надежда без огня…
– Наша пленка ничего не показывает, – сказали за моей спиной, с крыльца. – Ровное плато. Вроде как ничего и не было.
|
|
|
Данков привстал, качнулся на пружинистой педальке. Я крепче ухватился за потертую скобу, мелко задрожавшую. Он сбросил, потом увеличил газ – поиграл им. Голос на крыльце напрягся:
– Пришли телеграммы из Якутска и Алма‑ Аты. Якутяне ввернули насчет своих подземных установок. В том смысле, что эффективность на уровне расчетной. А у нас – плато…
– Держишься?.. Магнитофон не урони, из ремонта!..
…Вздутый ветром капюшон и завязки Диминой куртки ударяли меня по лицу, магнитофон прыгал на коленях. Пуская машину влет по рытвинам дороги, он отводил, похоже, душу; такая злость неодобрения не встречает, напротив, располагает к человеку… «Марк – гигант, ты Марком займись! » – прокричал он, помолчав; быть может, намеренно уводил меня в сторону, а скорее рассудил, что самое верное, надежное для очеркиста дело – Марк с его побегами и женитьбами. Из дальнейших его кратких реплик через плечо следовало, что здешняя наука – этот институт, лаборатория Чемпалова – малоинтересна. «Ничего такого нет! » Такого – в смысле масштаба, важности, чем стоило бы мне заняться. Резкий ветерок и тряский грунт продолжали подсекать мои надежды на alma mater. «Секции разобраны», неудача каких‑ то измерений или вот «плато», возвещенное с крыльца… «Плато», допустим, объяснено еще на Хейсе. «Плато» – это сухая, скучная, без единого всплеска прямая, которую часами тянет перо прибора‑ самописца вопреки мечтаниям наблюдателей снять с барабана кривую, подобную контурам Кавказского хребта, исполненную смысла и надежд… Конечно, можно расспросить и о секциях, и о сигнализации… Но я же настроился на то, в чем черт ногу сломит. Тут пояснений, консультаций недостаточно – исповедь сердца услышать бы, поэму в прозе…
«А знакомство с Димой студенческих лет, – уточнил я про себя, – разве оно способствовало моим специальным, физическим познаниям?.. Нет…»
|
|
|
Я помнил, как однажды физики предложили нам, филологам: «Объясните, для кого это чтиво? Интересно будет послушать». Журнальная повесть касалась ученых. Вызвать серьезный спор она не могла, но прежде у физиков мы не бывали и поэтому дали согласие. Собралось пять – семь филологов, десять – пятнадцать физиков. Они приняли нас, за неимением свободных аудиторий, с комфортом: в просторном кабинете своего декана. Такие же, как мы, студенты‑ дипломники. Подошли и младшекурсники. Наши девушки, во всем осведомленные, шептались, указывая на одного из них: «Теоретик!.. » Дело происходило в начале пятидесятых годов. Пушки стояли в чехлах, а мы все еще жили своим фронтовым – нетленным – прошлым. И отношения между нами, в студенческом кругу, определялись тогда по большей части не успехами в науках, а все тем же: как ты проявил себя в бою? Научный багаж, накопленный к пятому курсу, представлял собой порядочную мешанину, никто не был уверен, послужит ли он благу за стенами вуза, да и вообще: то ли мы здесь получили, на что надеялись?.. Так что «Теоретик! », прозвучавшее на физфаке по живому адресу, произвело на меня большое впечатление. Понятие это не имело связи с минувшей войной. Было неясно также, как соотносится оно с настоящим. Прямым, единственным его назначением – в силу серьезности, с какой оно звучало, и по контрасту с нашей подготовкой – мне представлялось будущее.
Нет‑ нет да и взглядывал я на скуластого юного теоретика. Лицо его вроде бы кого‑ то мне напоминало. Соседствуя с нашей делегаткой из прехорошеньких, он был заметно озабочен и оживлен; заместитель декана физфака, заглянувший на обсуждение, в первый раз погрозил им пальцем, а потом сделал обоим замечание вслух.
Человек этот, замдекана, слыл на весь вуз поборником суровых мер. Известно было, что, заняв на факультете командный пост, он тотчас прибегнул к этим мерам, рассчитывая поднять посещаемость лекций, им же, заместителем декана, читаемых… Цель его внезапного появления на обсуждении была вначале не совсем ясна. Потом из реплик, несколько нетерпеливых, выяснилось, что он хорошо знаком с повестью, а небольшая его речь с назидательным использованием текста показала, как высоко он ее ставит. Вопрос, занимавший физиков («Для кого это чтиво? »), таким образом вполне разъяснился. В дальнейшем акцент обсуждения все более смещался: физики‑ выпускники, не выходя за пределы повести, дали ясно понять, какого они мнения о заместителе декана, своем многолетнем кураторе. Тот, к удивлению, сохранял невозмутимость. Жилистый, со впалой грудью, он сидел на своем месте в неподвижности, молча. Намеки ребят, оставляющих вуз, будто его не касались.
|
|
|
Так продолжалось, пока слово не взял Дима Данков, теоретик. Он сказал, что сражен наповал философским младенчеством героев книжки. Ведь школьники нынче знают, какие сложные философские проблемы стоят перед учеными.
– Например? – тотчас прервал свое искусственное молчание замдекана.
Дима секунду помедлил:
– Например, проблема расширяющейся вселенной.
Одной этой фразой, далекой от текста повести, но очень близкой присутствующим физикам, он, как мы поняли, выразил полную солидарность всем выступавшим старшекурсникам.
– Что же, у вас имеется на этот счет свое суждение? – не скрыл улыбки куратор.
Я не смел пошевельнуться – гром готов был грянуть в кабинете каждую минуту.
Не без усилия, но отчетливо Дима произнес:
– Вероятна справедливость решения, дающего расширяющуюся вселенную.
Форма, конструкция тяжеловатой фразы сохранилась от древних, а смысл ее, вероятно, был актуальным. Мы, филологи, могли оценить как раз ее живучую форму. Дима это почувствовал. Обращаясь в нашу сторону, к своей соседке, он с большей свободой и так же серьезно добавил:
– Есть все основания считать, что вселенная расширяется.
Оппонент его ответил не сразу.
Откинувшись на стуле, он обвел собравшихся утомленным медленным взглядом своих темных глаз, и можно было видеть, как неприятны ему незрелые слова Данкова; владея истиной, он решал, как поступить с отроком.
– Но коли она расширяется, – сдерживая себя, вразумляющим тоном выговорил наконец куратор, – так, стало быть, имеет и границы?
Тут и мы смекнули, что юный наш теоретик, кажется, опасно оступился. А замдекана, поддержав эту общую догадку, не замедлил указать, до каких опасных пределов дошел молодой человек, не разглядевший трясины идеализма:
|
|
|
– Тезис о расширяющейся вселенной отстаивает папа римский!
В глазах хорошенькой соседки Димы мелькнуло изумление и скорбное сочувствие.
Замдекана подвел итог с суровостью, ему присущей:
– Поддерживать этот тезис – значит изменять одному из коренных положений диалектического материализма.
Данков, кашлянув по примеру записных ораторов в кулак и понизив голос, чтобы не сорваться фистулой, твердо произнес:
– Физические истины могут вредить талмудистам да начетчикам, но не диамату.
В его малопочтительном, грубоватом ответе послышались серьезность и вера, вызревающие в глубинах, которые непосвященным могут и вовсе не открыться…
И вот теперь, удерживаясь за скобу мотоцикла, я не знал – возможен ли успех в моем начинании, пойму ли эти вариации, как прощупывают тут, не покидая кабинетов, космос; пойму ли отношения теоретика со вселенской бездной – даже при его, Данкова, участии…
Находки и сомнения теоретика
Мимо раскрытых фундаментов, голенастых подъемных кранов, приспустивших с длинных стрел сиротливые на ветру и разведенные, как подтяжки, тросы; мимо детских колясочек, чинно выдвигаемых из дворов взрослыми на предвечерние «капсе», как называют чукчи перемывание косточек соседям; вдоль общего для всего порядка домов штакетника, над которым сабельно взлетают и ударяют по маленьким мячам цветные ракетки; мимо транспаранта фабричного изготовления: «Хозяин в каждом доме есть, а кто хозяин здесь?.. »
Глушится мотор, хозяин вздыбливает мотоцикл на подставку.
Вместо мощеной тропы в сторону финского домика брошены доски, несколько битых кирпичей.
Решившись действовать напропалую, я задаю вопросы.
– Разным занимаюсь… Больше, знаешь, специальное. Отчасти – вариациями…
– Космических лучей? В астрофизическом аспекте?
– Именно. Ты в курсе?
Я пояснил, что, к сожалению, не совсем в курсе. Не так, как хотелось бы.
– Ва‑ ри‑ а‑ а‑ ции, – нараспев произнес Дима, краем глаза ожидая моего смешка, наперед, кажется, согласный с ним, и кисть его руки расслабленно прошлась по крышке чемоданчика, как бы потренькав струнами. – На концертах самодеятельности всегда дуют вариации. Какой‑ нибудь дядёк, согнувшись в три погибели, на старинном русском инструменте… А то еще есть атмосферные свисты, не слыхал? Того чище. Об одном товарище говорят: увлекается атмосферным свистом. Специалист по свисту… Да тут всё так, – сумрачно глянул он в сторону главного корпуса. – Геофизика…
|
|
|
Отделяя себя от мелкомасштабных интересов и поднимая в цене сами вариации, добавил:
– На днях приглашали на «малый хурал». Свыше часа слушали. Примерно час десять – час пятнадцать… Докладывал о вариациях…
То есть, намекал мне Дима, несмотря на здешнюю геофизику и эстрадный отзвук в названии специальности, которой занимается, для большой науки он человек еще не потерянный, вот подтверждение: приглашен и свыше часа докладывал на «малом хурале»…
Но как он здесь‑ то очутился?
– Комлев пристроил. Я ведь от комиссии по распределению ничего хорошего не ждал… А очень просто, был один такой начальник… Ну да, замдекана, тот самый!.. «Студент Данков слепо использует реакционные факты! » Вот и все… Факты у него, видите ли, стали реакционными… Я и дальше с ним цапался, с прохиндеем…
Не дожидаясь распределения, он сам изъявил готовность ехать на Землю Франца‑ Иосифа, в бухту Тихую. Подобрал фильмотеку, книги. Место, слыхал, хорошее, располагает к размышлениям. Идея же у него была… «не то что товарищи!.. ». А Комлев перехватил Данкова.
Оба портрета, такие неожиданные в этих стенах, были взяты под стекло, укреплены на шнурочках. Один снимок изображал молодого русского, остриженного бобриком и одетого по моде начала века.
– Гений, не успевший себя раскрыть, – сказал Дима. – Утонул, когда ему не было еще тридцати.
Лицо другого напоминало героя полярных стран Амундсена.
– Швед Альсен.
Хладнокровно восприняв мою непосвященность, уточнил:
– Физик. Нобелевский лауреат.
В углу портрета, малозаметные на темном фоне, стояли короткие строки посвящения. Я начал разбирать их снизу, с размашистой, самой броской «Альсен», но тут Данков сказал:
– А «хурал»‑ то, знаешь… – и отставил магнитофон в сторону.
«Малый хурал», продолжал он, первый для него авторитет. И опять – если бы не Комлев… Вернее, так: Комлев свел его с доктором (как называет Дима своего научного руководителя, доктора физико‑ математических наук, учителя и, можно теперь сказать, друга), а доктор… Редкостный человек доктор. Прочел семь страничек, написанных им от руки, велел переделать, а просмотрев второй вариант, спросил: «Бывали на нашем „хурале“? » – «Нет». – «Располагаете временем? » – «Да». – «Поехали». Два часа того заседания промелькнули перед ним в мгновение ока. Затем доктор и докладчик, выступавший с обоснованием своих взглядов на нейтрино, спустились по широкой лестнице в солнечный холл, взяли в гардеробе теннисные ракетки и отправились на корт… Широта, злободневность обсуждавшейся проблемы, самый характер, ход дискуссии, поведение председателя и других маститых, наконец, этот заранее предусмотренный теннисный корт для разрядки – вот она, жизнь, настоящая наука, разработка идей, способных оказать человечеству действительно великую услугу!.. Окрыленный «хуралом», с каждым новым посещением впитывая его принципы, его дух, он отдавался в мыслях своей главной капитальной идее, забрезжившей еще на студенческой скамье и притушенной стараниями замдекана («…Один человек всю жизнь может испортить. А вариации что… вариации с тем моим замыслом в сравнение не идут! »). Как знать, быть может, «малому хуралу» и суждено явиться тем почтенным научным собранием, которое первым услышит от него о решении кардинальной проблемы, не поддавшейся бессмертному Дираку, великому де Бройлю, – о решении проблемы протяженного электрона. «Вот только годы, возраст, – заметил Дима и так примолк, что я не улыбнулся. – В новейшей физике до двадцати семи лет не успел, не развернулся, – считай, уже не наверстаешь. Ни за какие коврижки. Вот что скверно…»
Самый факт приглашения Данкова с докладом на «хурал» показывал, что эти надежды его реальны, сулил немаловажные последствия. Доклад о вариациях – дебют, обращение молчавшего доселе гостя в активного участника «хурала»; а дальнейшее – протяженный электрон – ждать себя не заставит… И что же?
Вялые реплики среднего смысла.
«Возможно – так, возможно – иначе…»
«Грязная работа»…
О значимости научных проблем «малый хурал» судит, надо сказать, по своим масштабам, многое в глазах его участников вообще не заслуживает внимания, и удивляться здесь нечего – люди отдали себя загадке века. «Грязная работа» у них – свое условное понятие, толкуется оно так: гипотеза заманчива, не лишена интереса, но убедительного вида не имеет, а вместе с тем не поддается и прямому опровержению, нуждается в экспериментальной проверке…
В неосвещенном холле, когда все было кончено, Дима слышал прикрытый ладонью зевок: «Неэффектно!.. » – и понял, что это – о нем, и вскоре сам про себя согласился, что такое мнение, пожалуй, справедливо…
– Во всяком случае, – с серьезностью добавил Дима, – другого я у них не заслужил…
|
|
|
