 |
Угощение на Страстную пятницу
|
|
|
|
Двоякие -- вот подходящее слово, чтобы обозначить мои чувства между
Страстным понедельником и Страстной пятницей. С одной стороны, я сердился на
гипсового младенца Иисуса, который не захотел барабанить, с другой стороны,
барабан все-таки оставался при мне. Если, с одной стороны, мой голос
оказался бессилен против церковных окон, то, с другой стороны, Оскар при
виде невредимого и пестрого стекла сохранил те остатки католической веры,
которым еще предстояло подвигнуть его на изрядное количество отчаянных
святотатств. Но продолжим разговор об этой двоякости: пусть мне, с одной
стороны, посчастливилось на обратном пути из церкви ради пробы разрезать
пением какое-то мансардное окно, успехи моего голоса по отношению к
повседневному усугубляли горькое сознание провала в сакральной сфере. Двояко
-- так я выразился. И этот надлом сохранился, не поддавался лечению, зияет и
сегодня, когда я не принадлежу более ни к сакральному, ни к повседневному,
а, напротив, пребываю где-то в стороне, в специальном лечебном заведении.
Матушка оплатила урон, нанесенный правому алтарю. Пасхальная торговля
протекала весьма успешно, хотя на Страстную пятницу Мацерат, будучи лицом
протестантской веры, приказал закрыть лавку. Матушка, которая обычно умела
настоять на своем, по Страстным пятницам всякий раз уступала, лавку
запирала, но взамен, уже как католичка, настаивала на своем праве закрывать
лавку колониальных товаров в праздник Тела Христова, заменять пачки персиля
и всякие витринные заманки, вроде кофе Хааг, пестрым изображением Девы
Марии, подсвеченным лампочками, а также участвовать в Оливской процессии.
Имелась картонка, на одной стороне которой можно было прочесть: "Закрыто по
|
|
|
случаю Страстной пятницы". Другая сторона картонки сообщала: "Закрыто по
случаю праздника Тела Христова". В ту Страстную пятницу, первую пятницу за
Страстным понедельником без барабана и без алмаза в голосе, Мацерат вывесил
в витрине картонку: "Закрыто по случаю Страстной пятницы", и мы отправились
трамваем в Брезен. Чтобы еще раз вернуться к употребленному выше слову:
Лабесвег тоже выглядел двояко, протестанты шли в церковь, а католики тем
временем мыли окна и выбивали на задних дворах все хоть отдаленно
смахивающее на ковер с такой силой и с таким грохотом, что можно было
подумать, будто по всем дворам доходных домов библейские рабы одновременно
прибивали многократно размноженного Спасителя к многократно размноженному
кресту. Мы же, оставив позади выбивание ковров, возвещающее приближение
страстей Господних, уселись в привычном составе -- матушка, Мацерат, Ян
Бронски и Оскар -- в трамвай девятой линии и поехали вдоль по Брезенервег,
мимо аэродрома, мимо старого и мимо нового армейского плаца, на стрелке у
кладбища Заспе дождались встречного трамвая со стороны Нойфарвассер-Брезена.
Ожидание на стрелке матушка использовала, чтобы довести до нашего сведения
ряд соображений, высказанных хоть и с улыбкой, но тоном, свидетельствующим
об известной житейской усталости. Маленький заброшенный погост, где под
узловатыми соснами раскинулись растущие вкривь и вкось замшелые могильные
плиты прошлого века, она назвала прелестным, романтическим и полным
очарования. -- Вот где я хотела бы лежать, если его до тех пор не закроют,
-- размечталась матушка. Мацерат же нашел почву слишком песчаной,
отрицательно высказался о забивших всю прочую растительность береговом осоте
и глухом овсе. Ян Бронски со своей стороны добавил, что и шум с аэродрома, и
|
|
|
расходящиеся на стрелке подле кладбища трамваи неизбежно будут нарушать
покой этого в остальном столь идиллического уголка. Встречный трамвай
проехал мимо, кондуктор дважды позвонил, и мы, оставив позади Заспе и
заспенское кладбище, тронулись в сторону Брезена, морского курорта, который
об эту пору, в конце марта, выглядел каким-то похилившимся и унылым. Киоски
забиты гвоздями, в курзале заколочены окна, с мостков сняты флажки, в
купальне -- ряды пустых кабинок числом двести пятьдесят. На доске, где
указывают температуру, -- следы мела еще с прошлого года: воздух --
двадцать, вода -- семнадцать, ветер -- норд-ост, прогноз -- переменная
облачность. Сперва мы думали дойти пешком до Глеткау, но потом без всяких
обсуждений вдруг пошли в прямо противоположную сторону, к молу: Балтийское
море широко накатывало на берег и лениво облизывало песок. До самого входа в
гавань, где по одну сторону -- белый маяк, а по другую -- мол с
навигационной вышкой, не было видно ни души. Прошедший накануне дождь
нарисовал на песке ровный узор, разрушать который, оставляя на нем отпечатки
босых ног, было очень приятно. Мацерат подбирал облизанные морем осколки
кирпича величиной с монетку, бросал их, чтобы прыгали по зеленоватой воде,
проявляя при этом изрядное честолюбие. Ян Бронски, не столь искусный
метатель, в промежутках между бросками отыскивал янтарь, нашел кой-какие
кусочки, один даже размером с вишневое зернышко, каковой и преподнес
матушке, что, подобно мне, бежала босиком, то и дело оглядываясь, словно из
любви к своим следам. Солнце пригревало весьма сдержанно. Было прохладно,
безветренно и ясно, так что можно было видеть на горизонте полоску,
означающую полуостров Хела, еще два-три исчезающих дымовых хвостика да
палубные надстройки торгового парохода, вприпрыжку одолевающего линию
горизонта.
Поочередно, через неравные промежутки мы подошли к первым гранитным
глыбам, лежащим в широком основании мола. Матушка и я снова надели чулки и
ботинки. Матушка помогла мне зашнуровать их, а Ян и Мацерат уже прыгали с
камня на камень по неровной поверхности мола в сторону моря. Осклизлые
бороды водорослей беспорядочно торчали между камнями в основании мола. Оскар
|
|
|
хотел бы расчесать их. Но матушка взяла меня за руку, и мы побежали догонять
мужчин, которые шли впереди и резвились, как школьники. На каждом шагу
барабан ударял меня по колену, но даже здесь я не хотел, чтобы его с меня
сняли. На матушке было голубое весеннее пальто с малиновыми обшлагами.
Гранитные глыбы причиняли множество неудобств ее высоким каблукам. Как и
всегда по воскресеньям и праздникам, я мыкался в своем матросском пальтишке
с золотыми якорными пуговицами. Старая ленточка из сувенирных запасов
Гретхен Шефлер с надписью "ЕВК Зейдлиц" обвивала мою бескозырку и трепетала
бы на ветру, если бы, конечно, был хоть какой-нибудь ветер. Мацерат
расстегнул коричневое пальто. Ян был, как всегда, элегантен, в ульстере, с
переливчатым бархатным воротником.
Мы добрались почти до навигационной вышки на самом конце мола. Под
вышкой сидел пожилой мужчина в шапке грузчика и ватнике. Рядом лежал мешок,
который все время вздрагивал и двигался. А человек, по всей вероятности
житель Брезена или Нойфарвассера, держал в руках конец бельевой веревки.
Опутанная морской травой веревка уходила в затхлую воду Моттлау, которая,
еще не осветленная и без помощи морских волн, билась в устье о камни мола.
Мы полюбопытствовали, почему этот человек удит рыбу с помощью обычной
бельевой веревки и явно без поплавка. Матушка задала свой вопрос тоном
добродушной насмешки и назвала его дядей. Дядя хмыкнул, обнаружив побуревшие
от табака пеньки на месте зубов, и без иных объяснений послал длинный,
перемешанный с крошками хлеба, растекающийся на лету плевок в месиво,
кипевшее между нижними, покрытыми смолой и нефтью гранитными горбылями. Там
плевок и качался до тех пор, покуда не прилетела чайка и, искусно
уклонившись от встречи с камнями, не подхватила его, после чего увлекла за
собой остальных крикливых чаек. Мы уже собрались уходить, потому что на молу
было холодно и солнце ничуть не грело, но тут человек в грузчицкой шапке
начал понемногу выбирать веревку. Матушка все равно хотела уйти, но Мацерата
|
|
|
было невозможно сдвинуть с места. Да и Ян, который обычно повиновался всем
высказанным вслух пожеланиям матушки, на сей раз заупрямился, ну а Оскару
было все равно, уйдем мы или останемся. Но раз мы остались, я глядел. Покуда
грузчик равномерными рывками выбирал веревку и при каждом рывке очищал ее от
водорослей, зажимая между коленями, я убедился, что торговый пароход, чьи
надстройки каких-то полчаса назад едва выглянули из-за горизонта, при
глубокой осадке сменил курс и теперь входил в гавань. Раз у него такая
осадка, значит, это швед, груженный рудой, смекнул Оскар. Но я отвлекся от
шведа, когда грузчик медленно привстал с камней. -- А ну-ка посмотрим чуток,
чего там у него есть. Это он сказал Мацерату, который с готовностью
согласился, хоть ничего и не понял. То и дело приговаривая: "Чуток
посмотрим!" и "Чего там у него есть!" -- грузчик продолжал выбирать канат,
хотя сейчас уже с натугой, потом он полез вниз по камням к канату и запустил
-- матушка не успела вовремя отвернуться, -- широко раскинув, запустил руки
в клокочущую воду бухты между гранитных глыб, пошарил, нащупал, схватил и,
громко требуя посторониться, швырнул что-то мокро-тяжелое, что-то бурлящее
жизнью на землю перед нами: лошадиную голову, свежую, совершенно как
настоящую, голову вороного коня, то есть черногривой лошади, которая вчера
еще, позавчера еще, возможно, заливалась ржанием, потому что она совсем не
разложилась, эта голова, и не издавала зловония, разве что речной водой от
нее пахло, но этой водой пахло все на молу. И вот уже человек в шапке стоит
широко расставив ноги над останками коня, из которого яростно прут
светло-зеленые маленькие угри. Грузчик не без труда ловил их, потому что
угри быстро и ловко скользили на гладких, мокрых еще камнях. Вдобавок над
нами тотчас возникли чайки со своим обычным криком. Они налетели играючи,
втроем-вчетвером подхватывали маленького либо среднего угря, и отогнать их
не было никакой возможности, потому что мол принадлежал им. Однако грузчику,
который бросился между чаек, удалось кинуть дюжины две угрей к себе в мешок,
поддерживаемый Мацератом, который любил изображать готовность помочь. А
потому Мацерат и не мог видеть, что у матушки лицо вдруг сделалось
изжелта-бледное, что она положила сперва руку, а потом и вовсе голову на
плечо и на бархатный воротник Яна. Но когда все мелкие и средние угри
проследовали в мешок, а грузчик, у которого во время этой процедуры слетела
с головы шапка, начал выдавливать из дохлой головы темных угрей покрупнее,
|
|
|
матушке и вовсе пришлось сесть, Ян даже хотел повернуть ее голову в сторону,
но она не давалась, она продолжала неподвижно и тупо смотреть вытаращенными
глазами на возню грузчика с этими змеями. -- Посмотри-ка! -- стонал тот
время от времени. -- Ну-кась, ну-кась! -- И, подсобляя себе рыбацким
сапогом, распялил лошадиный рот, вставил палку между челюстями, так что
могло показаться, будто лошадь скалит в ухмылке желтые целые зубы. Но когда
грузчик -- лишь теперь стало видно, что голова у него лысая и похожа на
яйцо, -- запустил обе руки глубоко в лошадиную пасть и извлек оттуда сразу
двух угрей толщиной по меньшей мере в руку, да и длины такой же, у матушки
тоже развело челюсти, и она исторгла из себя весь завтрак: комковатый белок
и тягучие нити желтка среди комьев белого хлеба в струе кофе с молоком
обрушились на камни мола, рвотные позывы еще давали себя знать, но больше из
нее ничего не, вышло, не так уж и много съела она за завтраком, потому что
набрала лишний вес и непременно хотела похудеть, ради этого перепробовала
множество диет, хотя до конца ни одну не выдерживала -- тайком она, конечно,
ела, -- и только от одного никак не могла отказаться, от гимнастики по
вторникам в женском объединении, хотя Ян и даже Мацерат над ней смеялись,
когда, прихватив мешочек со спортивным костюмом, она ходила к этим смешным
теткам в синей блестящей одежде, делала упражнения с булавой -- и все равно
не худела.
Вот и в тот раз матушка исторгла из себя на камни мола не более
полуфунта, она могла давиться сколько угодно, похудеть еще больше ей не
удалось. Ничего, кроме зеленой слизи, из нее не вылетало, а тут налетели
чайки, налетели, едва она начала давиться, кружились все ниже, падали вниз,
жирные, гладкие, дрались из-за завтрака моей матушки, ни капельки не боялись
растолстеть, не давали себя отогнать, да и кто стал бы их отгонять, если Ян
Бронски сам их боялся и даже закрыл руками свои красивые голубые глаза.
Впрочем, и Оскару, когда тот пытался выдвинуть против чаек свой
барабан, когда дробью по белому лаку он начал войну против их белизны, они
не подчинились, ничуть его барабан не помог, он разве что сделал чаек еще
белей. А Мацерат, тот и вовсе не заботился о матушке. Он смеялся, он
подыгрывал грузчику, изображал человека с крепкими нервами, и, когда грузчик
почти завершил свое дело и под занавес извлек из уха у коня здоровенного
угря, а заодно с угрем выпустил белую кашу из лошадиных мозгов, Мацерат хоть
и сам позеленел от дурноты, но хорохориться не перестал и откупил у грузчика
почти задаром два средних и два больших угря, да еще пытался сбить цену.
Тут я не мог не похвалить Яна Бронски. Тот хоть и сам выглядел как
будто вот-вот зарыдает, однако помог матушке выпрямиться, обхватил ее одной
рукой за плечи, другой -- спереди и повел прочь, что со стороны выглядело
смешно, ибо матушка ковыляла на своих высоких каблуках с камня на камень по
направлению к берегу, ноги у нее подгибались на каждом шагу, однако она
ухитрилась ничего себе не сломать. Оскар остался с грузчиком и с Мацератом,
поскольку грузчик, несколько ранее повторно водрузивший на голову свою
шапку, подробно объяснял нам, почему мешок из-под картошки до половины набит
солью грубого помола. Итак, соль в мешке служила для того, чтобы угри
убегались в ней до смерти, чтобы соль впитала слизь с их кожи, а также
изнутри. Потому как если угри попадают в соль, они не перестают двигаться,
пока вся слизь не перейдет в соль и пока сами они не уснут. Так поступают,
если хотят их потом закоптить. Правда, полиция это запрещает, и общество
защиты животных -- тоже, но без соли не обойтись. Как иначе очищать угрей от
наружной слизи, да и от внутренней? Потом мертвых угрей начисто обтирают
сухим торфом и подвешивают в коптильной бочке над горящими буковыми
поленьями. Мацерат счел вполне разумным, что угрей суют в соль.
-- Они ведь и сами залезают в лошадиную голову, -- сказал он. -- И в
мертвецов, -- добавил грузчик. -- Говорят, после сражения в Скагерраке угри
сделались наособицу жирные. А врач из моего специального лечебного
учреждения как раз на днях рассказывал про одну замужнюю женщину, которая
надумала позабавиться с живым угрем, а угорь так вцепился в нее зубами, что
женщину пришлось отправить в больницу, и детей у нее теперь больше не будет.
Грузчик затянул мешок с угрями и солью и перекинул его через плечо, хотя в
мешке все время что-то двигалось. Высвободившуюся веревку он обмотал себе
вокруг шеи и затопал в сторону Нойфарвассера. Тут и торговое судно
приблизилось. Водоизмещением оно было примерно в тысячу восемьсот тонн, и
оказалось оно не шведским, а вовсе даже финским, и привезло оно не руду, а
лес. Грузчик с мешком, надо полагать, имел знакомых на "финне", он замахал в
сторону этой ржавой посудины и что-то прокричал. А с "финна" замахали и
закричали в ответ. Но вот почему замахал Мацерат и почему выкрикнул такую
ерунду, как "Эй, на корабле, ахой!", я так и не смог понять. Ведь, будучи
уроженцем Рейнланда, он вообще ничего не смыслил в морском деле, и ни одного
знакомого у него среди финнов не было. Но такая уж у него была привычка:
махать, если другие машут, кричать, смеяться, аплодировать, если кричат,
смеются, аплодируют другие. Потому он сравнительно рано и вступил в партию,
когда в этом еще не было особой необходимости, когда это еще ничего не
давало, только отнимало у него воскресные утра.
Оскар медленно следовал за Мацератом, грузчиком из Нойфарвассера и
перегруженным судном. Время от времени я оборачивался, потому что грузчик
так и бросил лошадиную голову под навигационной вышкой. Но сама голова была
уже не видна, потому что чайки ее облепили. Белая, едва заметная дырка среди
бутылочной зелени моря. Свежевымытое облачко, ежеминутно готовое
аккуратненько взмыть в воздух, громкими криками укрывая лошадиную голову,
которая издавала теперь не ржание, а крик.
Вдосталь наглядевшись, я убежал и от Мацерата, и от чаек, бил на ходу
кулаком по жести своего барабана, обогнал грузчика, успевшего тем временем
раскурить свою носогрейку, догнал Яна Бронски и матушку у начала мола. Ян
обнимал матушку, как и раньше, только одна из его рук находилась теперь у
нее за пазухой. Впрочем, ни этого, ни того, что и матушка со своей стороны
запустила руку в карман Яновых брюк, Мацерат видеть не мог: он был слишком
далеко от нас и как раз заворачивал в газету, подобранную между камнями,
четырех угрей, которых грузчик по его просьбе предварительно оглушил камнем.
Догнавший нас Мацерат размахивал свертком с угрями и бахвалился:
-- Запросил полтора, но я дал ему гульден, и хватит с него. Матушка уже
выглядела лучше, и обе руки у нее были теперь на виду, и она ответила
Мацерату: -- Только не воображай, что я стану есть твоего угря! Я вообще в
жизни не съем больше ни куска рыбы, а уж про угрей и говорить нечего.
Мацерат засмеялся: -- Да будет тебе, девочка. Ты ведь и раньше знала, куда
лазят угри, а сама их всегда ела, свежих тоже. Вот поглядим, что ты скажешь,
когда твой покорный слуга отменно их приготовит со всеми штучками-дрючками и
немного зелени в придачу. Ян Бронски, своевременно выдернувший руку у
матушки из-за пазухи, ничего не сказал. Я начал барабанить, чтобы они не
заводили снова речь про своих угрей, и барабанил, пока мы не пришли в
Брезен. На трамвайной остановке и потом в прицепном вагоне я не давал трем
взрослым заговорить. Угри вели себя довольно спокойно. Стоять на разъезде у
Заспе не пришлось, потому что встречный уже прошел. Сразу за аэродромом
Мацерат, несмотря на мой барабан, начал рассказывать, до чего он
проголодался. Матушка не реагировала и смотрела куда-то мимо нас, пока Ян не
предложил ей одну из своих "Регат". Когда он дал ей огня, она, зажимая
губами золотой мундштук, улыбнулась Мацерату, так как знала, что он не
любит, если она курит на людях. Мы вышли из трамвая на Макс-Хальбе-плац, и
матушка против моих ожиданий взяла под руку Мацерата, а не Яна, Ян пошел
рядом со мной -- он вел меня за руку и докурил до конца ее сигарету. На
Лабесвег домохозяйки католической веры все еще выколачивали свои ковры.
Покуда Мацерат возился с замком, я увидел фрау Катер, что жила по соседству
с трубачом Мейном. Мощными сине-красными руками она поддерживала на правом
плече скатанный бурый ковер. Под мышками у нее сверкали белокурые, слипшиеся
от соленого пота волосы. Ковер свисал спереди и сзади. С тем же успехом она
могла бы нести, перекинув через плечо, пьяного мужа, только ее муж давно
умер. Когда она проносила мимо меня свои телеса под черной юбкой из
блестящей тафты, мне ударили в нос испарения ее тела: нашатырь, огурец,
карболка -- не иначе у нее были месячные. Вскоре со двора донесся тот
равномерный стук палок по коврам, который гонял меня по квартире,
преследовал меня так, что под конец мне пришлось укрыться от него в платяном
шкафу нашей спальни, поскольку висящие там зимние пальто перехватывали
большую часть предпасхальных шумов. Но не только от фрау Катер, выбивающей
ковры, укрывался я в шкафу. Мама, Ян и Мацерат еще не успели скинуть свои
пальто, как уже завязался спор по поводу обеда на Страстную пятницу. Тема не
ограничилась одними лишь угрями, пошло в ход и мое знаменитое падение с
лестницы: "Ты виноват, ты во всем виноват, а вот я сейчас сварю суп из
угрей, и перестань ломаться, можешь варить что угодно, только не угрей, как
будто в погребе не хватает консервов, достань банку с лисичками, только
крышку потом захлопни, чтоб опять не случилось беды, да хватит тебе
талдычить одно и то же, на обед будут угри -- и баста, с молочком, с
горчицей, с картошечкой, и лавровый листик туда положим, и гвоздичку, нет,
будет тебе, Альфред, раз она не хочет, а ты, между прочим, не вмешивайся, я
ведь не зря купил угрей, я их выпотрошу как следует и в воде подержу,
нет-нет-нет, вот когда я их подам на стол, тут мы и поглядим, кто будет
есть, а кто нет". Мацерат захлопнул за собой дверь гостиной, скрылся в
кухне, и мы услышали, как он на удивление громко там возится. Угрей он
убивал поперечным надрезом позади головы, а матушка, наделенная слишком
большим воображением, вынуждена была опуститься на кушетку, что вслед за ней
проделал и Ян. И вот они уже ухватили друг друга за руки и принялись
шептаться на кашубском наречии. Когда трое взрослых распределились по
квартире таким образом, я еще не сидел в шкафу, а сидел, как и они, в
гостиной. Возле изразцовой печки стоял детский стульчик. Я поболтал ногами,
подставив себя пристальному взгляду Яна и отлично сознавая, до чего я мешаю
обоим, хотя едва ли они могли учинить что-нибудь серьезное, когда за стеной
пусть даже невидимый отсюда, но вполне реальный Мацерат грозил полудохлым
угрем, которым размахивал, словно кнутом. Они сплетались руками, сжимали до
хруста в суставах все двадцать пальцев и этим хрустом окончательно меня
доконали. Разве ударов Катерихи по ковру было недостаточно? Разве не
проникали они со двора сквозь стены, разве не приближались, хоть и не
становясь при этом громче?
Оскар соскользнул со своего стульчика, помешкал мгновение возле печки,
чтобы уход его не выглядел слишком демонстративным, затем, всецело занятый
своим барабаном, шмыгнул в спальню.
Желая избегнуть каких бы то ни было звуков, я даже оставил дверь в
спальню полуоткрытой и с удовлетворением констатировал, что меня так никто и
не окликнул. Я все еще прикидывал, куда лучше залезть Оскару -- то ли под
кровать, то ли в платяной шкаф. Я предпочел шкаф, потому что под кроватью
мог испачкать свой синий и очень маркий костюмчик. Я еще смог дотянуться до
ключика, повернул его, развел зеркальные створки и с помощью барабанных
палочек сдвинул в сторону висящие на перекладине плечики с пальто и прочей
зимней одеждой. Чтобы дотянуться до тяжелых тканей да еще сдвинуть их, мне
пришлось встать ногами на барабан. Возникшая посреди шкафа брешь была хоть и
невелика, но все же достаточно просторна, чтобы принять залезшего туда и
присевшего на корточки Оскара. Мне даже удалось, правда не без труда,
закрыть за собой зеркальные дверцы и так засунуть между створками шаль,
которую я обнаружил на дне шкафа, что возникла щель с палец шириной,
обеспечивавшая как возможность наблюдения, так и приток свежего воздуха.
Барабан я положил на колени, но барабанить не стал, даже тихо -- и то не
стал, а, напротив, безвольно позволил испарениям зимних пальто окутывать и
пронизывать себя.
Как хорошо, что был у нас этот шкаф и тяжелые, слабо дышащие ткани,
которые почти позволяли мне собраться с мыслями, увязать их воедино и
вручить некоему идеалу, достаточно богатому, чтобы воспринять мой дар со
сдержанной, едва заметной радостью.
Как и всякий раз, когда мне удавалось сосредоточиться и жить в ладу со
своими возможностями, я переносился мыслями в приемную доктора Холлаца на
Брунсхефервег и заново переживал ту часть еженедельных визитов по средам,
которая меня привлекала. Поэтому мысли мои устремлялись не столько к врачу,
сколько к сестре Инге, его ассистентке. Ей дозволялось раздевать и одевать
меня, ей одной -- измерять, взвешивать, испытывать меня; короче, все те
эксперименты, которые учинял надо мной доктор Холлац, сестра Инга выполняла
очень точно, хоть и не без досады, после чего с оттенком ехидства
рапортовала об отсутствии успехов, что доктор Холлац, со своей стороны,
именовал известными успехами. На чистой крахмальной белизне сестринского
облачения, на невесомой конструкции, которую она носила в качестве
сестринского чепца, на скромной, украшенной красным крестом брошке частенько
отдыхал мой взгляд и мое, порой затравленное, сердце барабанщика. Как
отрадно было следить за все новым и новым расположением складок на ее
сестринском одеянии! А имелось ли тело под этими складками? Ее стареющее
лицо, ее грубые, несмотря на тщательный уход, руки позволяли догадываться,
что сестра Инга все-таки женщина. Однако запахов, способных подтвердить ее
телесную суть, запахов, которые, к примеру, предъявляла моя матушка, когда
Ян или Мацерат у меня на глазах помогали ей скидывать одежды, такого рода
ароматов сестра Инга не источала. А исходил от нее запах мыла и наводящий
усталость запах лекарств. Сколько раз, покуда она обследовала мое маленькое
и, как все полагали, больное тельце, меня мог сморить сон -- сон легкий,
рожденный складками белой ткани, овеянный карболкой сон, сон без сновидений,
разве что брошка ее в этом сне разрасталась бог весть до чего: до моря
знамен, до отблеска зари на снежных вершинах Альп, до полей дикого мака,
изготовясь к мятежу против бог весть чего: против индейцев, вишен,
кровотечений из носа, петушиных гребешков, скопления красных кровяных
шариков, покуда все поле зрения не заливалось краснотой, являя достойный фон
для некоей страсти, которая тогда, равно как и сегодня, представлялась и
представляется мне вполне естественной, хотя поименовать ее очень трудно,
ибо само по себе словечко "красный" еще ничего не означает, текущая из носу
кровь здесь ничем не поможет. И кумач знамен со временем блекнет, и, если я
все равно говорю "красный", эта краснота меня не приемлет, краснота
выворачивает свои покровы наизнанку: они черные, здесь она, здесь она,
Черная кухарка, пугает меня желтый цвет, обманывает синий, я не верю синему,
не лжет мне и не зеленит мне -- зеленый, зелен гроб, в котором я пасусь,
зелень укрывает меня, с зеленью я сам себе бел. Это крестит меня в черный
цвет, а черный пугает меня желтым, а желтый обманывает синим, а синему я не
верю в зеленый, а зеленый расцветает красным, а красной была брошка у сестры
Инги, она носила красный крест, точнее сказать -- носила на съемном
воротничке своего сестринского халата; но редко, даже и в платяном шкафу,
мне удавалось задержаться на этом самом одноцветном из всех впечатлений.
Многоцветный шум, проникнув из гостиной, ударился о дверцы моего шкафа,
пробудил меня от начавшегося и посвященного сестре Инге полусна. Я сидел
вполне бодрый, с распухшим языком, барабан -- на коленях, между
разноокрашенных зимних пальто, вдыхал запах мацератовского партийного
обмундирования, соседствовал с кожей портупеи, ремня, петли для карабина, не
видел больше ничего из белых складок на сестринском халате: здесь падала
шерсть, здесь висели шерстяные ткани, здесь вельвет сминал фланель, а надо
мной -- шляпные моды последних четырех лет, а у моих ног -- ботинки,
туфельки, начищенные голенища, каблуки с подковками и без, полоса света,
падая из комнаты, позволяет мне все увидеть, Оскар пожалел, что оставил щель
между дверцами шкафа. Ну чего мне ждать от них, от тех, кто сидит в
гостиной. Допустим, Мацерат застукал обоих на кушетке, что навряд ли
возможно, поскольку Ян всегда, а не только за игрой в скат соблюдал остатки
осторожности. Вероятно -- так оно впоследствии и оказалось, -- Мацерат
водрузил на стол посреди гостиной большую суповую миску с готовым к
употреблению картофельным супом из умерщвленных, выпотрошенных, вымоченных,
отваренных со специями угрей и даже позволил себе, поскольку никто не
садился за стол, нахваливать свою стряпню, перечисляя все приправы и все
премудрости рецепта. Матушка закричала. По-кашубски, а кашубского Мацерат и
не понимал, и не выносил, и, однако же, принужден был слушать, да, верно, и
понял, о чем это она: речь могла идти только об угрях, и, как всякий раз,
когда матушка кричала о моем падении с лестницы, Мацерат ответствовал. Оба
хорошо заучили свои роли. Ян подавал реплики. Без него театр просто не
получился бы. И вот наконец второе действие: с грохотом откинута крышка
пианино, без нот, по памяти, ноги на обеих педалях, отставая, забегая
вперед, сливаясь -- хор охотников из "Волшебного стрелка", -- "Что может
прекраснее быть на земле". И на самой середине, где "Эгей-эге-гей!", с
грохотом падает крышка пианино, ноги прочь с педалей, опрокинут
табурет-вертушка, матушка приближается, еще один взгляд в зеркальные дверцы,
и вот она уже бросилась -- я все мог видеть через свою щелку -- бросилась
поперек на супружескую постель под синим балдахином, рыдала и столь же
многопальцево ломала руки, как это делала кающаяся Магдалина с цветной
литографии в золотой рамке над изголовьем супружеской крепости. Долгое время
я мог слышать, как скулит матушка, легкое поскрипывание кровати да
приглушенный шепот из гостиной. Ян успокаивал Мацерата. Мацерат просил Яна
успокоить матушку. Шепот мало-помалу иссяк, в спальню вошел Ян. Действие
третье: он постоял перед кроватью, переводя взгляд с матушки на кающуюся
Магдалину и обратно, осторожно присел на край, погладил спину и зад лежащей
на животе матушки, успокоительно заговорил по-кашубски и -- поскольку слова
на нее больше не действовали -- запустил руку ей под юбку, пока наконец она
не перестала скулить, а Ян смог отвести взгляд от многопальцевой Магдалины.
Стоило посмотреть, как Ян встал после выполненной работы, отер пальцы
носовым платком и громко, но уже не по-кашубски, чтобы и Мацерат в гостиной
либо на кухне мог услышать и понять, произнес, отчетливо выделяя каждое
слово:
-- Ну пошли, Агнес, и забудем эту историю. Альфред давно уже вынес
угрей и утопил в сортире. А мы сейчас закрутим хороший скат, по четверть
пфеннига, я не против, и, когда все останется позади и мы успокоимся,
Альфред поджарит нам грибы с яйцом и картофелем.
Матушка ничего не ответила, съехала с постели, разгладила желтое
стеганое одеяло, перед зеркальными дверцами снова привела в порядок свою
прическу и вслед за Яном покинула спальню. Я отвел глаз от щели и вскоре
услышал, как они тасуют карты. Маленький, робкий смешок, Мацерат снял
колоду, Ян сдает карты, и начался торг. Сдается мне, Ян предложил Мацерату
заказывать игру, но тот спасовал уже на двадцати трех. Тогда матушка подняла
заказ до тридцати шести, после чего Яну тоже пришлось пасовать, и матушка
разыграла гранд, который едва не продула. Следующий кон выиграл Ян -- на
простой бубне, без сучка-задоринки, а за ним матушка заказала черву без
прикупа, и хоть и с трудом, но вылезла.
В твердой уверенности, что этот семейный скат продлится до поздней
ночи, единожды прерванный на яичницу с грибами и жареным картофелем, я
перестал уделять внимание последующим партиям и даже -- более того --
попробовал вернуться мыслями к сестре Инге и ее белым, навевающим сон
одеждам. Но мои предстоящие визиты к доктору Холлацу были омрачены. И не
потому только, что зеленый, синий, желтый и черный цвета то и дело
вторгались в красный цвет красного креста, но и потому, что события
минувшего утра вклинивались туда же; всякий раз, когда отворялась дверь в
приемную доктора, к сестре Инге, мне являлся не чистый и легкий облик
сестринского халата, нет, это грузчик на молу в Нойфарвассере под
навигационной вышкой вытаскивал угрей из мокрой, кишащей живностью конской
головы, а то, что виделось белым, то, что я хотел отнести на счет сестры
Инги, оказывалось крыльями чаек, которые на какое-то мгновение обманно
закрыли и падаль, и угрей в этой падали, покуда вновь не разверзлась рана,
но она не кровоточила, порождая красный цвет, а, напротив, лошадь была
черной, бутылочно-зеленым -- море, немного ржавчины примешал к общей картине
груженный лесом "финн" и чайки -- не говорите мне больше про голубей --
облаком закрыли жертву, обмакнули концы крыльев и подбросили одного угря
моей сестре Инге, а Инга перехватила угря, воздала ему почести и сама стала
чайкой, приняла образ, нет, не голубя, а если даже Святого Духа, то все
равно в обличье, которое зовется чайкой, облаком налетает на мясо и
празднует Троицу. Отказавшись от усилий, я отказался тогда и от шкафа,
неохотно распахнул изнутри зеркальные дверцы, вылез из ящика, увидев себя в
зеркале, нашел, что нисколько не изменился, но все же порадовался, что фрау
Катер уже перестала выколачивать ковры. Правда, для Оскара Страстная пятница
закончилась, но хождению по мукам предстояло начаться лишь после Пасхи.
|
|
|
