 |
Геоэкономика приходит в Россию
|
|
|
|
Русские и геоэкономика
Вадим Цымбурски
От редакции. Публикуемая статья продолжает темы «Россия в мировой экономике» (Т. 7, № 2) и «Внешняя политика нового века» (Т. 7, № 4).
Понятие «геоэкономика» прижилось в России в конце 1990-х годов, в частности, и как идеологема с неоднозначным смыслом, преподносимая разными авторами по-cвоему, но при этом отчетливо противопоставляемая ими другой идеологеме, именуемой «геополитика». Именно идеологический потенциал «геоэкономики» в трудах отечественных теоретиков я и хотел бы обсудить в данной статье.
Мне уже доводилось писать, что геополитика ХХ века в ее реальных функциях — это не просто «исследование мировой политики». Поэтому не надо ее путать ни с глобалистикой, ни с дисциплиной «международные отношения». Но точно так же геополитика — это и не всякое «учение о связи политических процессов с землей». Характеризуя так в 1920-х свои штудии, Карл Хаусхофер и его последователи намеренно размывали границы между геополитикой и политической географией и частично маскировали первую под вторую.
Я думаю, старый «проклятый» вопрос о взаимоотношении этих двух дисциплин разрешим сколько-нибудь удовлетворительно лишь в том случае, если признать, что, в отличие от политической географии, поставляющей читателям, в том числе и политикам, объективную информацию об изучаемых ею реалиях, геополитика выступает непосредственно как техника политического проектирования. В многообразии географических данных она открывает политические возможности — позитивные или, наоборот, негативные, опасные. Она обнаруживает такие сцепления этих данных, при посредстве которых можно было бы «заземлить» некие витающие в воздухе общественные запросы и проблемы. Она предлагает свои решения таких проблем в формах пространственного дизайна, проникнутых отношениями политического противостояния/соперничества, или сотрудничества/кооперации, или господства-подчинения, а также порой в формах, призванных снять, изжить эти политические отношения. Геополитика есть род политической герменевтики, ищущий выявить и воплотить в ориентировочных географических схемах (suggestive maps) заказ, часто еще не вполне осознанный самим сообществом-заказчиком [1].
|
|
|
Этот герменевтический дух геополитики определяет ее роль в постсоветской России. Вопреки алармистам, десять лет назад пугавшим нас и Запад, а больше — самих себя веймарскими призраками, у нас геополитический ажиотаж 90-х годов менее всего выражал реваншистские порывы и переживания по поводу «географической обездоленности» страны. Идеологическая функция геополитики у русских оказалась иной, чем когда-то в Германии. Невзирая на экстравагантности и глупости отдельных писателей на геополитические темы это словопонятие прежде всего внушало атомизирующемуся, готовому пойти в распыл обществу идею «общего интереса», «общей пользы», мотивируемых и местоположением России в ойкумене рубежа тысячелетий, и государственно-исторической памятью ее пространства. В этом качестве геополитика представала на страницах партийных программ и в выступлениях политиков, претендовавших на право общенационального целеполагания, будь то Борис Ельцин или Владимир Жириновский, Евгений Примаков или даже Егор Гайдар, призывавший новую Россию как «форпост демократии в Евразии» сосредоточить свой потенциал сдерживания на Дальнем Востоке. Говорить в геополитическом ключе значило напоминать соотечественникам об «общем интересе» и изображать себя его законным толкователем.
Напротив, в России последних лет геоэкономика как идеологема, отталкиваясь от геополитики и споря с ней, все отчетливее утверждает парадигму политических программ, либо несущих прямой вызов «общему интересу», либо — просто по логике того же отталкивания и спора — вступающих с ним в сложные отношения.
|
|
|
Я должен признать, что основной стимул к написанию этой статьи мне дали труды Александра Неклессы [2]. Они не только представляют собой наиболее значительный в современной науке опыт функционального моделирования возникающего на наших глазах — другой вопрос, надолго ли, — мирового порядка, причем опыт, спорящий и расходящийся с классическим миросистемным анализом Фернана Броделя и Имманьюэла Валлерстайна. Для меня они не менее значительны постоянно живущим в них вторым, как бы эзотерическим планом — стремлением придать геоэкономическому образу мира хронополитическое измерение, опирающееся на христианскую метаисторию. Эта сверхзадача делает Неклессу оригинальным представителем теологии хозяйства — интеллектуальной отрасли, отмеченной на Западе многими славными именами — от Фомы Аквинского до ряда римских пап конца ХIX — начала ХХI века, а в среде русских мыслителей впечатляюще развивавшейся Сергеем Булгаковым и Петром Савицким. Научная и вместе с тем экстранаучная — религиозно-философская — ценность разработок Неклессы (при их одновременной отмеченности и неприемлемыми для меня родовыми чертами сегодняшнего русского понимания геоэкономики) заставила меня вплотную заняться всем спектром аранжировок этой идеологемы в России. И в частности, отличием ее прагматики в нашей стране от первородной геоэкономической прагматики — американо-европейской.
Рождение геоэкономики
Если геополитику как понятие изобрел Рудолф Челлен, то творцом геоэкономики в том же смысле считают Эдуарда Лутвака: это он объявил в 1990-м, что после холодной войны при общем страхе перед ядерным оружием и при сохраняющихся особых отношениях между странами Запада поведение ведущих держав определит главным образом «геоэкономика» как воплощение «логики конфликта в грамматике торговли». Такая геоэкономика потребует, писал он, разработать приемы экономической обороны и наступления, направленные к главной цели — «обеспечить наилучшую возможную занятость для наибольшей части своего населения», а если понадобится, то и в ущерб населению чужих стран.
|
|
|
В первоначальной формулировке Лутвака миссия геоэкономики определялась так: «Если внутреннее сплочение [нации] должно быть поддержано консолидирующей угрозой, то сегодня таковой обязана стать угроза экономическая». Основная разница между геоэкономикой и классической геополитикой должна, по Лутваку, определяться двумя моментами. Во-первых, бoльшим плюрализмом модальностей мировой политики, среди которых перестает откровенно главенствовать военно-силовая модальность. Во-вторых, тем, что прежде государства не только были субъектами мировой борьбы, но и одновременно образовывали само ее поле. Пространства, обретшие субъектность, тягались между собой, стремясь одну географическую позицию ущемить в пользу другой или подчинить ей. Теперь же государствам предстоит бороться на поле мировой экономики, коего они собою не покрывают: его значительную часть образует приватный, в том числе транснациональный, капитал, чья логика может не совпадать с геоэкономическими задачами наций [3].
Позднее Лутвак развил тезис о «консолидирующей экономической угрозе». Он выдвинул ставшие очень популярными понятия «турбокапитализма» движущихся по планете финансовых потоков и «призрака бедности», появляющегося перед странами из-за своенравия этих, как их сегодня называют, геофинансов [4]. Так он проложил путь тому пониманию задач и статуса геоэкономики, которое в России хорошо известно по переводу итальянской коллективной монографии «Геоэкономика», собранной усилиями Карло Жана и Паоло Савоны.
Для авторов указанного труда геоэкономика — это «принцип объединения всех экономических установок и структур какой-либо страны в единую стратегию, учитывающую общемировую ситуацию»[5], в том числе ситуацию финансовых рынков, на которых движутся капиталы, не привязанные к той или иной стране, но сами для себя выбирающие, где им платить — а лучше бы вовсе не платить! — налоги. Вслед за Лутваком главную угрозу государству как интегратору нации в условиях размывания национальных экономических границ итальянские геоэкономисты видят не в социальном бунте бедных, а в выливающемся в бегство капитала «бунте богатых». Особой формой такого бунта становится подрыв национальной сплоченности преуспевшими городами и регионами, все менее опирающимися на поддержку государства, а потому не желающими спонсировать соседние обездоленные территории и готовыми составить «архипелаг... из островов богатства посреди океана бедности»[6].
|
|
|
Пафос Жана и Савоны — в призывах укрепить национальное государство, зажатое между «бдительными и хищными вольными городами» и растущими геоэкономическими империями типа ЕС, «пока нас окончательно не поглотил новый мировой порядок и те господствующие в нем силы, которым удается ускользнуть от демократического контроля со стороны граждан»[7]. Поскольку новые технологии понижают спрос на рабочую силу, составители «Геоэкономики» не видят для правительств иного пути, как отход от многих социальных гарантий низам ради вдумчивой и интенсивной поддержки капитала в деле создания на национальных территориях «богатств без больших социальных затрат»[8]. Сформулированный Лутваком принцип «наилучшей возможной занятости для наибольшей части своего населения» оборачивается лозунгом «Больше бедных, меньше безработных». Жан смеется над пресловутым государством всеобщего благосостояния как над «демократией дефицита», при которой «все больше дефицита и все меньше демократии»[9].
При всем том одно несомненно. Жан, Савона и их коллеги по монографии — убежденные этатисты. Они жаждут отстоять свое еще не простоявшее и полтора века итальянское национальное государство, платя за это любую дань, которую может потребовать новый мировой порядок, жертвуя уровнем жизни бедняков, обеспеченностью пенсионеров, надеждами старших поколений. Они верят: сегодня государство может выжить, лишь выступив геоэкономической «страной-системой», где «бунт богатых» замирит перспективная интегральная стратегия, принимающая в расчет навязываемые извне нормы главным образом затем, «чтобы успешнее и безопаснее их нарушать». По словам этих соотечественников Макиавелли, «государство должно быть постоянно готово защищать национальные интересы, а не соблюдать любой ценой имеющиеся договоренности»[10].
Если Лутвак думал развести свою крестницу — геоэкономику с геополитикой, то для корпусного генерала Жана геоэкономика, естественно развившаяся из геополитических разработок, не альтернатива геополитике, а ее органичный раздел с особой методологией. В ней применяется геополитическая логика в специальном варианте: как «логика потоков» — ресурсных и, в частности, финансовых. В этом своем качестве она обязана работать рука об руку с более традиционной геополитической отраслью — геостратегией, специфика которой заключается в опоре не просто на фактор военной силы, а прежде всего на резоны «территориальной политической логики»[11]. За призывами Лутвака к главенству геоэкономики над геополитикой Жан слышит всего лишь спор с теми американскими политиками и военными, которые готовы ради геостратегического партнерства с Японией и Западной Европой пренебречь велениями геоэкономического противоборства.
|
|
|
Во всяком случае и Лутвак, и Жан с коллегами мыслят геоэкономику не иначе как государственный курс, обеспечивающий живучесть устремляющемуся в новый век национальному Левиафану.
Геоэкономика приходит в Россию
Подхваченное русскими в 1995—1996 годах новое словечко «геоэкономика» сперва применялось в стиле традиционной геополитики Больших Пространств, относясь к задачам и приемам формирования автономного российского рынка с прихватом также и части ближнего зарубежья. Помнится, в 1996-м в этом духе была написана для несостоявшегося журнала «Бизнес и общество» блестящая статья Олега Григорьева «От внутренней геополитики к внутренней геоэкономике современной России»[12]. Но через год-другой, на исходе десятилетия и века, наступает черед русским концептуализациям геоэкономики как требований, предъявляемых к России мировым порядком, что, казалось бы (увы, лишь казалось бы), ближе к западной семантике и прагматике слова. Разноголосицу же в истолковании этих требований можно оценить, обратившись, с одной стороны, к работам Эрнеста Кочетова, а с другой — к статьям Петра Щедровицкого.
Как мы видели, для генерала Жана геоэкономика есть результат методологической дифференциации внутри геополитики. А вот для эксперта российского Министерства экономического развития и торговли Кочетова она — высшая форма конъюнктуроведения, смещающая в национальной внешнеэкономической активности упор с торговли на «воспроизводственную модель». Иными словами, включающая «в поле зрения не только сферу обращения... но и сотрудничество по всем звеньям производственно-технологического процесса с вынесением части этой цепи за национальные рамки (транснационализация хозяйственной деятельности)»[13]. И главное тут — через свои ТНК создать «интернационализированные воспроизводственные циклы» (ИВЯ), или «ядра». Ведь внутри таких ИВЯ, анклавами врезающихся в национальные экономики, формируется, по Кочетову, так называемый «мировой доход». Отсюда суженное толкование понятия «страна-система» как «государства — глобального предпринимателя», строящего вокруг себя самостоятельную систему ИВЯ и поручающего упомянутым «ядрам» представлять национальные интересы в геоэкономическом пространстве мира. Читай: в сферах складывания «мирового дохода»[14]. Если россияне не пробьются к этому доходу, Россия продолжит пребывать в числе стран, не признаваемых за полноправных участниц интернационализированных циклов, а лишь обслуживающих эти циклы своими ресурсами по заниженным биржевым котировкам.
Пока мысль Кочетова движется вокруг отношений геоэкономики и конъюнктуроведения, она поставляет и специалисту-международнику, и экономисту, и геополитику богатую умственную пищу. Тут и соображения о том, что мировое хозяйство регулируется вовсе не законом стоимости, а совокупностью разных, часто скрытых мотивировок экономических лидеров (вполне в духе различения собственно рыночного хозяйства и капитализма как закрытого, «приватного» рынка или «противорынка», по Броделю); и заметки о новых — не межгосударственных, а межанклавных, межфирменных — стыках в мировом разделении труда, словно пульсирующем между этими двумя типами границ; и обсуждение стратегии геоэкономических войн с финальным кредитным ударом; и рассказ о приемах внедрения товаров, включая «товары-объекты» (целые производства, инфраструктурные комплексы и т. д.), в не подготовленную к ним среду — приемах, обеспечивающих откачку ресурсов этой среды; и еще многое другое. «Геоэкономика» Кочетова — книга, которая могла бы служить не одному поколению русских отличным учебником по подобным технологиям, если бы он не захотел в качестве геоэкономиста возвыситься не только над конъюнктуроведением, но и над геополитикой.
А сделать это Кочетов попытался следующим образом. Сперва он вводит идею трех разных мировых пространств — геополитического, геоэкономического и геостратегического, приобретающих разный вес в те или иные эпохи [15]. Такой прием означает не что иное, как автоматическое вычитание из геополитики и военно-силового, и экономического компонентов. Одним этим лукавым шагом у геополитики отнимается чуть ли не все ее реальное содержание. Понятно, что после этого Кочетов считает себя вправе трактовать геополитику по-своему, бюрократически, — как сферу деятельности российского МИДа, который видит в государствах главных международных субъектов и возводит их границы в ранг основополагающей реальности [16].
Так, наш эксперт, опустошив геополитику и сведя ее к дипломатической рутине, берется за вырванную из геополитики геостратегию и, опять же понимая ее сугубо институционально как деятельность военных, ставит перед ней «смешной» вопрос: «Что защищать?» В самом деле, неужели проливать кровь за МИДовскую формалистику? Поскольку единственным содержательно определенным из трех пространств оказывается, по Кочетову, поле геоэкономики, он и вытребывает для нее господство над военным целеполаганием и военным строительством (также и над дипломатией, но это меня интересует меньше) [17]. А так как геоэкономические интересы государство, если исходить из его определения как «страны-системы», должно передать «своим» ТНК, получается, что основной функцией вооруженных сил обязана стать защита безопасности, интересов и имущества таких хозяйственных анклавов. Ведь это они, и никто другой, пишет Кочетов, «воспримут глобальные вызовы и дадут достойные ответы»[18]. Такой поворот мысли дополняется радостным соображением насчет возможности снять с государства тяготы содержания армии и переложить их на обслуживаемые военными ТНК, которые преобразуются в «военнофинансово-промышленные группы»[19]. По сути, к таким группам переходила бы прерогатива законного применения вооруженного насилия, для Нового времени рассматриваемая замшелыми политологами как исключительное право территориальных государств.
Теперь мы можем наблюдать, как операция по выхолащиванию геополитики, начатая с вычитания из нее геоэкономики и геостратегии, развязывает руки экономисту, присвоившему себе приставку «гео», для своевольного пространственного дизайна, который попирает отжившие понятия национальной безопасности. Обругав западный постиндустриализм за то, что он в лихорадке технологических квазиреволюций губит вполне здоровые производства, Кочетов заявляет романтическую идею такой «неоэкономики», которая бы придала интернационализированным анклавам в России, поддерживаемым — не забудем! — воинскими подразделениями, «этнонациональную окрашенность» и заставила бы их работать на «воспроизводство встроенных в их циклы этнонациональных систем»[20]. Задекларированная в качестве антитезы гнусному постиндустриализму «этноэкономическая система мирового класса Россия» оказывается ареалом соприкосновения и столкновения, как минимум, трех (можно придумать куда больше!) «экономических этнонациональных группировок»: 1) славянской; 2) странноватой финно-угорской, которая связала бы с Венгрией, Финляндией и Эстонией Мордовию и Удмуртию (почему-то не вспоминаются ни Карелия, ни Республика Марий Эл, ни Ханты-Мансийский автономный округ); 3) исламской, призванной действенно объединить Татарстан, Башкирию и почти весь Северный Кавказ с мусульманским Ближним и Средним Востоком. Пикантно, что Кочетов надеется тем самым гармонизировать исламский фактор в России и в мире [21]. Представьте себе, например, судьбу Крыма в «неоэкономической» перестройке Восточной Европы!
Мне, право же, неохота уподобляться тем бдительным патриотам, которые, прочтя Кочетова, ухватились бы за его «неоэкономику», увидя в ней программу дележки России этнокультурными мафиями, в том числе и в обличьях военно-финансово-промышленных групп. Для меня намного важнее любых романтических довесков вещь самоочевидная без всех этих угрюмых подозрений: с учетом нашего опыта 1990-х, особенно уроков первой чеченской войны, такая геоэкономика означает присвоение интернационализированными анклавами и армии, и во многом национального интереса. «Снятие» геополитики во имя геоэкономики оказывается непосредственно связанным со «снятием» и государства как носителя и воплотителя «общего интереса». Характерна ли такая связь лишь для Кочетова, или мы ее найдем также и у других наших геоэкономистов?
Иную геоэкономику, резко отличную от кочетовской, предлагает Петр Щедровицкий, политтехнолог и устроитель организационно-деловых игр, близкий к Союзу правых сил и в свое время представленный известной антологией «Иное» в амплуа «человека играющего»[22]. Среди его текстов программная статья «Русский мир» замечательна обилием цитат из «Геоэкономики» Жана и Савоны без ссылок и кавычек [23]. Так, у итальянцев списаны определение пропагандируемого «геоэкономического» подхода как «призванного объединить все экономические установки и структуры страны в общую стратегию, учитывающую общемировую ситуацию»; пассажи о «капитале... не поддающемся налогообложению»; об «институциональной архитектуре... которая позволила бы создавать богатства без больших социальных затрат»; о «политической независимости», которая сегодня будто бы выражается в «возможности... привлечения и удержания капитала на данной территории» (у самого Жана это цитата из Карло Пеланды), и т. д. Но надо признать, что Щедровицкий расставляет смысловые акценты существенно иначе, чем это сделано в источнике его геоэкономической фразеологии. Заявив, что «национально-территориальные границы на наших глазах теряют экономический смысл», он не доверяет ни возможности «в языке национального капитала планировать будущее», ни вообще жизнеспособности «стран-систем». Для него истинное царство геоэкономики — это тот бравый мир, где, оттеснив в качестве международно-политических субъектов не только государства, но даже и ТНК, вперед выходят «мировые диаспоры, крупные трансрегиональные объединения или стратегические альянсы стран, мировые города (инфраструктурные узлы мировой геоэкономической сети) и антропоструктуры (сплоченные группы и ассоциации, использующие сетевые формы организации деятельности и культурную политику для активного участия в мировых процессах)». Где «диаспоры, антропоструктуры и мировые сети становятся центрами выработки и принятия решений, которые затем оформляются государственными обязательствами» — надо думать, за счет граждан этого государства [24]. Поэтому у проекта Щедровицкого для России оказываются два взаимно соотнесенных фокуса. Один фокус — это «русский мир», понимаемый как совокупность русскоязычных индивидов и групп, раскиданных по планете, прежде всего в постиндустриальном и богатом дальнем зарубежье. Постсоветская Россия «не стала адекватной формой включения русского общества в мировой исторический процесс... создан совершенно неконкурентоспособный (ой, так ли? — В.Ц.) псевдоолигархический класс и общество мелких лавочников, являющихся питательной средой для экстремистских партий (каких? — В.Ц.). Этот процесс... был компенсирован... процессами формирования... масштабной русской диаспоры в мире», сословия «состоятельных русских во всех смыслах этого слова: они занимаются бизнесом, наукой, искусством, в том числе и во многом безотносительно к бывшему СССР и России. Поэтому уже сегодня можно говорить о возможностях формирования модели своеобразного “гамака”, где территория РФ как бы подвешена в сетке связей и отношений, крепление которой находится вне страны»[25]. Второй фокус проекта — главная потенциальная опора диаспорического мира на землях политически «бесформенной» России — несколько ее крупнейших мегаполисов, «городов-предпринимателей». Щедровицкий из текста в текст величает их «остовом России», по-видимому не чувствуя явной гиньольности этой метафоры [26].
Когда Щедровицкий призывает российскую власть признать разницу между «народом» и «электоральным корпусом», он, казалось бы, лишь повторяет мысль Жана о необходимости для «страны-системы» действовать часто вопреки воле нынешних избирателей, работая на будущее нации [27]. Но в контексте проекта «Русского мира» такое различение получает и другой смысл: превознесение экстерриториального «народа» над территориально связанным «электоратом». «Современное государство суть (единственное число! — В.Ц.) прежде всего система институциональных и управленческих сервисов-услуг». Либо Россия усвоит такую стратегию поставки сервисов элите мегаполисов и «русскому миру» и эта стратегия «станет основой формирования нового народа, либо территория РФ, не обретя устойчивой политической и государственной формы (а так, как предполагает Щедровицкий, обретет ли? — В.Ц.), превратится в объект деятельности мировых субъектов силы (а через вынос центра принятия решений в диаспору не превратится? — В.Ц.) или в худшем случае — в свалку человеческих отходов». Таков будет конец нашей демократии, если она отождествит с «народом» наличный электорат. «Чем большему числу отдельных граждан других государств нужна Россия, тем устойчивее позиция России в мире». А я-то всегда думал, что устойчивость России зависит прежде всего от того, насколько она нужна собственным гражданам, и, похоже, здесь на моей стороне против геоэкономиста Петра Щедровицкого оказывается геоэкономист Эдуард Лутвак с его формулой «наилучшей возможной занятости для наибольшей части своего населения». И вообще, ни один из западных «отцов» геоэкономики не представил бы себе такого выбора: либо растить вокруг «остова» своей страны «новый народ» из людей, занимающихся наукой, искусством, бизнесом вне ее и безотносительно к ней, либо остаться при «старом народе», перерождающемся в «свалку человеческих отходов».
Не веря «планированию будущего в языке национального капитала», Щедровицкий приглашает планировать это будущее в языке «русского капитала», понятого как «совокупность... потенциалов, выразимых в коммуникационных ресурсах русского языка» и обращаемых — «энергией воли различных этнокультурных групп, думающих и говорящих на русском» — в «образы будущего». Он полагает, что «высокая производительность» такого капитала «выгодна всем», несмотря на то, что «сегодня этому тезису противостоит не только геополитическая идеология (так ее, геополитику! — В.Ц.), но и реальная практика межгосударственных отношений». Добавлю: а также реальная практика криминалистики, помнящей об аферах прошлого десятилетия, оформлявшихся в коммуникационных ресурсах русского языка и увязывавшихся энергией воли березовских, козленков и мавроди с их образами будущего. Но Щедровицкий связывает грядущее процветание «русского капитала» с «мировыми пределами роста», ставящими в центр новой экономики «не объемы производства товаров и не уровень обеспеченности потребления, но способность управлять производством, потреблением и обращением». Управлять производством, не заботясь об объемах! Управлять потреблением, не хлопоча об уровне его обеспеченности! То-то разыграется «русский капитал» в эпоху, когда извлечение тающих ресурсов природы (кроме разве что области биотехнологий) стушуется перед «производством человеческих качеств самого человека и глобальными технологиями управления жизнью» и когда поиск новых видов энергии сублимируется в маневрирование «предпринимательским фактором». Только зачем тогда говорить о неконкурентоспособности нашей псевдоолигархии, например информационной? Разве не в подобных практиках она преуспела непревзойденно? Не выйдет ли она в истинные чемпионы такой новой эпохи?
Разрыв между геоэкономиками Кочетова и Щедровицкого огромный. Та мировая информационная сфера, которой Кочетов отводит скромное место среди два-три раза мельком упоминаемых им «рынков среды»[28], у Щедровицкого покрывает всю геоэкономику без остатка — и поприще ее, и игрище. Напротив, межанклавное разделение труда, составляющее квинтэссенцию геоэкономики для Кочетова, маргинально в мире «человека играющего» вместе с корпорациями-анклавами, зачисляемыми им в «уходящие субъекты мирового развития». Различие этих двух русских геоэкономик — геоэкономики турбокапитализма и геоэкономики «интернационализированных воспроизводственных ядер» — вполне можно соотнести со старым противопоставлением спекулятивного и производительного капитала. Но интересно сравнить перспективы, которые та и другая прочерчивает перед Россией. В одном случае мы видим анклавы военнофинансово-промышленных групп, присвоивших армию и определяющих, чтo считать «национальным интересом» в сферах образования мирового дохода и каким должен быть наш ответ на глобальные вызовы. В другом случае Россия — это гамак с креплением, вынесенным в диаспору, «вырабатывающую и принимающую решения, затем оформляемые государственными обязательствами», а белеющий мегаполисами «остов России» (какой-то сюрреалистический a la Дали «остов-гамак») поставляет «новому народу» «институциональные и управленческие сервисы-услуги» не над распростершейся ли вокруг «свалкой человеческих отходов» в образе национального электорального корпуса?
|
|
|
