Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Архаика и современность 2 страница

³ Кроме этих, «помощных» животных речь, несомненно, может и должна идти еще и о тех животных, которые выступали в качестве (потенциальной) добычи и как таковые были заранее включены в «тело» охоты То же касается и врага на войне особенно с «внутренней», «культурной» точки зрения, для которой всякий «мар| инал» есть неотъемлемая часть единого Дикого поля вне

Скифы

магнетические характеристики каждого из элементов были опять-таки прежде всего семантически связаны между собой и с общими «зональными» характеристиками и магически «выключены» из любых «прокреативных» контекстов, как не совместимых с зоной смерти.

Любые рассуждения о единстве смерти и рождения, автоматически объединяющих «культуру» и «периферию», «верх» и «низ» на основе «рождающего/поглощающего» хтона, — не более чем тяжелое наследие «романтических» интерпретаций теории М.М. Бахтина о природе «телесного низа», которые в лучшем случае нуждаются в серьезной корректировке, а в худшем — вообще лишены каких бы то ни было реальных оснований. Смерть статусная, смерть, включенная в контекст «мирного» существования в центральной «культурной» зоне, несомненно, может и должна рассматриваться если не в контексте включенности, то в контексте соотнесенности с прокреативной магией. Но смерть «полевая», происходящая в маргинальной, хтонической зоне, есть смерть par excellence, смерть в чистом, беспримесном виде. Более того, даже биологически живые участники «охоты» с магической точки зрения являются мертвыми, ибо изначально погружены в смерть и обречены ей¹. Они — герои и, следовательно, являют собой принципиальную противоположность всему «нормальному», «человеческому». Они способны выступать в роли «оборонителей и устроителей» порядка, но стать частью этого порядка они в принципе могут лишь после соответствующих процедур очищения — или воцарения как высшей степени очищения. Однако в любом случае речь должна идти о полной и принципиальной перемене природы «вернувшегося к жизни», «воскресшего» персонажа. Любая прокреативность в зоне Дикого поля — это «неправильная», «незаконная», «злая» прокреативность, не совместимая с прокреативностью «культурной».

Обращает на себя внимание также и выраженная противоположность верхнего и нижнего фризов с точки зрения «статики»/ «динамики» Позы персонажей верхнего фриза — как людей, так и животных — носят откровенно непринужденный, спокойный характер, причем центром композиции является неодушевленный

зависимости от того, свой он или чужой Свой отличается от чужого в первую очередь свойственной ему возможностью очищения и последующего вхождения в культурный контекст Чужой такой возможностью не обладает вовсе или обладает в весьма ограниченной мере, требующей дополнительного регламентирования отношений с ним, — как с рабом («полу-мертвым»), как с будущим неполноправным и маргинализованным членом общины (метеком, периэком ^и т д), или как с «гостем» ¹ Ср «мертвая охота»

3 2 В Михаишн Тропа!верины\ t юн

предмет, овчинная рубаха, растянутая двумя сидящими скифами¹, имеющими оружие при себе, но не на себе. Динамичность композиции нарастает — параллельно с уменьшением масштаба фигурок — к краю фриза, заканчиваясь двумя фигурками летящих птиц (также, возможно, соотносимых со скифским вариантом общеиранских «фраваши/фраварти»).

Нижний фриз отмечен той специфической динамичностью, которая вообще свойственна «звериному стилю». Кстати, «динамическая тенденция» здесь противоположна по знаку той, которую мы наблюдали в верхнем фризе. Наиболее агрессивной, динамичной и «злой» является центральная композиция (или все три центральные композиции с лошадьми и грифонами). Уже в случае с кошачьими хищниками и оленем/кабаном динамики несколько меньше (лапы хищников по преимуществу стоят на земле, а в случае с кабаном один из хищников даже не касается тела жертвы). В сценах с зайцами и собаками терзания как такового, собственно, нет: есть структурно близкий к нему мотив погони, преследования, однако он не столь «окончателен» и не столь однозначен по смыслу. Заканчивается фриз и вовсе двумя статично сидящими друг напротив друга кузнечиками. Натуралистически ориентированный греческий мастер не стал, естественно, копировать особой «искаженной», собственно скифской пластики, основанной на «перекрученных в поясе» фигурах терзаемых копытных, на «свернувшихся в кольцо» хищниках и на геометрически выверенном вписывании элементов тел одних животных в тела других. Однако и он поста-

¹ Особая в архаических индоевропейских культурах символическая pt ть сидения как состояния, противопоставленного лежанию, стоянию и движению, есть предмет для отдельного подробного разговора Эгу тему в отношении античной культуры подняла в свое время еще О М Фрейденберг («"сидение" — метафора преисподней, и оно имело место в погребальной обрядности античные люди в быту не сидели, а полулежали» [Фрейденберг 1978 41J) Кроме того, О М Фрейденберг связывает сидение с домашним культом мертвых, предков-родоначальников — с римским культом пенатов Иранские параллели можно найти в культе так называемых «фраваши» — женских духов, которые при должном к ним отношении «отвечали» за благополучие «домашних» мертвых, за благополучие рода вообще, приходили членам рода на помощь в сражениях (своеобразная «валькирическая» функция, так же четко, как и в скандинавской мифологической системе, соотнесенная с культом смерти) С образом птицы прямо соотносится и еще одна общеиранская реалия — представление о «фарне» (хварано, фарро и т д) как о счастье, благополучии, удаче, царской благости, обеспечивающей счастьем всю подконтрольную царю территорию, воинском счастье и удаче в бою Стоит вспомнить также и о том, что в функции скандинавских конунгов входило «сидение на курянах», несомненно связанное с одиническими и па н>кирическими мотивами — но в «мирной» «домашней» обстановке

Скифы

3 3

рался (в той мере, в какой ему позволяла собственная традиция, также успевшая к этому времени достаточно далеко уйти от классической уравновешенности и гармоничности поз) максимально динамизировать изображение, подчеркнув патетику погони, терзания и смерти.

Эта «изломанность» звериного стиля, стремление к детальной проработке отдельных частей тела при обшей фантастичности фигуры, неоднократно отмечалась как отечественными, так и зарубежными исследователями, причем не только применительно к собственно скифскому искусству, но и применительно к «параллельным» феноменам в раннескандинавской,славянской,европейской раннесредневековой и других изобразительных культурах. Структурно тождественные принципы организации текста А.Я. Гу-ревич наблюдает и в скальдической поэзии:

То же самое можно видеть и у скальдов. Скальд не распространяет своего внимания равномерно на все описываемое им событие или на всю личность воспеваемого им вождя, но полностью направляет его на интенсивное выделение одной детали, частности, эпизода, одного какого-либо качестве героя: эта деталь призвана представить целое.

[Гуревич 1967: 135]

Впрочем, в обоих случаях это касается, на мой взгляд, специфической эстетики восприятия, свойственной той, и только той, категории населения, для которой динамика, стремительность, искаженность и смерть — как категории, противопоставленные плавности, статичности, гармонии, цельности и жизни, — представляли собой атрибутивные характеристики некоего цельного эстетического идеала. Ясно, что в данном случае речь может и должна идти исключительно о маргинальных воинских коллективах как об адресатах «звериного стиля», в широком смысле слова (включающем эстетические феномены самой разной природы и самого разного порядка). То же, вероятно, можно сказать и о существующем параллельно «звериному» «статусном» стиле.

Связь архаического звериного стиля с воинской средой и военным бытом столь же отчетливо проявляется и в наборе предметов, на которые помещались изображения животных. Здесь можно выделить три основные группы: оружие, предметы сбруи боевого коня и предметы сакрального и социально-культового назначения. Примечательно, что на вещах повседневного обихода и даже украшениях звериный стиль встречается лишь в единичных случаях.

2. Заказ № 1635.

34 В Михаилин Тропа звериных слов

Даже к простом перечне животных, более или менее постоянно фигурирующих в зверином стиле, в котором хищники и сильные травоядные решительно преобладают над домашними отчет-тиво проявляется скифский эстетический идеал Красота — не самоцель и не абсолют Красиво то, что в наибольшей степени способствует выживанию и победе Красивое — это прежде всего быстрое сильное, стремительное

[Хазанов, Шкурко 1976 42]

Не логично ли предположить, что «быстрое, сильное, стремительное» в качестве эстетического идеала свойственно не скифскому искусству вообще (иначе на «предметах повседневного обихода» звериный стиль встречался бы столь же часто), но маргинально-воинскому идеалу красивого, противопоставленному идеалу хозяйственно-статусному Пектораль из Толстой Могилы уникальна именно тем, что на ней представлены обе эстетики, статусная и не-статусная, как части одного изобразительного текста, в контексте единого смыслового поля¹

С этой точки зрения совершенно иную семантическую наполненность может обрести и проблематичный «растительный» фриз Можно долго дискутировать о том, почему растительный (в широком смысле слова, а не только и даже не столько древесный') субстрат является основным «переходным» компонентом в индоиранских ритуалах, связанных с очищением и с обретением другого статуса и/или состояния Но факт остается фактом — в виде ли травы брошенной под ноги жертвенному животному, в виде ли непременного пучка прутьев (барасман или барсом), который совершающий очистительное жертвоприношение жрец держит в руке, или в виде сока {сома, хаома) от истолченного в «чистой» каменной ступке каменным же пестиком растения, — но, прежде чем обрести свое новое состояние, жертва должна «стать травой», «умереть и взойти» «Потому что тело жертвы — это трава, — комментирует данное обстоятельство Айтарейа-Брахмана (II, 2, 11), — (и) поистине так он (жрец) дает жертве ее полное тело» (См [Бойс 1988 11 — 12]) Имеет смысл напомнить в этой связи также и о зафиксированном греческими источниками (Геродот, История, IV, 60) бескровном характере «статусных» скифских жертв богам, резко противопоставленных весьма кровавым военным ритуалам, свя-

¹ В л ои связи было бы небезынтересно заново пересмотреть традиционные факговки семантики такою классического «литературно изобразительного текста, каким является у Гомера описание щита Ахилла На настоящий момент, как мне кажется, самая взвешенная и интересная точка зрения на лот счет предо делена в [Schnapp-Gourbeillon I98I]

Скифы

занным с питьем крови первого убитого противника, с ритуальными убийствами пленных, со снятием скальпов и кожи с правой руки убитого врага — и с дальнейшим использованием скальпов и человеческой кожи в качестве материала для «бахромы на удилах», обшивки для горитов или целых «волосатых» плащей как откровенного предмета ритуального (и кровавого, волчьего) воинского бахвальства. Вспомним также и о другом, зафиксированном греческими источниками скифском ритуале, связанном со сжиганием семян конопли. Надышавшиеся наркотическим дымом скифы «громко воют от удовольствия»- практика, на мой взгляд, вполне сопоставимая с рядом других известных индоевропейских воинских практик, вроде обычая викингов «перерождаться в волков», одурманивая себя перед боем своеобразной «хаомой» из сока мухоморов.

Итак, переход между двумя основными пространственными зонами возможен лишь через растительную «буферную зону», связанную с очистительным или посвятительным жертвоприношением¹, а потому «посредническая» функция среднего, растительного фриза не нуждается, с моей точки зрения, ни в каких дополнительных семантических атрибуциях² Важны здесь и птицы,

¹ Относительно жертвоприношения как способа «структурировать и регу
лировать» насилие см [Жирар, 2000]

² Интересно, что сходную, на мой взгляд, ритуальную рочь «культурно
посредничающей» инстанции между двумя мирами, статусным и мар1иналь-
но-воинским, могут играть скандинавские кеннинги На существование в них
двух четко выраженных и противопоставленных друг другу смысловых рядов
обратил внимание А Я Гуревич в уже цитированной выше работе «Можно
предположить, что, собственно, кеннинг соединяет не разнородные понятия,
а скорее представляет единство тех элементов мира, которые для древних нор
маннов не были расчленены Эти различные (д 1я нас) ряды вещей и существ
живая и мертвая природа, люди и звери, птицы и т п — не воспринимались в
такой же степени различными и обособленными в обществе, к которому при
надлежали творцы кеннингов, и те, кто их слышал в исполнении скальдов, по
нимали их и испытывали удовольствие Не jthvi ли объясняется постоянное
обозначение в кеннишах моря землей ("земля рыб", "земля тюленей", "дом
лососей") и наоборот ("море оленей", "озеро елей", "фьорд кустарника"),
отсюда дом — "корабль", рыба — "змея воды"» [Гуревич 1967 137| Однако
смысловая противопоставленность моря и суши играла в скандинавской куль
туре люхи викшпов весьма специфическую роль Достаточно сказать, но
устойчивый термин «морской копуш» обозначает предводителя разбойничь
ей воинской дружины, которая, в отличие oi нанимаемых «хозяйскими> об
щинами кондотьеров, защищающих ту или иную ieppnторию, занима iaci> ipa-
бежом без разбора между своими и чужими Впрочем, и «сухопутные» коп>ши
с окончанием зимнего «сезона спячки» jieiKO превращались в «морских» и, по
большому счету, oi личались от них только наличием «зимних квартир», где им
полагалось «кормление» Море, весна/лето, корабль были, таким образом, чет
ко про1ивопос1авлепы)емле осени/зиме, аому — как ючл «свобоны и добы-

В Михаилин Тропа звериных слов

составляющие часть растительного орнамента Жаль, что Д С Раевский, обыкновенно весьма внимательный к числовой символике изобразительного текста, не обратил внимания на то, что птиц здесь пять, что по аналогии с блестяще откомментированным им же самим числом присланных скифами Дарию стрел означает всеобъемлющий и вездесущий характер смысла передаваемого послания (четыре стороны света и центр) Впрочем, и мировое древо здесь также может быть вполне уместным, однако не жертву нужно комментировать, отталкиваясь от мирового древа, а мировое древо — отталкиваясь от жертвы Причем речь в данном случае должна идти о «жертве перехода», приносимой на границе двух простран-с гвенно-магистических зон с целью обеспечить «коридор» для перехода из одной зоны в другую Мировое древо, пронизывающее нее три сферы бытия (в тех культурах, где их три, а не две, как у кельтов, и не больше трех — как в древнескандинавской традиции), есть, вероятнее всего, результат относительно позднего, основанного на достаточно высоком уровне абстракции, метафорического переосмысления этого самого «коридора» между мирами без утраты базисного растительного субстрата¹ Напомним, что даже в относительно поздних и развитых традициях «жертва перехода» отнюдь не всегда связана именно с деревом, но практически всегда — с растением в том или ином виде Греческие венки, возлагаемые на голову «посвященного», «осененного богом», гирлянды из цветов и трав на шеях жертвенных животных и обычай посыпать

чи» зоне <скованпости и зимней смерти/сна» Аесли вспомнить, что скальди-ческая поэзия была в первую очередь рассчитана никак не на «хозяев»-бондов и что формировалась она в cyiv6o дружинной среде, станет ясно, что «те, кто их слышал в исполнении скальдов», те, кто «понимали их и испытывали удовольствие», cyib члены Mapi типизированных воинских дружин, любители «звериного стиля» и ненавистники всею «хозяйского» Именно этим пафосом проникнуты тексты «Старшей Эдды» Именно он угадывается за многими и многими эпизодами «Круга Земного> и других аутентичных текстов Разница между этой традицией и фадициеи, запечатленной на пекгорали из Толстой Мо1илы заключается в том, что культура викингов «выбрала сторону», отказавшись от какою бы то ни было традиционного равновесия между «хозяйственной» и «маргинально-воинской» сторонами ритуального противостояния, го!да как пектораль именно и является зримой манифестацией этою «счастливого» равновесия

¹ Данной темой в последнее время достаточно продуктивно занимается О Ю Фомичева Переосмыслению скандинавскою образа Hi гдрасиля с опровержением традиционной «космогонической» трлкювки и обоснованием |рлк-товки, связанной с жертвой перехода бы 1 посвящен ее доклад на Третьих Пирровых чтениях (Саратов, 30 апреля 2005 г), который выйдет в качестве одного из разделов кнши «Мифы гуманитариев Интерпретация кутьтурных кодов 2005» (Саратов, 2005)

Скифы

животное зерном; те же гирлянды, цветы и посыпание зерном в свадебных обрядах; цветы и венки на похоронах, а также специфическая «могильная» растительность; разнообразнейшие посвятительные напитки (от невинной мучной болтушки до вина и пива) растительного происхождения; окуривание разнообразными по составу и воздействию растительными препаратами — список можно продолжать до бесконечности. Разгадка же самой по себе растительной природы «переходного» кода может крыться помимо прочего¹ в одном из базисных обстоятельств, значимых для всей человеческой цивилизации, причем обстоятельство это также неотделимо от понятия жертвы. Растение есть естественная пища для огня и как таковая не может не составлять с ним в рамках архаического мышления единого нерасторжимого магического целого (ср. устойчивый эпитет ведического Агни — бога огня и посредника при жертвоприношении — Ванаспати, «хозяин деревьев»).

В этой связи приведенный пассаж из Айтарейа-Брахманы получает несколько иной смысл. Жрец дает жертве ее «полное тело», именно уравнивая ее с растением, то есть — метафорически или физически — посвящая и обрекая ее огню. Следовательно, говоря об иранских культурах (где отношение к «чистому» огню исторически было особо трепетным), нужно более чем внимательно относиться к разного рода растительным кодам — идет ли речь о ритуальном пучке из прутьев в руках у жреца или о плетеном шнуре из растительного волокна (куши), обязательном атрибуте каждого верующего зороастрийца.

Другой, столь же простой вариант толкования растительного кода может восходить ко второму из двух главных способов арийского жертвоприношения, а именно к приготовлению «напитка бессмертия» из сока сомы/хаомы. Впрочем, эти варианты ничуть не противоречат другому, ибо ведические Сома и Агни, божества соответственно «пьянящего» и огненного жертвоприношений, теснейшим образом связаны между собой, обладают широким спектром общих атрибутивных эпитетов, общим (по большинству позиций) цветовым и зооморфным кодом, оба они служат источниками поэтического вдохновения, а порой и вовсе не различимы, когда к Соме даже и обращаются как к Агни [RV IX, 66, 19— 21; IX, 67, 23-27|

' Помимо очевидной «сезонности» растительного цикла существования, действительно связанного с фртзеровской мифологемой «умирающего и воскресающего бога» (причем вечнозеленые растения автоматически монашки и особую, особым образом осмысляемую категорию); помимо практически обязательной «переходности» самого по себе раса-ния, которое растет и вверх и вниз, одновременно в двух мирах (замеi им особо, что именно в двух, а не в трех) Для ритуала перехода данное обстоятельсi во есть условие необходимое и достаточное.

В Михайлин Тропа звериных слов

Жертва же воинская, приносимая в Диком поле по законам Дикого поля, чаще всего не имеет никакого отношения к прокре-ативной символике (к растительной же — весьма специфическое)¹, хотя не менее четко ориентирована на центральную ось соответствующего ритуала Вот только ось будет в данном случае, вероятнее всего, не растительной, а металлической Впрочем, об этом позже после того как будут проанализированы конкретные образы, составляющие сюжет пекторали Именно сюжет, с нашей, современной точки зрения, ибо, на мой взгляд, эта пектораль есть не что иное, как своеобразный «послужной список» и одновременно «наградной лист» похороненного в Толстой Могиле царя А к анализу составляющих данный «биографически выстроенный» текст образов можно будет, в свою очередь, приступить только после того, как мы обратимся к центральному для этого текста понятию, понятию судьбы в его соотнесенности с архаичными репрезентативными техниками

2. ПОНЯТИЕ «СУДЬБЫ»

И ЕГО ТЕКСТУАЛЬНЫЕ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ

В КОНТЕКСТЕ АРХАИЧНЫХ

И «ЭПИЧЕСКИХ» КУЛЬТУР²

2.1. Нарратив, протагонист, «судьба»

Восприятие человеческой жизни как единого значимого целого есгь в истории мировой культуры явление относительно недавнее В Греции VI—V веков до н э человеческая жизнь уже воспринимается как единый сюжет, при сохранности, однако, представления о членении этого сюжета на определенные, четко отграниченные друг от друга и обладающие нормативным внутренним единством отрезки (Солон, «Седьмицы человеческой жизни») В более архаичных с точки зрения социальной организации сообществах един-

' «Для мандалы IX по наблюдению Т Оберлиса, характерно изображение Сомы в образе агрессивного царя, собирающегося в военный поход за добычей, причем jto изображение умещается в рамклх последовательных этапов приготовления амриты стекание выжатого сока из-под пресса — выезд царя в военный поход, очищение сока через цедилку — преодоление препятствий на iiyin к победе, стекание сока в сосуды — нападение на укрепления противника, смешение с молоком — захват и раздел добычи» [FjnuapeiiKona 19996 338]

² Разделы 2 1 и 2 2 настоящей главы были опубликованы в качестве отдельной статьи [Михайлин 2002а] Для данного издания tckci бы i нерерабоип и дополнен

Скифы

ство различных индивидов, принадлежащих к одному и тому же возрастному и социальному разряду, зачастую гораздо более значимо, нежели последовательная связь сменяющих друг друга «эпизодов» в рамках одной индивидуальной биографии.

В области истории текста как части общей истории человеческой культуры это выводит нас на достаточно конкретные количественные и качественные характеристики вероятной (сколь угодно гипотетической и условной) исходной формы нарратива. Оговорю сразу ряд существенно важных для меня в данном случае понятий. Литература (и всякий ориентированный на репрезентативную функцию текст, в том числе и изобразительный) в определенном смысле есть форма коллективной памяти, ответственная за непрямое постулирование общезначимых в пределах данной конкретной традиции истин. Базисной структурой литературного текста является нарратив: рассказанный сюжетный эпизод, наделенный качеством миметического перехода, то есть вовлекающий слушателя и/или зрителя (позже — читателя) в индивидуально-личностный акт «вчувствования» в судьбу персонажа с одновременным усвоением некой суммы социально значимого опыта. В пределах одного, отдельно взятого нарратива, еще не вписанного в позднейшую логику «генеалогизации»¹, под «судьбой» понимается «моментальное»² изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магнетического контекста в другой.

Мы имеем все основания предполагать, что первичные текстуальные практики, породившие в дальнейшем повествовательную традицию (а следовательно, и традицию литературную), существовали в контексте сугубо ритуальном и являли собой не что иное, как вербальный план ритуального действа. Отсюда вытекает ряд общих характеристик гипотетического исходного нарративного текста.

Во-первых, речь идет о наборе характеристик, определяемых синкретической природой исходного повествования. Все уровни организации текста, а также все составляющие текст единицы и структуры в равной степени значимы для его адекватного восприятия, причем смысл каждого отдельного уровня и каждой отдель-

' Которая встраивает персонаж в систему причинно-следственных связей как в рамках «индивидуальной истории», так и в более широких рамках истории родовой или истории страны, народа, конфессии и т д.

- «Значимый момент» с точки зрения «календарного» времени может бьп ь растянут на сколь угодно долгий срок Однако, при синкретическом характере исходною нарратива, временной аспект происходящих с персонажем изменений по смыслу равен самим этим изменениям, а следовательно, «моментален» с точки зрения перехода от «того, что было» к «тому, что стало» Ср в этой связи «моментальноегь» судьбы в скандинавской скальдической по'лии и ее способность воплощап,ся в жесте, riociyiiKe, детали

38 В. Михаилин Тропа звериных слов

Жертва же воинская, приносимая в Диком поле по законам Дикого поля, чаще всего не имеет никакого отношения к прокре-ативной символике (к растительной же — весьма специфическое)¹, хотя не менее четко ориентирована на центральную ось соответствующего ритуала. Вот только ось будет в данном случае, вероятнее всего, не растительной, а металлической. Впрочем, об этом позже: после того как будут проанализированы конкретные образы, составляющие сюжет пекторали. Именно сюжет, с нашей, современной точки зрения, ибо, на мой взгляд, эта пектораль есть не что иное, как своеобразный «послужной список» и одновременно «наградной лист» похороненного в Толстой Могиле царя. А к анализу составляющих данный «биографически выстроенный» текст образов можно будет, в свою очередь, приступить только после того, как мы обратимся к центральному для этого текста понятию, понятию судьбы в его соотнесенности с архаичными репрезентативными техниками.

2. ПОНЯТИЕ «СУДЬБЫ»

И ЕГО ТЕКСТУАЛЬНЫЕ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ

В КОНТЕКСТЕ АРХАИЧНЫХ

И «ЭПИЧЕСКИХ» КУЛЬТУР²

2.1. Нарратив, протагонист, «судьба»

Восприятие человеческой жизни как единого значимого целого есть в истории мировой культуры явление относительно недавнее. В Греции V!—V веков до н.э. человеческая жизнь уже воспринимается как единый сюжет, при сохранности, однако, представления о членении этого сюжета на определенные, четко отграниченные друг от друга и обладающие нормативным внутренним единством отрезки (Солон, «Седьмицы человеческой жизни»). В более архаичных с точки зрения социальной организации сообществах един-

' «Для мандалы IX, по наблюдению Т Оберлиса, характерно изображение Сомы в образе агрессивного паря, собирающегося в военный поход за добычей, причем это изображение умещается в рамках последовательных этапов приготовления амриты стекание выжатою сока из-под пресса — выезд царя в военный поход, очищение сока через цедилку — преодоление препятствий на nyi и к победе, стекание сока в сосуды — нападение на укрепления противника, смешение с молоком — захват и раздел добычи» [Елизаренкова 19996 338)

¹ Разделы 2 1 и 2 2 настоящей главы были опубликованы в качестве отдельной статьи [Михаилин 2002а] Для данного издания теки был переработан и дополнен

Скифы

В области истории текста как части общей истории человеческой культуры это выводит нас на достаточно конкретные количественные и качественные характеристики вероятной (сколь угодно гипотетической и условной) исходной формы нарратива. Оговорю сразу ряд существенно важных для меня в данном случае понятий. Литература (и всякий ориентированный на репрезентативную функцию текст, в том числе и изобразительный) в определенном смысле есть форма коллективной памяти, ответственная за непрямое постулирование общезначимых в пределах данной конкретной традиции истин. Базисной структурой литературного текста является нарратив: рассказанный сюжетный эпизод, наделенный качеством миметического перехода, то есть вовлекающий слушателя и/или зрителя (позже — читателя) в индивидуально-личностный акт «вчувствования» в судьбу персонажа с одновременным усвоением некой суммы социально значимого опыта В пределах одного, отдельно взятого нарратива, еще не вписанного в позднейшую логику «генеалогизации»¹, под «судьбой» понимается «моментальное»² изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магнетического контекста в другой.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒