О достоинстве и главенстве геополитики

Заканчивая обзор, делаю вывод: в отличие от геоэкономики на Западе, заявившей о себе как о новом виде геополитики во утверждение нации-государства в небывалых мировых обстоятельствах, идеологема геоэкономики в России обрела антиэтатический заряд: за ее антигеополитизмом маячит безгосударственничество.

Казалось бы, много ли общего между Щедровицким и Неклессой, кроме рамочных слов о «технологиях», «новом образе России» и т. п.? Между историософом, поверяющим постимперскую судьбу русских старым назначением «катэхонта», с одной стороны, и «человеком играющим» в «Россию — страну, которой не было» с «остовом» мегаполисов, обслуживающим транснациональный «новый народ», — с другой? Между мистиком, подающим овладение природой как истинно христианское призвание вразрез с демонизмом «управления-оптимизации-деструкции», и певцом «производства человеческих качеств, самого человека и глобального управления жизнью»? Проект Щедровицкого рассчитан на элиту мегаполисов и на «новый народ», отслаивающихся от национального остатка; проект Неклессы предполагает духовную гомогенизацию страны на новых ценностных основаниях. Не случайно Щедровицкий резко выступил против ставки на «городки» как инновационные центры, видя в том мертворожденную советскую, собственно, шестидесятническую идею [62]. Это спор о том, неизбежно ли мировая фрагментация располосует Россию разломами новой неоднородности, или ее «духовное собирание» могло бы увенчаться мировым посевом новой гомогенизирующей геокультуры развития, взращенной на «островах смысла». Мир или Россия — кто кого?

И тем не менеее столь разные проекты объединяет фундаментальное сходство смысловых схем и ключевых образов. И там, и здесь проблемность, бесформенность и обесцененность России как территориального государства. И там, и здесь образ русского мира, существующего помимо государства: или как массы индивидов в разных концах света, сближаемых еще не забытым русским языком, или как «общности идеологической, скорее, чем политической». И там, и здесь топика сверхценных, выделяющихся из российского окружения сетевых групп и территориальных точек с эксклюзивными выходами вовне России, минуя национальное окружение и соседство. Та же базисная топика очевидна и в работах Кочетова с его ИВЯ, берущимися дать за Россию ответ на глобальные вызовы, и в замыслах «регионализации как геоэкономической стратегии» (из заключения «Геополитики в России»).

Неклесса отдает себе полный отчет в тех «срывах и нелепостях», которые могли бы обнаружиться при попытках материализовать его замысел «инновационной России». Он с отвращением предвидит возможность использования этой идеи «в очередной кампании, преследующей корыстные интересы того или иного олигархического клана». Или как «благовидного предлога для банального расхищения бюджетных средств». Или в «обоснование не столько для налаживания инновационных производств, сколько для организации обвальной демпинговой распродажи изобретений и технологий»[63]. Но я боюсь, что тезис о стратегической бесперспективности как нашей сырьевой, так и производящей индустрии способен дать повод к тягчайшей из этих нелепостей — к восприятию проекта Неклессы как еще одной версии выламывания из России сверхценного «нового народа», «соли земли» и с одновременным отбрасыванием массы остаточных русских (россиян) на «свалку человеческих отходов» (Щедровицкий) или на поживу «стихиям Глубинного Юга» (Неклесса). Да еще под слова о «христианской свободе», которые так часто бывают синонимичны жесту let-them-die. По некоторым подсчетам, исключительная экспортно-сырьевая ориентация российской экономики могла бы прокормить около 50 млн человек [64]. А какому числу людей обеспечила бы право на жизнь «островная» инновационная Россия, производящая только идеи да опытные образцы? Стратегия, предназначенная лишь для нескольких процентов народа, для «соли земли», в своей однобокости разве не санкционировала бы ситуацию гностического отделения «призванных и спасенных» от «несведущих и прoклятых»?

Вернусь немного назад. Я сказал бы, что западную парадигму геоэкономики можно образно представить себе зрелищем флотилий — странсистем, бьющихся за контроль над сегментами океана, чья стихия в своих бурях и глубинных течениях им неподвластна. Но столь же диагностичным для отечественных попыток геоэкономики был бы образ высовывающихся из русской стихии островов, налаживающих связи с материком по ту сторону ее. Утверждения о состоянии мира, служащие в западной геоэкономике фоном для выработки конфликтных стратегий, описанием средовых условий борьбы, в России становятся программами реорганизации и «снятия» субъекта национальных интересов. Лутвак пишет о государствах, «направляющих в своих геоэкономических целях крупные компании или даже выбирающих среди них свои будущие инструменты»[65], а Кочетов передает определение интересов национальной геоэкономики на усмотрение корпораций-анклавов. Жан предупреждает: перспективные регионы слабых стран, выпав из национальной целостности и утеряв в ней поддержку, окажутся предельно уязвимы в конкуренции с чужеземными регионами, поддерживаемыми политикой своих сильных государств [66], а у нас грезят об автономном плавании конъюнктурно-рентабельных областей ради сиюминутного «самосохранения и саморазвития» их уроженцев. Их геоэкономика говорит: «Таков мир, и в нем мы — идеальное целое, и нам, как целому, нужна стратегия, чтобы в этом мире и против него устоять», а наша утверждает: «Коли мир неблагоприятен для России, как целого, значит, с нею, как таковой, и не следует связывать стратегические виды». Разумеется, мировидение, суженное до тезиса, что в одних местах деньги вращаются, а в других — нет, вполне может существовать и не принимая прозвища «геоэкономика». Но жаль, если у нас оно закрепит за собою это имя, на которое вовсе не имеет права.

Я готов был бы усмотреть в «островном» паттерне нашей геоэкономики еще одно воплощение древнего и ранее мной разбиравшегося «островного» прафеномена (на шпенглеровском языке) российской цивилизации — ключевого для нее способа трактовки мирового пространства и собственно ландшафта [67]. Но проявлением сейчас этого прафеномена не в образе консолидированного «острова России», а в виде массы анклавных островов мы обязаны, помимо социально-политических обстоятельств рубежа веков, также фактору лингвистическому и когнитивному: противопоставлению геоэкономики геополитике, каковое объективно, независимо от личной воли авторов просто не может в российских условиях не подкапываться под «общий интерес».

Впрямь, что значит приравнять интересы тех или иных компаний к общероссийским? Вспомним, как в 1990-х МИД стоял за эксклюзивно российский маршрут доставки каспийской нефти на Запад, между тем кое-кто из наших нефтяных чемпионов был готов присоединиться к обустройству нефтепроводов в обход России, страхующих получателей нефти от влияния Москвы. С точки зрения «геополитики потоков» должны ли мы в этой готовности видеть истинный российский геоэкономический интерес, до разумения коего не дорос «ослепленный геополитикой» МИД? Государственная на три четверти «Транснефть» замышляла нефтепровод из Ангарска в сторону Японии через наше Приморье, а ЮКОС уготовил той же нефти путь через Китай в Дацин [68]. Кто здесь представляет геоэкономику России по меркам «наилучшей возможной занятости для своего населения»? И если нефтяные компании бывают весьма сомнительны как олицетворения национального интереса на геоэкономическом поле, почему эту роль надо безоглядно доверять кочетовским ИВЯ? Присвоение ими «национального интереса» ведет к отчуждению государства, субъекта собирательного от этого интереса, к превращению последнего в «интерес необщий», а анклавов — в особую «нацию среди населения» (та же самая оппозиция «народ versus электоральный корпус» у Щедровицкого) [69].

Что касается мечты Кочетова о «военно-финансово-промышленных группах», то, ясное дело, корпорации не возьмутся содержать армию в размерах, достаточных даже для эффективного сдерживания на Дальнем Востоке, по Гайдару. О поддержании баланса сил на Западе я уже не говорю. Осуществление этой идеи означало бы разделение и редукцию армии до размеров наемных контингентов, силой обеспечивающих интересы ИВЯ в том числе и тогда, когда эти интересы вошли бы в противоречие с политикой центрального правительства. Этот раздел в «Геоэкономике» Кочетова приводит на память веселое определение «вооруженных сил» в одном антиутопическом «словаре XXI века»: «Вооруженные силы — коммерческие организации, предоставляющие услуги по защите и охране государств, доменов, владений и частных граждан, а также услуги противоположного свойства»[70].

Кочетов явно вдохновлялся тем симбиозом геоэкономики со стратегией национальной безопасности, который так нагляден в политике США. Но надо помнить, что этот симбиоз стал по-настоящему возможен благодаря военной мощи, обеспечивающей американской геостратегии возможность «нависать» над интересующими правительство регионами планеты. Поэтому здесь нет оснований говорить о «приватизации политики», а говорить надо о совместной работе геостратегии, геоэкономики и бизнеса на американский imperium, ибо двуединая геополитика (геостратегия + геоэкономика), прокладывая путь «своему» бизнесу, в то же время держит его в поле своего доминирования. Мощь — к мощи, как деньги — к деньгам. Но нет никакой уверенности, что в контексте миропорядка, который клонится к однополярному, планетарно-имперскому состоянию, частная политика экстравертных анклавов, возникающих на землях геостратегически хилого государства да еще оснастившихся военной силой, непременно должна содействовать как международному влиянию страны, так и благополучию и покою ее граждан.

По поводу мыслей, высказанных Щедровицким в «Русском мире», позволю себе два замечания. Во-первых, сам по себе русский язык вне приятия российской истории как собственной вряд ли кого-то всерьез объединяет. Как известно, это либо первый, либо второй основной язык для множества людей, ни в каком смысле не относящих себя к «русскому миру» и даже открыто ему враждебных, — вспомним, к примеру, отлично говорящих по-русски лидеров чеченского повстанчества. Перефразируя высказывание Бернарда Шоу об англичанах и американцах, я бы назвал русскоговорящих «людьми, разъединенными общим языком»: внутри этой непреодолимой разъединенности проявляются действительно реальные сближения, объединения и сплочения, часто прихватывающие людей иного языка.

Во-вторых, неясно, в какой мере две последние волны русской эмиграции способствовали развитию «русского мира» в форме диаспоры и сетевой антропоструктуры. Среди экспертов популярно мнение, что эти волны, в отличие от предыдущих, в основном образовывались индивидами — «толпой одиноких», стремящихся, каждый для себя, вписаться в общества принимающих их стран и не слишком склонных к диаспорической солидарности (кроме тех эмигрантов из нижних слоев, что часто оседают на чужой земле «таборами»), а для житейской подстраховки по преимуществу использующих сохраняющиеся у каждого личные связи с Россией [71]. Если исходить из подобных оценок, то всё построение Щедровицкого надо бы перевернуть. «Толпа одиноких», колеблющихся между дерусификацией как выражением жизненного успеха и тыловой опорой на родину — страну и государственно оформленное сообщество, — сама по себе не может обеспечить России политическую форму и определить ее международную устойчивость. Наоборот, мера их самосоотнесенности с Россией, частота оглядки на нее будут определяться ее государственной силой и энергией, во многом представимыми в геополитических параметрах. Кроме того, общеизвестно, что эта «толпа одиноких» немало криминализована, и хотя бы поэтому она не то место, где должны вырабатываться решения, которые бы потом оформлялись государственными обязательствами России. Если же говорить о структурировании лояльного к России мира диаспоры вокруг нее — своего реального крепления — в ее видах и при ее поддержке, мы с необходимостью оказались бы в области геокультуры, как третьей отрасли геополитики наряду с геостратегией и геоэкономикой. Важно, что во всех этих трех отраслях принятие России в качестве идеального стратегического субъекта, закладываемого в политическое проектирование, не может быть совместимо с безгосударственничеством, декларацией российской «политической бесформенности»[72].

Возвращаясь к тексту Неклессы, я должен сказать: идею инновационной России в виде «островов смысла» нельзя обсуждать всерьез, не касаясь предполагаемого российского и мирового контекста их существования. Русские и впрямь народ, во многом созданный идеологией («Святая Русь» и т. д.), но созданный и мотивированный не напрямую, а через сменявшиеся формы идеократической государственности. Те элементы нашей цивилизации, что исторически предшествуют Московскому царству и Империи, будь то «Слово о полку Игореве», иконы Андрея Рублева или подвиг Сергия Радонежского, свой наличный для большинства русских смысл обрели внутри эпохи государственного существования.

Опыт жизни «общностью идеологической, но не политической» — для России специфически-сектантский, и я не уверен, что на него может быть продуктивно ориентирован уклад «островов смысла», притязающих на «духовное собирание земли».

Но даже с сугубо прагматической точки зрения «островам» Неклессы попросту не выжить в приписываемом им качестве среди буйства Глубинного Юга, в стране, разорванной на «образования с различными схемами власти» и произволом «вооруженных сил различного генезиса». В таких условиях «острова» либо погибнут, либо порознь вступят в симбиозы с этими силами, как те же средневековые монастыри укоренялись под опекой крупнофеодальной (на Руси — княжьей) власти, своими территориально-объединительными симпатиями постоянно заявляя связку геостратегии и геокультуры.

В одной из недавних лекций сам Неклесса признал, что успех инновационной России потребовал бы ее «поддержки со стороны влиятельных политических и экономических кругов, одобрения населением страны и определенной поддержки со стороны зарубежных партнеров». Еще раньше он говорил о необходимости «Национальной инновационной корпорации, транслирующей покровительство государства»[73]. А это и значит, что подобный проект неосуществим по-настоящему «в обществе, утратившем целостность» и в пространстве геополитического пессимума.

Но главная моя претензия к Неклессе — это то, что он, похоже, не оценил, какое значение для жизнеспособности его идей должна иметь судьба людей нетворческого труда в России, способ сосуществования «России духа и России рук». Выводя своих «островитян» через Интернет напрямую в «мир за Россией», где бы могли материализоваться их наработки, он оставляет по ту сторону квазимонастырских оград миллионы людей, которые оказываются невостребованными, коль скоро он прокламирует обреченность отечественной индустрии. На деле же, для того чтобы «опорные пункты цивилизации» не были сметены массами, брошенными на откуп Глубинному Югу, режим, сделавший ставку на инновационную Россию, должен был бы со всей энергией стимулировать производство на внутренний рынок [74]. Геоэкономика для России в понимании Неклессы с необходимостью требует для себя поддержки в иной геоэкономике, о которой в 1996 году писал Григорьев. И оба этих смысла интегрируются определением геоэкономики, которое дает Жан, как «принципа объединения всех экономических установок и структур страны в единую стратегию, учитывающую общемировую ситуацию».

Теперь немного об общемировой ситуации. Даже если не впадать в крайности в духе Дугина и Казаряна, остается неоспоримым, что режим глобального перераспределения ресурсов — это признают и его апологеты, и его недруги — держится сейчас американским силовым доминированием на планете. А это доминирование и Збигнев Бжезинский не решается назвать непреходящим [75]. Что будет, «ежели Бог переменит Орду»? Политика — искусство возможного, но после появления ядерных Индии и Пакистана, а особенно после 11 сентября 2001 года наши представления о возможном сильно расширились. Вернись мир в XXI веке к «новому реализму» полицентричного существования с силовым переделом ресурсов и богатств, многое бы зависело от того, на какой именно стадии кристаллизации униполя произошел бы этот откат. Если на ступени достаточно ранней, мы просто отступили бы к практикам, памятным по ХIХ—ХХ векам. Если же рухнул бы униполь уже состоявшийся, при котором реально просуществует хотя бы одно поколение жителей Земли, его конец явил бы картину, производящую на христианское сознание эффект сбывающегося Иоаннова Апокалипсиса с «восстанием десяти рогов» против универсального Вавилона. Помнится, по Броделю, мироэкономический понижательный тренд, наметившийся с 1970-х, оказывается в ряду иных подобных депрессивных тенденций, охватывавших мир-экономику Запада с середины ХVII по середину ХVIII века, а потом на протяжении большей части ХIХ века (условно 1817—1896) [76]. В таком случае нельзя забывать, как последующие повышательные тренды неизменно сопровождались «революциями притязаний», вылившимися в первый раз в якобинский террор и наполеоновские побоища, а во второй — в тридцатилетнюю большую смуту ХХ века (1914—1945). Если на смену Pax Oeconomicana придет нечто подобное, то русские «острова смысла» имели бы шанс выжить лишь под защитой армии, которую не составить из высоколобой «островитянской» братии, — это под силу лишь государственно оформленному народу, окружающему «острова» со всех сторон. Средоточия инновационной России могут быть долгосрочно (даже среднесрочно) жизнеспособны и действенны, только будучи на особых началах инкорпорированы в государственное, геополитическое единение земли и народа. Что, собственно, и означало бы интеграцию российской геоэкономики в ее ракурсе, трактуемом Неклессой, в план национальной геополитики. При этом фундаментальные экзотерические разработки Неклессы по структуре Новейшего мира должны быть скорее отнесены к сфере глобалистики и рассматриваться на правах глобалистического обеспечения геоэкономики как национальной стратегии (подобно тому, как во многих работах, проходящих сегодня под титулом внутренней геополитики Российского государства, я вижу в основном ее историко- и политикогеографическое обеспечение).

Не думаю, что включение реальных проблем, поднятых нашими геоэкономистами, в сферу геополитики представит большие затруднения, так как в своих выпадах против геополитики они часто неверно представляют себе объект своих атак. Когда Кочетов отождествляет геополитику с хлопотами над политической картой при игнорировании новых экономических границ, помнит ли он, что уже немецкие геополитики 1930-х отождествляли Lebensraum народа со сферой его экономического воздействия и экономических запросов? Когда насущной задачей нашей геоэкономики он называет разработку геополитического атласа и «интерпретацию глобального пространства в форме, удобной для стратегического оперирования и принятия стратегических решений»[77], мне не понять, чем подобная задача отличается от той разработки suggestive maps (карт-подсказок, наводящих карт), которую всегда практиковали геополитики. Когда же Кочетов пишет, что «геоэкономика ищет продолжения и решения вопросов, поставленных геополитическим подходом, в формах отложенной внешнеэкономической контрибуции»[78], я опять же не возьму в толк, что ему мешает признать — вслед за Жаном и Савоной — геоэкономику отраслью геополитики и ее методом.

Полагаю, что проблематика пространственных точек роста экономики, скажем в виде свободных экономических зон и интернационализированных экономических анклавов, является законным предметом геоэкономики как ветви геополитики (и точно так же структурирование пророссийских диаспор — возможный объект геокультуры как другой геополитической отрасли). Главное, что при этом меняются прагматика геоэкономики (и геокультуры), представление о субъекте стратегии. Из учения о «снятии» государства как субъекта в наблюдаемой мировой ситуации, из орудия демонтажа национального «общего интереса» и «общей пользы» геоэкономику в России надо переосмыслить в инструментарий национально-государственного самоутверждения. Я думаю, российский геополитический дискурс мог бы адаптировать данное словопонятие, прибегнув к своего рода когнитивной и лингвистической терапии. Такая терапия должна была бы включать:

• актуализацию в России западных смыслов и коннотаций «геоэкономики» как «интегративной стратегии для национальных экономических структур»; как «геополитики» ресурсных (не только финансовых!) потоков; как «логики конфликта, воплощаемой в грамматике торговли»; наконец, как «стратегии обеспечения наилучшей возможной занятости для своего населения»;

• отказ от отождествления «геоэкономики» с глобальным финансовым обращением (за последним стоило бы оставить не имеющий явной идеологической нагрузки термин «геофинансы» для обозначения одного из театров геоэкономики);

• популяризацию формулы «внутренней геоэкономики» применительно к сети внутрироссийских ресурсных циркуляций, строящих, поддерживающих и трансформирующих национальный рынок;

• с оглядкой на российскую социальную и демографическую обстановку, когда массовый уход в небытие становится основной формой бессмысленного и беспощадного русского бунта, воздержание от наделения «геоэкономики» социально-политическими коннотациями («бунт богатых», «новый народ» и т. п.); при разработке геоэкономических стратегий — демонстрацию отношения к геоэкономике как к технике, а не идеологии за исключением пассажей, посвященных функционированию Pax Oeconomicana с его техникой ресурсного передела, возводимой в ранг идеологии.

Кроме того, следовало бы избегать словесных конструкций, размещающих геоэкономику и геостратегию на одном таксономическом уровне с геополитикой, обессмысливая последнюю, и, наоборот, использовать контексты, описывающие сочетание геостратегических и геоэкономических (а также геокультурных) приемов и технологий для решения национальных геополитических задач.

И последнее соображение. В 1990-х годах отечественные интеллектуалы впервые открыли для себя благодатную проблематику, сопряженную с реконструкцией богатейшего и причудливого гуманитарного репертуара отечественной геополитики, будь то Филофеев «островной» Третий Рим, или переосмысление этой концепции ХVII веком в духе собирания и восстановления расточенной ойкумены; или потемкинский Восточный проект с подспудной идеей «сворачивания времен», знаменуемого включением в мир России возрождающейся греческой прародины европейской цивилизации; или агрессивная гео- и хронополитика Федора Тютчева с ее лейтмотивом «преобразованной Европы — России будущего»; или терминологическая алхимия ранних евразийцев (Петр Савицкий, Николай Трубецкой), катализировавших геополитическое воображение языковой омонимией «России-Евразии» и «Евразии-континента»[79]. Думаю, эзотерике текста Неклессы будет не зазорно занять место в этом ряду герменевтических встреч российской геополитики лицом к лицу с открывающимися во временах большими смыслами мировой и христианской истории — по недавно прозвучавшему меткому определению, в традиции национальной геоапокалиптики [80].

 

Примечания

1 Цымбурский В. Геополитика как мировидение и род занятий // Полис. 1999. № 4. Новейшую попытку откровенной инкорпорации геополитики в политическую географию см.: Туровский Р. Политическая география. Смоленск, 1999. С. 10, 38. В этой книге геополитика определяется как политгеографический раздел, посвященный «балансу сил в мире и географии международных отношений». Помимо того что это определение не включает внутреннюю геополитику, я указал бы также на ощущаемое любым читателем жанровое различие, к примеру, между классическими геополитическими опусами Хэлфорда Макиндера и его же добротной политгеографической книгой «Britain and the British Seas» (L.; N. Y., 1914) — различие, создаваемое именно проектным характером геополитических текстов.

2 С наибольшей полнотой концепция Неклессы представлена его публикациями в изданиях: Глобальное сообщество: Новая система координат: (Подходы к проблеме). СПб., 2000 (далее ГС-1); Глобальное сообщество: Картография постсовременного мира. М., 2002 (далее ГС-2). Ряд важных уточнений можно найти в брошюре: Неклес са А. Трансграничье, его ландшафт и его обитатели. М., 2002. В этих изданиях приведена обширная библиография брошюр, статей, докладов и интервью (около 100 названий), представляющих «текст Неклессы» более эскизно, на разных ступенях его становления и в специальном развитии частных тем. Для моего анализа имела особую ценность ранняя статья Неклессы «“Третий Рим” или “Третий мир”: глобальные сдвиги и национальная стратегия России» (Восток/Oriens. 1995. № 1).

3 Luttwak E. From Geopolitics to Geo-Economics: Logic of Conflict: Grammar of Commerce // The National Interest. 1990. No. 20. Из более ранних работ, предвосхищающих геоэкономическую парадигму в ее западном понимании, очень важна книга: Rosecrance R. The Rise of the Trading States: Commerce and Conquest in the Modern World. N. Y., 1986.

4 Luttwak E., Pelanda C., Tremonti G. Il fantasma della poverta: Una nuova politica per difendere il benessere dei cittadini. Milano, 1995; Luttwak E. Turbo-Capitalism: Winners and Losers in the Global Economy. L., 1998.

5 Савона П. Введение // Жан К., Савона П. Геоэкономика, господство экономического пространства. М., 1997. С. 15.

6 Жан К. Геоэкономика: Теоретические аспекты, методы, стратегия и техника // Жан К., Савона П. Указ. соч. С. 37.

7 Жан К., Савона П. Предисловие к русскому изданию // Жан К., Савона П. Указ. соч. С. 14.

8 Жан К. Указ. соч. С. 31.

9 Там же. С. 58.

10 Там же. С. 52 сл.

11 Там же. С. 30, 41 сл.

12 Обзор взглядов Григорьева, изложенных в этой статье, см. в моей работе: Цымбурский В. А знамений времени не различаете... // Цымбурский В. Россия — Земля за Великим Лимитрофом: Цивилизация и ее геополитика. М., 2000. С. 131—133.

13 Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. М., 1999. С. 41—46, 156; Он же. Геоэкономика и стратегия России. М., 1997. С. 18, 27.

14 Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. С. 111.

15 Там же. С. 9; Он же. Геоэкономика и стратегия России. С. 117.

16 См.: Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. С. 262 — о «геополитической (мидовской) функции»; с. 298 — о том, как «МИД ослеплен геополитикой».

17 Там же. С. 242: «Россия увлеклась геополитическими инициативами, при этом военно-стратегическая составляющая оказалась без целевой направленности».

18 Там же. С. 273.

19 Там же. С. 132 сл., 154 сл., 187, 249 сл., 297—302.

20 Там же. С. 211—222; Кочетов Э. Геоэкономика и стратегия России. С. 89—90, 97—111.

21 Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. С. 210, 278; Он же. Геоэкономика и стратегия России. С. 115.

22 См.: Иное: Хрестоматия нового русского самосознания: Путеводитель. М., 1995. С. 65.

23 Щедровицкий П. Русский мир: Возможные цели самоопределения // Независ. газ. 2000. 11 февр. В самом конце интернетовской версии этой статьи (Щедровицкий П. Русский мир и транснациональное русское (http://www.archipelag.ru/) появляется беглое упоминание о книге Жана и Савоны, не соответствующее масштабу дискурсивных заимствований из нее.

24 Щедровицкий П. Русский мир... Далее ссылки на эту статью даются без специальных указаний. Концепция статьи развивается в текстах: Островский Е., Щедровицкий П. Россия — страна, которой не было (http://www.archipelag.ru/); Алексеев О., Генисаретский О., Щедровицкий П. Остов России (http://www.archipelag.ru/).

25 Островский Е., Щедровицкий П. Указ. соч.

26 Дело не только в том, что такое словосочетание легко вызывает у читателя образ России как кем-то обглоданного скелета. Еще забавнее, как внутри национально-культурной традиции этот оборот перекликается со знаменитой тирадой Василия Розанова о России — «остове, никому не нужном и всеми плюнутом», над коим создатель «Осенних листьев» приглашал небрезгливо порыдать всякого истинно русского. См.: Розанов В. Сочинения. Т. 2. М., 1990. С. 299.

27 Жан К. Указ. соч. С. 31, 34. Ср.: Жан К., Савона П. Выводы: геоэкономика как инструмент геополитики // Жан К., Савона П. Геоэкономика... С. 203.

28 Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. С. 30, 103, 158.

29 См., например: Островский Е., Щедровицкий П. Указ. соч. «Четвертая мировая война — это война за наследство СССР и Восточного блока... существует высокая вероятность, что новая (четвертая мировая) война будет развертываться не в рамках доктрины геополитики, а на геоэкономической и культурно-политической аренах. Четвертая мировая война может оказаться не войной за новые пространства, а войной за расширение систем связей...» Кажется, впервые образ «истинного» постсоветского существования русских в виде бытия в диаспорах, «беловежском рассеянии» начертал в середине 1990-х Глеб Павловский (в те поры будущий идеолог путинского президентства проклинал Россию Ельцина как оскорбительную для русских уродливую придумку «беловежских людей»). См.: Павловский Г. Вместо России: сведения о беловежских людях // Век ХХ и мир. 1994. № 9—10. Связь между топиками Павловского и Щедровицкого — «свалочная» территориальная Россия и вселяющий надежды мир диаспоры, — на мой взгляд, несомненна, особенно с учетом жестких нападок первого на геополитику как на уничижительно третируемую антитезу уходящей в рассеяние российской цивилизации (Там же. С. 149—151).

30 Цымбурский В. Дождались?: Первая монография по истории российской геополитики (http//www.archipelag.ru).

31 Алексеева И., Зеленов Е., Якунин В. Геополитика в России. СПб., 2001. С. 268—284.

32 О реальной ограниченности сырьевой базы сегодняшней России см.: Неклесса А. Эпилог истории // ГС-1. С. 242; Он же. «Российский проект» в новой системе координат ХХI века // ГС-2. С. 393.

33 Дугин А. Основы геополитики. М., 1997. С. 129; Казарян Л. По ту сторону системы координат: (Мирополитические и мирохозяйственные процессы через призму западной геополитики) // ГС-1. С. 119—131.

34 Неклесса А. Постсовременный мир в новой системе координат // ГС-1. С. 24—26; Он же. Реквием ХХ веку // ГС-2. С. 11; Он же. Эпилог истории. С. 228.

35 Ср. на этот счет броские рассуждения в книге «Практика глобализации: Игры и правила новой эпохи» (Под ред. М. Делягина. М., 2000) на с. 52 о том, что «влияние на сознание оказалось значительно более эффективно (в том числе в узкокоммерческом смысле слова), чем на традиционные материалы... Фигурально выражаясь, ловить жемчуг и золото стало пустой тратой времени: с появлением информационных технологий по-настоящему прибыльно лишь уловление душ»; на с. 15 – о ноосфере как «технологической реальности», каковая надвинулась на наиболее «продвинутую» часть человечества, заслоняя и подменяя собой кантовские «звездное небо над нами» и «моральный закон внутри нас».

36 Неклесса А. Постсовременный мир... // ГС-1. С. 64; Он же. Геоэкономическая система мироустройства // ГС-2. С. 327.

37 Неклесса А. Постсовременный мир... // ГС-1. С. 49—51; Он же. Геоэкономическая система мироустройства. С. 337—339. Меня удивляет утверждение Делягина и его коллег, что геофинансы, «легко перетекающие с территории на территорию», будто бы несут смерть геополитике, ибо подрывают «учение о жизненном пространстве», толкая не к овладению и развитию территорий, а к провоцированию на них деструкции и деградации, прежде всего ради откачки из разрушаемых обществ «носителей финансов и интеллекта» (Практика глобализации... С. 126). Откуда взялась идея, будто геополитика сводится к наращиванию и развитию жизненных пространств? Хищническое «выжимание», «высасывание» таких пространств не менее, а, наоборот, намного более старый способ обращения с ними, чем их развитие, и геополитика деструкции не хуже любой другой, как, кстати, и геополитика противостояния деструкции.

38 Неклесса А. Постсовременный мир... С. 71—78; Он же. Геоэкономическая система мироустройства. С. 340—343.

39 Гудыменко А. Предисловие // ГС-1. С. 7.

40 Неклесса А. Постсовременный мир... С. 46; Он же. Геоэкономическая система мироустройства. С. 335.

41 Неклесса А. Постсовременный мир... С. 42.

42 Неклесса А. Эпилог истории. С. 228—229; Он же. Конец цивилизации, или Зигзаг истории // ГС-2. С. 136.

43 Неклесса А. Эпилог истории. С. 243—245.

44 Неклесса А. Эпилог истории. С. 206—207; Он же. Конец цивилизации. С. 131; Он же. Постсовременный мир... С. 50.

45 Апостасийный — отходящий от христианства и этим раскрепощающий действие сил зла, от греческого слова «апостасия», означающего «отступление от Бога», причем отступление особенное по своей силе и по своему широкому распространению.

46 Неклесса А. Российский проект... С. 386—390. Он же. Эпилог истории. С. 234—238. Вспомним в этой связи, как известный церковный публицист Андрей Кураев, анализируя перспективы православия в XXI веке, прочерчивает две главные линии: миссионерство в рамках всемирной американской империи и проповедь среди китайцев, «к которым почти без сомнения отойдут сибирские земли» (Кураев А. Что ждет Россию? // Кураев А. О нашем поражении. СПб., 1999. С. 335). Вопреки мнению о якобы нерасторжимой связи православия с российским государственным национализмом и «державностью» хорошо известны православные и квазиправославные версии обесценивания и «размазывания» России как территориального государства.

47 Неклесса А. Эпилог истории. С. 246—259; Он же. Российский проект... С. 398—413.

48 Неклесса А. Российский проект... С. 412. Собственно, к тому же призывает Россию и группа Делягина — обслуживать русскими умами западную «технологическую пирамиду победителей с одной-единственной стратегической целью: при первой же возможности выпрыгнуть из нее и восстановить собственную технологическую пирамиду» (Практика глобализации... С. 328). Но так как отставание России от развитых стран в рамках нынешней технологической пирамиды признается «окончательным и необратимым» (Там же. С. 104), достижение указанной стратегической цели было бы возможно лишь при условии, что «переменит Бог Орду». С образом России как «сокрытого» технологического Гипер-Севера у Неклессы полезно сравнить характеристику всего постсоветского пространства на «новой мировой карте» у Джеффри Сакса: за вычетом регионов, непосредственно примыкающих к европейскому и азиатскому рынкам, оно отнесено к той «мировой трети», которая «не производит технологических инноваций у себя дома и не воспринимает зарубежных технологий» (Sachs J. A New Map of the World // The Economist. 2000. June 24—30. P. 95). См. также реакцию на этот диагноз, довольно близкую по духу к взглядам Неклессы, в статье: Смирнов Е. Станет ли Россия высокотехнологичной страной? // Независ. газ. 2003. 12 февр.

49 См.: Неклесса А. Эпилог истории. С. 255.

50 Цымбурский В. «От великого острова Русии...» к прасимволу российской цивилизации // Полис. 1997. № 6.

51 Неклесса А. Конец цивилизации. С. 131.

52 Шишков Ю. Геоэкономика: неустойчивая «гексагональная федерация» разнородных регионов или все более целостная глобальная система? // ГС-1. С. 197; Воскресенский А. Сбалансированное многомерное партнерство — оптимальная стратегия для России // Там же. С. 97.

53 Неклесса А. Эпилог истории. С. 213.

54 Валлерстайн И. Конец какой современности? // Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. М., 2001. Тезис, будто капитализм нуждался в геокультуре двуединой Современности (с превалированием Современности Технологий), ибо прежде «экономически и политически функционировал в системе, где отсутствовала геокультура, необходимая, чтобы поддерживать и усиливать эту систему» (с. 169), не более чем постулат. Он опирается на те представления о природе капитализма, которые как раз с конца ХХ века подвергаются большим испытаниям.

55 Неклесса А. Неопознанная культура: Гностические корни постсовременности // ГС-2. С. 31—37.

56 Среди сегодняшних антиглобалистов распространены и тезис «Мир должен быть иным», и обличение финансовой глобализации за якобы утверждаемую ею «невозможность полноценно работать, творить, вносить свой вклад в развитие общества» для людей, к ней непричастных (ср. интервью французско-российской антиглобалистки Карин Клеман в «Труде» от 21 декабря 20

⇐ Предыдущая1234

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: