 |
Месть. Машуко. Свержение ига
|
|
|
|
МЕСТЬ
Это было очень давно, в то далекое время, когда кабардинцы не знали другого оружия, как только лук и стрелы, кинжал и шашка, копье и топор на длинной рукоятке.
Тогда жил в Кабарде князь Адильгирей Атажукин, который был отважным джигитом и слову своему всегда верен был.
Всенародно сказал он, что если поедет в набег, всегда будет один: если смерть постигнет его, то постигнет его одного.
И не брал князь с собой товарищей, отправляясь в набег.
Раз летом, когда была темная ночь, князь Адильгирей поехал один из своего двора на большую дорогу, надеясь встретить там кого–нибудь, вступить в бой с ним.
Долго он ехал по дороге, никого не встречая, и молчала дорога, молчала степь, и ночь молчала. Потом услышал он: позади него по дороге ехал кто–то – слышно было, как лошадь стучала копытами.
Адильгирей остановил лошадь, лук и стрелу приготовил, стал поджидать того, кто позади него ехал.
Вот этот неизвестный, верхом на лошади, подъехал к Адильгирею, проехал мимо и на него не посмотрел.
И удивился Адильгирей и сказал сам себе:
– Что за всадник? Проехал мимо, ничего не сказал, на меня не посмотрел, как будто не видел, что я стою на дороге!
И натянул он лук и стрелу хотел пустить в спину всадника, но не сделал этого.
– Не стану убивать его, а догоню, задержу и узнаю, кто он такой, куда и зачем едет один по дороге темной ночью, – сказал Адильгирей, поскакал за всадником, хотел схватить его за правое плечо, но тот ловко увернулся и поехал дальше.
И заскакал Адильгирей наперед, путь всаднику преградил.
И остановился всадник.
– Кто ты? Куда и зачем едешь? – спросил его Адильгирей.
И всадник сказал ему:
– Если хочешь быть товарищем моим в эту ночь, стань по правую сторону меня, поедем вместе и ни о чем, что бы ты ни увидел, что бы ни услышал, не спрашивай меня.
|
|
|
И подумал Адильгирей:
«Хорошо, я поеду с тобой и расспрашивать не стану, но все же узнаю, кто ты такой».
И стал с правой стороны всадника, поехал с ним.
Долго ехали они и молчали, и молчала дорога, молчала степь, и ночь молчала.
И вот послышался в стороне от дороги лай собак, и потянуло с той стороны дымом, и Адильгирей подумал, что там аул.
Незнакомец свернул с дороги, поехал в эту сторону, и Адильгирей поехал с ним.
Около высокого кургана остановился незнакомец, спрыгнул с лошади, передал поводья Адильгирею.
– Держи, – сказал он ему, а сам пошел туда, где лаяли собаки.
Прошло некоторое время, и вдруг Адильгирей услышал: изредка лаявшие собаки громко завыли, и послышался шум человеческих голосов.
И скоро к Адильгирею подошел его спутник: в одной руке он держал за бороду только что отрубленную человеческую голову, а в другой – кожаную походную чашку, до краев наполненную кровью.
Выпил он всю эту кровь и сказал:
– Благодарю Бога, что удалось мне напиться крови, и на душе у меня стало легче.
Потом привязал отрубленную голову за бороду к седлу, сел на лошадь, сказал Адильгирею:
– Едем…
И выехали они на дорогу, продолжили путь…
Адильгирей очень удивился всему виденному и молчал, не расспрашивая спутника.
И опять в стороне послышался лай собак, и опять спутник свернул с дороги, остановился около кургана и сделал то же самое, что и раньше: ушел в ту сторону, где лаяли собаки, потом вернулся оттуда с отрубленной человеческой головой и чашкой крови; кровь выпил и благодарил Бога, что ему во второй раз удалось напиться крови, отчего у него на душе стало еще легче прежнего, и отрубленную голову привязал к седлу.
И в третий раз спутник Адильгирея сделал то же самое.
Привязав к седлу третью отрубленную голову, он сказал Адильгирею:
|
|
|
– Поедем обратно.
И ехал Адильгирей по правую сторону своего спутника, молчал, и молчал спутник его.
И доехали в молчании они до места, где в стороне от дороги камыши росли высокие и густые.
Спутник остановил лошадь, спрыгнул с нее и сказал Адильгирею:
– Благодарю тебя, что ты в эту ночь был моим товарищем, что ты не расспрашивал меня о том, что видел, что слышал. Вот возьми мою лошадь, поезжай в Когрокой[259]. Там живет княгиня–вдова; передай ты ей эту лошадь и три головы. Скажи княгине, что я отрубил эти головы и напился крови тех, кто носил их на своих плечах. Я верю, что ты исполнишь мою просьбу. Поезжай, и храни тебя Бог!
Адильгирей стал упрашивать спутника, чтобы тот сказал свое имя.
– Княгиня скажет, – ответил спутник, пошел в камыши и исчез в них.
Адильгирей поехал было по дороге, ведя за собой в поводу лошадь, но потом сказал сам себе: «Что же это такое: я, давший себе слово обходиться в минуту опасностей без товарищей, еду к какой–то княгине, не узнав имени своего спутника, не узнав, зачем он отрубил три человеческих головы и выпил три чашки крови?! »
И решил он вернуться к камышам, разыскать своего спутника, расспросить его.
И он вернулся. Нашел в камышах тропинку, осторожно поехал по ней.
И тропинка привела его на небольшое возвышенное место, и увидел он небольшую саклю на этом месте…
Подъехал к сакле, слез с лошади, крикнул:
– Гость…
Никто не вышел из сакли, никто не откликнулся.
Тогда еще громче он крикнул:
– Эй, кто там?
И опять никто не ответил ему.
И в третий раз крикнул он, и тихо было в сакле, как в могиле.
И достал он из кармана запасную восковую свечу, высек огонь, зажег ее, вошел в саклю.
И увидел – в сакле на деревянной кровати лежал смрадный, разложившийся труп мужчины, а на нем – труп молодой красивой женщины, и из спины ее торчал конец кинжала, текла кровь и смачивала лежавший внизу труп.
И видел Адильгирей: женщина сама убила себя – ложась на труп мужчины, приставила к своей груди конец кинжала и навалилась на него, и кинжал прошел через всю ее грудь и вышел из спины.
И думал Адильгирей: зачем так сделала с собой молодая и красивая женщина?
Кто она и кто ей тот, чей труп издает теперь зловоние и черви копошатся в нем?
|
|
|
Кто мог сказать это? Кроме Адильгирея, живого в сакле никого не было, а мертвые молчат постоянно.
И выкопал кинжалом Адильгирей около сакли яму, снес в нее два трупа, засыпал землей.
Потом сел на лошадь и, ведя в поводу другую, поехал в Когрокой.
На рассвете он туда приехал, и встретившийся человек указал ему двор княгини–вдовы.
Подъехав к нему, Адильгирей крикнул:
– Гость…
И человек, который вышел из сакли, посмотрел на Адильгирея, на человеческие головы, висевшие у седла задней лошади, и побежал обратно в саклю.
И вот княгиня с криком радости выбежала из сакли, попросила Адильгирея слезть с коня и в саклю войти.
И вошел Адильгирей в саклю, и княгиня угощала его лучшей пищей, угощала лучшей бузой.
И, утолив голод, Адильгирей рассказал княгине все то, что видел и слышал в прошедшую ночь, и попросил княгиню объяснить ему все виденное и все слышанное им в эту прошлую ночь.
И княгиня рассказала ему:
Года еще не прошло с того времени, как ее сын, единственный сын, молодой князь, взял в жены молодую любимую девушку.
И после свадьбы скоро случилась молодому князю нужда поехать из Когрокоя в другой аул, и он поехал один, не взяв с собой своих слуг.
И долго не было вестей о нем.
Потом однажды конь князя прибежал один и без седла и уздечки с богатым набором.
И тогда княгиня–мать и княгиня–жена поняли, что с князем большое несчастье случилось.
Случилось, что враги в дороге напали на князя и убили, ограбили его самого и коня его ограбили.
Но конь вырвался из рук убийц, прибежал домой.
Так думала княгиня–мать, так думала княгиня–жена, так думали слуги – рабы княжеские.
И княгиня–жена, плача и тоскуя, дала клятву найти труп любимого мужа, найти убийц его и отомстить им.
И оделась она в мужскую одежду, села на коня и поехала труп мужа искать.
И долго ездила и боялась, что не найдет трупа любимого мужа, потому что звери за это время могли растерзать его, птицы хищные могли исклевать.
И тосковала княгиня.
И однажды нашла: лежал труп князя в камышах, обезображенный ранами, и птицы хищные, почуяв запах мертвечины, кружились над ним.
|
|
|
И взяла его княгиня, отнесла на возвышенное место в камышах, сама кровать сделала для него, сама саклю заплела вокруг кровати и саклю покрыла камышом.
И три дня и три ночи на коленях стояла она перед мертвым телом, рыдала и, тоскуя, говорила:
– Мой милый, возлюбленный мой, скажи, кто убийцы твои?
И мертвое тело молчало, и смрад исходил из него.
И вернулась она домой, и сказала княгине–матери:
– Вот нашла я труп любимого мужа, но не нашла убийц его… Я иду искать их.
И оделась она в грязную одежду раба, палку в руки взяла, пошла.
Ходила по аулам, и народ, смотря на нее, говорил:
– Это бедный молодой человек.
И давал народ княгине хлеба, мяса.
И ходя из аула в аул, прислушиваясь к разговорам, присматриваясь ко всему, что приходилось видеть, княгиня узнала, кто были убийцы ее мужа: она узнала их по дорогому набору уздечки, которую они сняли с его коня.
Три родных брата были убийцами с длинными бородами, и каждый из них жил отдельно в своем ауле…
И вернулась княгиня домой, и сказала матери–княгине:
– Узнала я, кто убийцы мужа… Я уезжаю, и если – не дай Бог этому случиться! – вернусь обратно и не привезу с собой их трех отрубленных мною голов, прокляни меня самым страшным проклятием, поступи со мной, как с собакой бешеной.
И надела она на себя одежду мужа, взяла оружие его, уехала на его коне…
И отомстила она убийцам, напилась крови их и себя потом убила: к чему ей было жить, когда ее любимый человек стал прахом?
Кончила княгиня рассказывать Адильгирею, приказала слугам привезти во двор три арбы дров, сложить их вместе и зажечь костер.
И на этот костер положила три отрубленных головы и смотрела, как горели они, и радовалась, что они были головами убийц ее сына.
И когда костер потух, осторожно вынула она из него кости, оставшиеся от трех голов и превратившиеся в уголь, и в деревянной ступе толкла их, толкла и просеивала сквозь частое сито.
И стали кости мелкими, как мука, мягкими, как пыль.
И наполнила княгиня этой мукой большую чашку, вышла с ней в степь. И был ветер сильный в степи… И брала княгиня горстями из чашки пыль, и бросала в разные стороны. И ветер уносил ее далеко–далеко. Как далеко – кто знает, кроме ветра?
МАШУКО
На том месте, где в настоящее время расположена станица Горячеводская, вдоль берега Подкумка, тянулся большой кабардинский аул.
Среди жителей аула богатством своим особенно отличался уздень Инал Унароков: много было у него крупного и мелкого рогатого скота, лошадей, лугов и лесов.
|
|
|
Немолод уже был Унароков и болел: желудок его не переваривал твердой пищи, и питался он только козьим молоком.
Была в стаде коза – любимица Унарокова: высокая, с белой шелковистой шерстью и острыми рогами. Ее молоком главным образом и питался Унароков.
Однажды пригнал вечером пастух коз со степи; стали доить их, и любимица Унарокова мало дала молока, очень мало.
Был недоволен Унароков, но промолчал.
На другой день повторилось то же самое, и опять Унароков промолчал. Когда же и на третий день повторилось то же, он призвал к себе пастуха и спросил:
– Отчего коза дает молока так мало?
– Кто–то высасывает молоко, – ответил пастух.
Посмотрел Унароков на пастуха и сказал:
– Ты меня знаешь?
– Знаю, – ответил пастух.
– Умею я шутить?
– Нет, не умеешь.
– Помни же это!
И больше ничего не сказал. Но пастуху было достаточно и этого: он знал, что если коза опять придет без молока, то Унароков не задумается застрелить его.
И на другой день стал пастух следить за козой.
В жаркий полдень, когда стадо подошло к лесу, в холодок, он увидел, что любимица Унарокова отделилась от стада, пошла в лесную чащу.
Осторожно последовал он за ней и увидел он: на полянке, под кустом боярышника, лежит новорожденный мальчик. Подошла к нему коза и стала над ним так, что вымя ее приходилось как раз против рта младенца; потом опустилась на передние ноги. Младенец поймал ртом сосец и стал сосать. Когда же он выпустил изо рта сосец, коза прыгнула в кусты и затем присоединилась к стаду.
Подошел пастух к мальчику, взял его на руки, а вечером принес к Унарокову и рассказал о всем виденном. Рад был мальчику Унароков.
– Бог мне послал его, – сказал он. – Нет у меня сыновей, так пусть этот мальчик будет моим сыном.
И дал он имя мальчику Машуко. Среди своих холопок (крепостных крестьянок) выбрал Унароков здоровую и красивую кормилицу для Машуко.
И рос Машуко, окруженный заботами. К восьми годам красивый и статный мальчик вырос из него.
Приказал Унароков опытному наезднику учить мальчика ездить на лошади, а опытному стрелку – стрелять из лука, владеть кинжалом и саблей.
И продолжалось это учение до тех пор, пока не сравнялось Машуко пятнадцать лет.
Ловким и бесстрашным наездником и метким стрелком он стал.
Посмотрел на его езду на лошади Унароков, посмотрел на его стрельбу из лука и остался очень доволен.
– Ты – джигит, Машуко! – сказал он. – Проси у меня, что хочешь, все дам тебе…
– Отец, – сказал Машуко, – позволь мне жить в той сакле, которую я выстрою своими руками.
– А разве ты не хочешь жить под одной кровлей со мной? – спросил Унароков.
– Нет, отец, не могу, – отвечал Машуко.
– Почему не можешь?
– Не спрашивай, отец…
– Не спрашивай его об этом, – сказал старик мулла. – Так должно быть, как он хочет.
– Почему? – спросил Унароков.
– А ты знаешь, кто его отец, кто его мать? – вместо ответа спросил его мулла.
Задумался Унароков.
– Делай, как ты хочешь, – сказал он потом Машуко.
И Машуко один, без чьей бы то ни было помощи сложил из камней небольшую саклю, в которой и поселился один.
Все дни он проводил на охоте.
Как только начиналось утро, брал он лук, колчан со стрелами, уходил один в лес, который рос на горе, по левую сторону Подкумка. Вечером, возвращаясь домой, приносил он с собой убитых им зайцев, лисиц.
Не было у него товарищей, и не искал он сближения с кем–либо. Дома его видели только поздно вечером, когда он возвращался с охоты, и рано утром, когда он собирался идти в лес, на гору.
Был недоволен Унароков такою жизнью Машуко.
Раз он спросил его:
– Отчего ты такой молчаливый и все сторонишься людей?
– Не спрашивай, отец, – отвечал Машуко.
Рассердился было Унароков, но вспомнил слова муллы и махнул рукой.
– Делай, как тебе нравится, – сказал он.
Наступил шестнадцатый год в жизни Машуко.
И стал замечать Унароков – бледнеет и худеет Машуко и с охоты приходит с пустыми руками.
– Ты болен? – спросил он его.
– Нет, – ответил Машуко, – я здоров.
– Но отчего ты бледен? Отчего худеешь с каждым днем?
– Не спрашивай, отец, – сказал Машуко.
Глубоко задумался Унароков.
Что же это такое? Какую тайну хранит Машуко?
И вот однажды призвал к себе Унароков своего верного слугу, старика Асламбека, и сказал ему:
– Слушай. Когда Машуко пойдет в лес на гору, ты последи за ним, и что увидишь, скажешь мне. Только двое, я да ты, должны знать об этом.
Асламбек покорно наклонил голову и, пятясь задом к двери, вышел из сакли.
Утром, когда Машуко с луком и колчаном стрел отправился на охоту, Асламбек тайком, крадучись последовал за ним.
Пришел Машуко в лес, начал углубляться в чащу. Следом за ним осторожно пробирался Асламбек.
Выбегали из кустов козы, лани, лисицы выбегали, а Машуко не обращал на них внимания, поднимался все выше и выше в гору.
Пришел он на полянку, всю покрытую красивыми и душистыми цветами. Остановился на этой полянке, положил на траву лук и стрелы, сам опустился на колени.
Взошло солнце. Вдруг вдали на утесе появилось розовое облачко.
Машуко радостно вскрикнул, протянул руки по направлению к этому облачку.
И отделилось облачко от утеса, и, сверкая пурпуром, поплыло. Остановилось над полянкой, розовым туманом опустилось на нее.
Рассеялся туман, и Асламбек, притаившись в кустах, увидел необычайной красоты женщину, одетую в легкую, прозрачную одежду, сквозь которую просвечивало молодое и белое, как первый снег, тело. Она стояла перед Машуко, не касаясь земли своими маленькими ножками. Машуко застыл в восхищении, не спуская с нее глаз.
– Аллах! – тихо–тихо прошептал изумленный Асламбек, и его старое сердце наполнилось неизъяснимым восторгом.
И ему страстно захотелось прикоснуться губами к краю одежды этой женщины.
– Аллах! – прошептал он громче.
И вдруг увидел, что женщины уже нет: розовый туман заходил волнами по полянке, поднялся вверх, сгустился в розовое облачко.
И поплыло облачко по голубому небу, и скрылось где–то за горой.
Машуко, как окаменелый, продолжал стоять на коленях.
Асламбек крадучись выбрался из кустов, поспешил в аул и рассказал о виденном Унарокову.
– Правду ты говоришь? – спросил его Унароков.
– А когда я тебе говорил неправду? – вместо ответа спросил Асламбек.
– Да, верно, – сказал Унароков, – ты всегда говорил мне одну правду, и я верю тому, что ты рассказал. Но кто эта женщина?
Асламбек подумал–подумал.
– Не знаю, кто она, – сказал он. – Но от стариков я слышал о лесных джиннах[260].
– Ия слышал о них, – сказал Унароков. – Слышал, что они любят мучить людей, что ни один человек не может противостоять их чарам… А эта женщина замучит Машуко, она жизнь выпьет из него…
– Выпьет, – сказал Асламбек. – Я – старик, но если бы она сказала бы мне броситься со скалы вниз головой, я бросился бы…
– Как же быть? – спросил Унароков. – Ведь пропадет Машуко. Слышал я, что джинны–женщины могут довести человека до безумия…
– Аллах, какое горе! – вздохнул Асламбек.
– Как помочь такому горю?..
– Не знаю, – ответил Асламбек. – Но могу спросить у того, кто знает это… Есть в нашем ауле одна старая женщина, нехорошая женщина – шайтан ее брат. Она все знает, все может. Любит она золото и за него все сделает.
– Вот возьми, – сказал Унароков, подавая Асламбеку кисет с золотом.
Поздним вечером Асламбек прокрался на край аула к старой сакле, одиноко стоящей над обрывом Подкумка. Подошел к двору и только раскрыл рот, чтобы крикнуть «гость! », как увидал – стоит перед ним старуха, усмехается, и глаза у нее блестят, как два уголька.
– Не кричи, – сказала она ему, – знаю, что ты пришел ко мне. Пойдем в саклю.
Вошли в саклю.
Старуха вздула огонь в очаге, подложила в него дров.
– Вот тебе подарок, – сказал Асламбек, подавая старухе кисет с золотом.
Высыпала старуха на ладонь золото, и засверкали, загорелись у нее глаза. Потом, спрятав золото, сказала:
– Ну, говори, зачем пришел?
Асламбек сказал. Выслушала его старуха.
– Знаю я эту женщину, – сказала она. – Это лесной джинн. Люди видят ее редко, потому что она является только к тем, кто чист душою, и сила ее над человеком велика: раз человек увидит ее, ради нее он забудет отца, мать, самого себя забудет.
– Это правда, – сказал Асламбек. – Я увидел ее и почувствовал, что снова весна моей жизни начинается.
– Вот видишь. А ты уж стар и землей от тебя пахнет. Машуко же еще дитя, и его сердце впервые узнало любовь к женщине.
– Но как можно любить духа?
– О! – воскликнула старуха. – Если бы все люди могли его любить, то в душе у них весна до самой старости была бы…
– Вот Машуко полюбил… Но эта любовь, кроме горя, ничего не принесет ему, – сказал Асламбек.
– Да, это верно, не принесет, – согласилась старуха.
– Как же избавить его от такой женщины?
– Как избавить, не знаю… Никак не избавите: она постоянно будет с ним… Никакие женщины в мире не заменят ему эту женщину…
– Что же делать?
Задумался Асламбек, задумалась старуха.
– Вот что, – сказала старуха. – Попробуйте взять грязный, зловонный навоз и бросить в женщину, когда явится к Машуко. Но и тот, кто будет бросать, должен вымазаться в навозе… Посмотрим, что из этого выйдет… Но все же заранее говорю, что Машуко никогда, никогда не забудет ее.
Пришел Асламбек к Унарокову, рассказал ему о своем свидании со старухой.
– Сделай так, как говорила тебе старуха, – сказал Унароков.
Наутро Асламбек вымазался в навозе, взял его с собой и в отдалении пошел следом за Машуко, когда тот направился в гору.
Как и раньше, Машуко пришел на полянку, стал на колени, не спуская глаз с розового облачка.
Отделилось облачко от утеса, приплыло к полянке, рассеялось туманом, и опять стояла в воздухе та чудная женщина.
Но сердце Асламбека уже не переполнилось восторгом, как раньше, злоба в нем закипела против этой женщины. Выскочил он из кустов, закричал злобно и бросил навозом в чудную женщину.
Как раненая птица, метнулась чудная женщина, застонала от боли… Полянку окутал кровавый туман, поднялся вверх облаком и быстро–быстро понесся туда, где вечно блестит Ошхо–Махо (Эльбрус), и там зацепился за высокий утес…
В отчаянии упал на землю лицом вниз Машуко, зарыдал…
Потом поднялся и пошел, роняя слезы. И там, где капали его слезы, начинали бить ключи горячей воды…
Пришел Асламбек домой, рассказал Унарокову, что произошло.
Собрал Унароков много народа, послал искать Машуко.
Три дня искал народ Машуко и не мог найти его.
– Пропал Машуко, – говорили все…
Но пастухи, пасшие скот на горе, потом видели человека, одиноко бродящего по лесу. Видели его одиноко стоявшим на полянке. То был Машуко…
И с тех пор народ назвал эту гору горой Машуко.
СВЕРЖЕНИЕ ИГА
Междоусобицы кабардинских владетельных князей, длившиеся очень долгое время, довели народ до такого состояния, что он был уже не в силах отразить нашествие полчищ крымского хана Батал–паши, который разорил много аулов, а народ обложил большою данью. За этой данью приезжали из Крыма в Кабарду каждый год осенью многочисленные сборщики. И брали сборщики все, что видели их глаза: рогатый скот, красивых женщин. С народом кабардинским они обращались бесчеловечно: отнимали у мужей жен, у отцов – дочерей, а стариков всячески оскорбляли, а порой и убивали.
И долго терпел народ иго крымского хана, наконец терпеть дольше стало не под силу, и тогда решил он выбрать почетных народных представителей и послать их к хану с просьбой ограничить дикий произвол сборщиков дани. Выбор народа пал на князя Атажукина, известного стойкостью своего характера и умом, а в спутники ему были избраны два почетных узденя. Весною послы с богатыми подарками явились в Крым, поднесли хану подарки и попросили допустить их предстать перед ним.
Принял хан подарки, но повелел ввести к себе во дворец только князя Атажукина.
Хан сидел на дорогих подушках, поджав под себя ноги, курил трубку из длинного чубука.
Представ перед ним, князь Атажукин взял шапку свою под мышку, опустился на колени перед ханом и начал говорить о том, как сборщики дани разоряют кабардинский народ, издеваются над ним.
– Могущественный повелитель, – говорил князь Атажукин, – кабардинский народ просит твоей милости: укроти произвол сборщиков дани, прикажи им не обижать наших жен, дочерей и стариков.
Хан все время молчал, только пускал клубы табачного дыма, а когда князь Атажукин кончил говорить, он спросил его:
– Кабардинский народ просит моей милости?
– Твоей милости, могущественный повелитель, – сказал князь.
– Вот возьми ее! – проговорил хан и высыпал из своей большой трубки огонь на бритую голову князя.
Кожа на голове князя загорелась и лопнула, но князь, несмотря на сильную боль, по–прежнему покорно стоял перед ханом, ничем не показывая ему, какое мучение испытывает он.
Когда потух огонь на его голове, хан сказал ему:
– Ступай и скажи народу кабардинскому, какую милость ему дал я!
Князь встал, поклонился хану и, не повертываясь к нему спиной, вышел.
Своим спутникам князь не сказал о том, как принял его хан.
– Все обошлось хорошо, – сказал он.
Возвратился князь в Кабарду, собрался народ выслушать его.
– Хан прислал народу милость, но о ней народ узнает только осенью, – сказал князь, умалчивая о том, как хан жег огнем ему голову.
– Знаем мы эту милость, – отвечал недовольно народ, – его милость совсем разорила нас.
– Еще больше разорит, если вы будете оставаться безропотными рабами, – сказал князь.
В глубоком молчании разошелся народ.
Наступила осень. Скоро должны были прибыть в Кабарду сборщики дани.
Князь Атажукин собрал народ.
– Выслушай меня, кабардинский народ, – сказал он.
– Говори, – ответили старики.
– Уже скоро придут к нам ханские собаки, – сказал князь, – и по–прежнему будут они грабить наше имущество, бесчестить наших жен, дочерей, а мы будем молча смотреть на их подлые дела. Жена будет плакать, просить мужа: «Защити меня от насильника! » А что в ответ скажет ей муж? Он ничего не скажет ей, потому что боится ханских собак…
– Мы знаем, о чем ты говоришь, – сказали старики. – Но время наше еще не подошло: мы еще слабы, а у хана войска много…
– Нет, – сказал князь, – мы не слабы, а боимся…
– Не дело ты говоришь, князь, – сказали опять старики. – Если мы теперь восстанем против хана, то он опять явится к нам с большим войском, выжжет все наши аулы, а нас обратит в рабов… Надо подождать, пусть народ окрепнет…
Ничего на это не сказал старикам князь и ушел из собрания. С ним вместе ушли сто молодых кабардинцев.
Князь им сказал:
– Хотите умереть за кабардинский народ?
– Хотим, – ответили они.
– Тогда слушайте. Скоро придут к нам ханские собаки. Надо радушно принять их, не жалея для них ни крепкой бузы, ни жирной баранины. А ночью, когда они лягут спать, надо перебить их, оставив только двух–трех, чтобы они могли вернуться к хану и рассказать ему о происшедшем. Хан явится в Кабарду со своим войском, и тогда нашему народу поневоле придется взяться за оружие. Победит народ хана – будет наслаждаться победой, а не победит – пусть умрет: лучше смерть, чем рабство!
– Мы готовы умереть! – ответили кабардинцы.
Спустя три дня приехали в Кабарду ханские сборщики дани, и только в немногих аулах они были убиты ночью во время сна, а в остальных аулах народ так обозлился на них, что сразу набросился на них, поубивал всех, за исключением трех, нарочно оставленных в живых.
И сказал князь Атажукин этим оставленным в живых:
– Поезжайте к своему хану–собаке и скажите, что терпению кабардинского народа настал конец. Когда я просил у него милости для своего народа, хан жег мне огнем голову, говоря: вот моя милость! Я молчал тогда. А теперь говорю ему: народ кабардинский требует тебя, хан, помериться силой с ним. Поезжайте и скажите хану, что услышали от меня.
Уехали сборщики дани, и кабардинский народ понял, что теперь ему осталось одно: победить или умереть. Поспешно вооружился он и стал ждать ханских полчищ.
Весной хан явился в Кабарду с громадным войском и расположился в местности при впадении реки Кич–Малки в реку Малку. Здесь и произошло сражение.
Кабардинцев было значительно меньше ханского войска, но они были воодушевлены любовью к родине и ненавистью к врагу и дрались отчаянно.
Ханское войско не выдержало дружного натиска кабардинцев и бросилось бежать. Кабардинцы преследовали их по хребту горного кряжа Аур–Сехт вплоть до горы Инал–Кинжал, где бой и прекратился. Ханское войско было почти все перебито, и хану только с жалкими остатками удалось бежать в Крым.
Дорого и кабардинцам стала эта победа, но она дала им свободу: крымский хан уж больше не являлся в Кабарду.
БАЛКАРСКИЕ СКАЗАНИЯ [261]
|
|
|
