 |
Психически больной наносит удар ножом своей бывшей жене и совершает самоубийство
|
|
|
|
Мак Дугас
(ДЖОДИ) В среду вечером 77-летний Дикон «Дек» Симмонс пришел слишком поздно, чтобы спасти 28-летнюю Сейди Данхилл от тяжелого ранения, но все могло закончиться гораздо хуже для всеобщей любимицы, библиотекаря Денхолмской объединенной средней школы.
Согласно Дугласу Римсу, городскому констеблю Джоди: «Если бы Дек не пришел, мисс Данхилл наверняка бы убили». На все вопросы репортеров Симмонс отвечал только одной фразой: «Я не хочу об этом говорить, все закончилось».
По словам констебля Римса, Симмонс свалил с ног более молодого Джона Клейтона и отнял у него маленький револьвер. Тогда Клейтон выхватил нож, которым нанес ранение своей бывшей жене, и полоснул себя по горлу. Симмонс и другой мужчина, Джордж Амберсон из Далласа, пытались остановить кровотечение, но безрезультатно. Клейтон умер на месте.
Мистер Амберсон, бывший учитель Денхолмской объединенной средней школы, который прибыл вскоре после того, как Симмонс разоружил Клейтона, недоступен для комментариев, но он сказал констеблю Римсу, что Клейтон – недавний пациент психиатрической больницы, – возможно, выслеживал свою бывшую жену не один месяц. Администрацию Денхолмской объединенной средней школы предупредили о возможном появлении Клейтона, и директор Эллен Докерти располагала его фотографией, но Клейтон изменил внешность, и ему удалось остаться неузнанным.
Мисс Данхилл «скорая» доставила в далласскую больницу «Паркленд мемориал». Врачи оценивают ее состояние как удовлетворительное.
Я смог повидаться с ней только в субботу. Часы, отведенные для посещения больных, проводил в комнате ожидания с книгой, читать которую не мог. В общем, значения это не имело, потому что мне всегда находилась компания – чтобы справиться о самочувствии Сейди, в больнице побывало большинство учителей ДОСШ и никак не меньше сотни учеников. Тех, кто еще не получил водительское удостоверение, привозили родители. Многие оставались, чтобы сдать кровь и возместить пинты, перелитые Сейди. Скоро мой портфель наполнился открытками с пожеланиями скорейшего выздоровления и выражениями сочувствия. А цветов на сестринском посту набралось столько, что он напоминал оранжерею.
|
|
|
Я думал, что привык к жизни в прошлом, но меня все-таки поразила одиночная палата Сейди размером с чулан, где царила несусветная жара. И никакой ванной комнаты – отвратительный унитаз в углу, на котором мог удобно устроиться только карлик, и полупрозрачная занавеска, обеспечивающая так называемое уединение. Вместо кнопок для поднимания-опускания кровати использовалась рукоятка, белая краска которой истерлась от прикосновений множества пальцев. Разумеется, никаких мониторов, на которые компьютер выводил бы параметры состояния организма, и никакого телевизора для пациента.
Единственная стеклянная бутылка с какой-то жидкостью – возможно, с физиологическим раствором – висела на металлическом штативе. Трубка от нее вела к тыльной стороне левой руки Сейди, где исчезала под толстой повязкой.
Но не такой толстой, как та, что закрывала левую сторону ее головы. С этой стороны частично состригли волосы, отчего Сейди выглядела перекошенной, словно ее наказали... и, разумеется, ее наказали. Врачи оставили маленькую щелочку для глаза. Щелочка эта и второй глаз на незамотанной, оставшейся в целости и сохранности стороне лица раскрылись, когда Сейди услышала мои шаги, и, пусть ее накачали лекарствами, в них отразился ужас, от которого мое сердце на мгновение сжалось.
Потом – обреченно – она повернулась лицом к стене.
|
|
|
– Сейди... милая, это я.
– Привет, я, – ответила она, не поворачиваясь ко мне.
Я коснулся ее обнаженного плеча, и она отпрянула.
– Пожалуйста, не смотри на меня.
– Сейди, все это не имеет значения.
Она повернулась. Грустные, затуманенные морфием глаза уставились на меня, один – сквозь дыру в бинтах. На повязке проступило отвратительное желтовато-красное пятно. Я предположил, что это кровь, смешанная с какой-то мазью.
– Имеет, – возразила она. – С Бобби Джил было совсем по-другому. – Она попыталась улыбнуться. – Знаешь, как выглядит бейсбольный мяч, со всеми этими красными швами? Так теперь выглядит Сейди. Они поднимаются вверх и спускаются вниз по всей щеке.
– Они исчезнут.
– Ты не понимаешь. Он прорезал мне щеку насквозь, до ротовой полости.
– Но ты жива. И я тебя люблю.
– Скажи это, когда с меня снимут повязку. – Глуховатым, замедленным голосом. – В сравнении со мной невеста Франкенштейна – Лиз Тейлор.
Я взял ее за руку.
– Где-то я прочитал...
– Не думаю, что я сейчас готова к литературной дискуссии, Джейк.
Она вновь попыталась отвернуться, но я удержал ее, не отпуская руки.
– Это японская поговорка. Для влюбленных оспины – что ямочки на щеках. Я буду любить твое лицо, как бы оно ни выглядело. Потому что оно твое.
Она заплакала, и я прижимал ее к себе, пока она не успокоилась. Подумал, что она заснула, когда услышал ее голос:
– Я знаю, это моя вина. Я вышла за него, но...
– Это не твоя вина, Сейди. Ты не знала.
– Я знала, что с ним что-то не так. И все равно вышла. Думаю, главным образом потому, что этого очень хотели мои мать с отцом. Они еще не приехали, и я рада. Потому что я виню и их. Это ужасно, правда?
– Если уж ищешь, кого винить, запиши и меня. Я точно видел этот чертов «Плимут», на котором он ездил, причем дважды, и, наверное, еще пару раз краем глаза.
– На этот счет ты не должен чувствовать себя виноватым. Детектив полиции штата и техасский рейнджер, которые брали у меня показания, сказали, что багажник «Плимута» набит пластинами с номерными знаками. По их мнению, он, вероятно, крал их в гостиницах для автомобилистов. И у него нашли множество наклеек и... как они там называются...
– Переводные картинки. – Я думал о той, что обманула меня в «Кэндлвуде». «ВПЕРЕД, ТОРОПЫГИ». Я допустил ошибку, приняв постоянно попадавшийся мне на глаза красно-белый «Плимут-фьюри» за еще одно проявление гармонизации прошлого. Мне бы следовало сообразить, что это не так. И я бы сообразил, если бы половину моего разума не занимали мысли о Далласе, Ли Освальде и Уокере. А если уж говорить о вине, часть ее лежала и на Деке. В конце концов, он видел этого человека, обратил внимание на глубокие впадины по сторонам лба.
|
|
|
Выброси из головы, подумал я. Это случилось. И ничего уже не изменишь.
Но если на то пошло, возможность второго захода оставалась.
– Джейк, полиция знает, что ты... не совсем тот, за кого себя выдаешь?
Я убрал волосы с правой стороны ее лица, где они остались длинными.
– На этот счет проблем нет.
Мы с Деком дали показания тем же полицейским, которые переговорили с Сейди до операции. Детектив полиции штата едко проехался по поводу людей, которые смотрят слишком много вестернов. Рейнджер его поддержал, а потом пожал нам руки, сказав: «На вашем месте я бы поступил точно так же».
– Дек перевел стрелки на себя, а я оказался как бы не при делах. Он не хочет, чтобы школьный совет начал возражать против твоего возвращения в школу в следующем году. Мне это кажется невероятным, но сам факт, что тебя порезал безумец, может послужить поводом для отказа в продлении трудового договора по причине твоей аморальности, и Дек думает, что будет лучше...
– Я не смогу вернуться. Не смогу предстать перед детьми в таком виде.
– Сейди, если бы ты знала, как много учеников приезжало сюда...
– Это приятно, это много значит, но именно они меня и пугают. Ты не понимаешь? Думаю, мне нипочем те, кто смеется и отпускает шутки. В Джорджии одна наша учительница была с заячьей губой, и я многому у нее научилась. Она знала, как справляться с детской жестокостью. Меня пугают другие. Те, кто желает добра. Сочувствие в глазах... взгляды в сторону. – Она глубоко вдохнула, потом взорвалась: – Опять же, я злюсь. Я знаю, что жизнь тяжела. Мне известно, что в глубине сердца все так думают, но почему она должна быть еще и такой жестокой? Почему она должна кусаться?
|
|
|
Я обнял ее. Оставшаяся невредимой сторона лица горела и пульсировала.
– Я не знаю, милая.
– Почему ни у кого нет второго шанса?
Я прижимал ее к себе. Когда дыхание выровнялось, уложил на кровать и тихонько поднялся, чтобы уйти. Она заговорила, не открывая глаз:
– Ты говорил мне, что в среду должен увидеть что-то важное. Ты же не хотел лицезреть, как Джонни Клейтон перерезает себе горло?
– Не хотел.
– Так ты не увидел?
Я уже собрался солгать, но не стал.
– Нет.
Тут ее глаза открылись, с огромным трудом, и я понимал, что долго им не продержаться:
– У тебя будет второй шанс?
– Не знаю. Это не имеет значения.
Я покривил душой. Потому что это будет иметь значение для жены и детей Джона Кеннеди, для его братьев, возможно, для Мартина Лютера Кинга и почти наверняка – для десятков тысяч молодых американцев, сейчас учеников старших классов, которым предстояло, если ничто не изменит курса истории, надеть военную форму, улететь на другую сторону света, раздвинуть свои ягодицы и сесть на большой зеленый дилдо, именуемый Вьетнамом.
Сейди закрыла глаза. Я вышел из палаты.
Спустившись на лифте в вестибюль, я не увидел никого из нынешних учеников ДОСШ, зато наткнулся на пару выпускников. Майк Кослоу и Бобби Джил Оллнат сидели на жестких пластмассовых стульях с нераскрытыми журналами на коленях. Майк вскочил и пожал мне руку. Бобби Джил обняла меня.
– Насколько все плохо? – спросила она. – Я хочу сказать... – она прошлась кончиками пальцев по своему практически исчезнувшему шраму, – это можно поправить?
– Не знаю.
– Вы не спрашивали доктора Эллертона? – вмешался Майк.
Эллертон, лучший пластический хирург центрального Техаса, оперировал Бобби Джил, и результат говорил сам за себя.
– Он в больнице после обеда, осматривает пациентов. Дек, миз Элли и я должны встретиться с ним через... – я посмотрел на часы, – двадцать минут. Вы тоже хотите пойти?
– Пожалуйста. – Бобби Джил смотрела на меня. – Я знаю, что он ей все исправит. Он гений.
– Тогда пойдемте. Посмотрим, что сможет сделать гений.
Майк, должно быть, расшифровал выражение моего лица, потому что сжал мне руку.
– Может, все не так плохо, как вы думаете, мистер А.
Все оказалось гораздо хуже.
Эллертон передавал нам фотографии – четкие, черно-белые, глянцевые, напомнившие мне о Виджи и Диане Эрбас[149]. Бобби Джил ахнула и отвернулась. Дек охнул, словно пропустил удар. Миз Элли стоически просмотрела фотографии, но лицо ее побледнело как полотно, за исключением двух пламеневших пятен румян.
|
|
|
На первых снимках щека Сейди висела разорванной тряпкой. Это я видел в среду вечером, поэтому внутренне подготовился. Не подготовился к другому: к перекошенному, как после инсульта, рту и к обвисшей плоти под левым глазом. Благодаря этому лицо Сейди стало каким-то клоунским, и мне захотелось биться головой о стол в маленьком конференц-зале, куда нас пригласил доктор Эллертон. Или – и этот вариант казался предпочтительным – помчаться в морг, где сейчас лежал Джонни Клейтон, и избить его вновь.
– Когда вечером прибудут родители этой молодой женщины, – заговорил Эллертон, – я постараюсь быть тактичным и вселять надежду, потому что родители заслуживают тактичности и надежды. – Он нахмурился. – Хотя им следовало бы приехать раньше, учитывая тяжесть состояния миссис Клей...
– Мисс Данхилл, – холодно отчеканила Элли. – Она официально развелась с этим монстром.
– Да, конечно, хорошо, что вы меня поправили. В любом случае вы ее друзья, и я убежден, что вы заслуживаете меньше тактичности и больше правды. – Он бесстрастно взглянул на одну из фотографий и постучал по разорванной щеке Сейди чистым, коротко подрезанным ногтем. – Это можно изменить к лучшему, но не восстановить полностью. Во всяком случае, теми средствами, которыми я располагаю. Может, через год, когда рана полностью заживет, я смогу убрать большую часть асимметрии.
Слезы покатились по щекам Бобби Джил. Она взяла Майка за руку.
– Внешние повреждения, которые останутся навсегда, это, конечно, плохо, – продолжил Эллертон, – но есть и другие проблемы. Перерезан лицевой нерв. Ей будет сложно есть левой половиной рта. Опущенное веко, которое вы видите на этих фотографиях, останется таким до конца жизни, и у нее частично поврежден слезный проток. Зрение вроде бы не пострадало. Будем на это надеяться.
Он вздохнул и раскинул руки.
– С учетом перспектив, которые сулят нам микрохирургия и регенерация нервов, лет через двадцать или тридцать мы, возможно, сможем оказать таким пациентам более существенную помощь. А сегодня могу сказать только одно: я сделаю все возможное, чтобы восстановить то, что поддается восстановлению.
Майк впервые подал голос. В нем слышалась горечь.
– Жаль, что сейчас не тысяча девятьсот девяностый, да?
В тот день мы вышли из больницы молчаливые и опечаленные. Уже на автостоянке миз Элли коснулась моей руки.
– Мне следовало послушать вас, Джордж. Мне очень, очень жаль.
– Не уверен, что от этого что-нибудь бы изменилось, – ответил я, – но если хотите как-то загладить свою вину, попросите Фредди Куинлэна позвонить мне. Он риелтор, который помог мне, когда я впервые приехал в Джоди. Этим летом я хочу быть рядом с Сейди, то есть мне нужно снять дом.
– Вы можете пожить у меня, – предложил Дек. – Места предостаточно.
Я повернулся к нему.
– Вы уверены?
– Вы окажете мне услугу.
– Я с радостью заплачу...
Он отмахнулся.
– Будете покупать продукты. Этого хватит.
Они с Элли приехали на «Ранч-вэгоне» Дека. Я посмотрел, как они выезжают со стоянки, а потом поплелся к моему «шевроле», который теперь – наверняка несправедливо – считал автомобилем, приносящим беду. И мне ужасно не хотелось возвращаться на Нили-стрит, где, несомненно, предстояло услышать, как Ли вымещает на Марине раздражение, вызванное неудачным выстрелом в генерала Уокера.
– Мистер А? – окликнул меня Майк. Бобби Джил стояла чуть позади, сложив руки на груди. Она выглядела потерянной и несчастной.
– Да, Майк?
– Кто оплатит больничные счета мисс Данхилл? И хирургию, о которой шла речь? У нее есть страховка?
– Какая-то есть. – Но едва ли достаточная, чтобы покрыть такие расходы. Я подумал о ее родителях, однако меня тревожил тот факт, что они до сих пор не приехали. Не могли же они винить ее за содеянное Клейтоном... или могли? Я не понимал, каким образом, но я появился из мира, где женщины и мужчины в большинстве своем имели равные права. Никогда раньше Америка 1963 года не казалась мне такой чужеземной страной, как в этот момент.
– Я помогу, насколько удастся, – ответил я. Но чем? Моих денежных запасов вполне хватало для того, чтобы протянуть несколько следующих месяцев, однако едва ли я смог бы оплатить и половину всех необходимых пластических операций. Я не хотел возвращаться в «Честный платеж» на Гринвилл-авеню, но, похоже, ничего другого не оставалось. До Кентуккийского дерби было меньше месяца, и, согласно спортивному разделу записей Эла, забег этот выиграл Шатогей, темная лошадка. Тысяча баксов на него могла принести семь или восемь тысяч, которых хватило бы, чтобы оплатить пребывание Сейди в больнице – по ценам шестьдесят третьего – и часть (если не все) последующих операций.
– У меня есть идея. – Майк оглянулся. Бобби Джил поддержала его улыбкой. – Бобби со мной это придумали.
– Мы с Бобби, Майк. Ты уже не ребенок, говори как взрослый.
– Да-да, извините. Если вы зайдете с нами в кафетерий минут на десять, мы вам все объясним.
Я зашел. Мы выпили кофе. Я выслушал их идею. И согласился. Иногда, если прошлое стремится к гармонии с самим собой, мудрый прочищает горло и подпевает ему.
В тот вечер ссора в квартире над моей головой разгорелась нешуточная. Малышка Джун вносила свои пять центов – орала как резаная. Магнитофон я включать не стал: ругались на русском, по большей части. Потом, где-то около восьми, воцарилась непривычная тишина. Я предположил, что они улеглись спать на два часа раньше обычного, и как же это радовало.
Я уже подумывал о том, чтобы улечься самому, когда к дому подкатил огромный «Кадиллак». Из кабины выскользнула Джин, следом выпрыгнул как чертик из табакерки Джордж. Открыл заднюю дверь и достал большого плюшевого кролика с невероятным пурпурным мехом. Я таращился на это действо через щель между шторами, пока до меня не дошло: завтра Пасхальное воскресенье.
Они направились к наружной лестнице. Джин шла, Джордж несся галопом. От его громоподобных шагов по шатким ступеням дрожал весь дом.
Я слышал удивленные голоса у себя над головой, приглушенные, но ясные вопросы. Шаги пересекли потолок, заставив задребезжать люстру в гостиной. Освальды подумали, что прибыла далласская полиция, чтобы арестовать главу семейства? Или кто-то из агентов ФБР, приходивших к Ли, когда они жили на Мерседес-стрит? Я надеялся, что сердце маленького ублюдка запрыгнуло ему в горло и чуть не удушило.
Раздался громкий стук в дверь на втором этаже, потом веселый голос де Мореншильдта:
– Открывай, Ли! Открывай, язычник!
Дверь открылась. Я надел наушники, но ничего не услышал. Потом, когда уже собрался воспользоваться микрофоном в пластмассовой миске, Ли или Марина включили лампу с установленным в ней «жучком». Он снова заработал, во всяком случае, на какое-то время.
–...для ребенка. – Голос Джин.
– Ой, спасибо! – воскликнула Марина. – Огромное спасибо, Джин, вы так добры!
– Не стой столбом, товарищ, налей нам что-нибудь, – добавил де Мореншильдт. Судя по голосу, он уже пропустил несколько стаканчиков.
– У меня только чай, – раздраженно и полусонно ответил Ли.
– Чай – это хорошо. У меня есть чем его разбавить. – Я буквально увидел, как де Мореншильдт подмигнул.
Марина и Джин перешли на русский. Ли и де Мореншильдт – его тяжелые шаги узнавались безошибочно – двинулись на кухню, где я услышать их не мог. Женщины стояли около лампы, и их голоса полностью заглушали мужские.
Потом Джин воскликнула на английском:
– Господи, это ружье?
Все замерло, включая – судя по ощущениям – и мое сердце.
Марина рассмеялась. Звенящим смехом коктейльной вечеринки, ха-ха-ха, насквозь фальшивым.
– Он теряет работу, у нас нет денег, а этот безумец покупает винтовку. Я говорю: «Поставь ее в стенной шкаф, ты, чокнутый идиот, чтобы не пугать беременную жену».
– Я хотел пострелять по мишеням, ничего больше, – заговорил Ли. – В морской пехоте у меня получалось. В мою честь «панталонами Мэгги»[150]не размахивали.
Новая пауза, продлившаяся, как мне показалось, целую вечность, а потом громовой смех де Мореншильдта.
– Да ладно, не пудри мне мозги! Как ты смог не попасть в него, Ли?
– Я понятия не имею, о ком вы говорите.
– О генерале Уокере, парень. Кто-то чуть не разбрызгал мозги этого негроненавистника по стене кабинета его собственного дома на Черепашьем ручье. Ты хочешь сказать, что ничего об этом не знаешь?
– В последнее время я газет не читал.
– Да? – удивилась Джин. – Разве там, на стуле, не «Таймс гералд»?
– Я про новости. Слишком они тоскливые. Только раздел юмора и страницы с вакансиями. Большой Брат говорит: работай, или ребенок умрет с голоду.
– Так этот неудачный выстрел – не твоя работа? – спросил де Мореншильдт.
Дразня его. Подкалывая.
Вопрос – почему? Либо де Мореншильдт никогда в жизни не поверил бы, что такое ничтожество, как Кролик Оззи, стреляло вечером в среду... либо он точно знал, что стрелял Ли. Может, потому, что Джин заметила винтовку. Мне всем сердцем хотелось, чтобы женщины ушли, и я, послушав разговор Ли и его своеобразного друга, возможно, получил бы ответы на свои вопросы. А так... сомнения все равно оставались.
– Вы думаете, я свихнулся до такой степени, чтобы стрелять, зная, что Джон Эдгар Гувер заглядывает мне через плечо? – Ли говорил так, словно старался подыграть де Мореншильдту. «Шутим вместе с Джорджем» вместо «Поем вместе с Митчем», но получалось у него не слишком.
– Никто не говорит, что ты в кого-то стрелял, Ли, – попыталась успокоить его Джин. – Просто пообещай, что найдешь для винтовки безопасное место в шкафу, когда твой ребенок начнет ходить.
Марина ответила на это на русском, но я время от времени видел малышку во дворе и знал, что она говорит: Джун уже начала ходить.
– Джуни понравится этот славный подарок, – сменил тему Ли, – но мы не празднуем Пасху. Мы атеисты.
Может, он и был атеистом, но, согласно записям Эла, Марина – с помощью своего воздыхателя, Джорджа Бауха, – тайком окрестила Джун в разгар Карибского ракетного кризиса.
– И мы тоже! – воскликнул де Мореншильдт. – Именно поэтому мы празднуем Пасхального кролика! – Он подошел ближе к лампе, и его смех чуть не оглушил меня.
Они поговорили еще минут десять, то на русском, то на английском. Потом Джин засобиралась.
– Оставляем вас с миром. Думаю, мы вытащили вас из постели.
– Нет-нет, мы не спали, – ответил Ли. – Спасибо, что заехали.
– Мы скоро поболтаем, Ли, – прогрохотал де Мореншильдт. – Приезжай в загородный клуб. Мы организуем официантов в коллектив!
– Конечно, конечно. – Они уже шли к двери.
Де Мореншильдт сказал что-то еще, но слишком тихо, и я разобрал лишь несколько слов. Вроде бы вернул ее себе.
Когда ты вернул ее себе? Этот вопрос задал де Мореншильдт? В смысле, когда ты вернул себе винтовку?
Я прокрутил пленку раз шесть, но супермедленная скорость не позволила расслышать что-то еще. Я лежал без сна и после того, как Освальды уснули. Не спал и в два часа ночи, когда заплакала Джун и Марина встала, чтобы ее успокоить. Я думал о Сейди, забывшейся тревожным сном под действием морфина в больнице «Паркленд мемориал». Отвратительная палата, узкая кровать – но там я бы уснул, это точно.
Я думал о де Мореншильдте, маниакальном актере, рвущем на себе рубаху. Что ты сказал, Джордж? Что ты сказал в самом конце? Когда ты вернул ее себе? Или все вернется на круги своя? Или чего-то там не вернешь? А может, что-то совсем другое.
Наконец я уснул. И оказался в парке развлечений с Сейди. Мы подошли к тиру, где стоял Ли, вжимая приклад винтовки в плечо. За стойкой тира расположился Джордж де Мореншильдт. Ли выстрелил три раза и не поразил ни одной мишени.
– Извини, сынок, – покачал головой де Мореншильдт, – никаких призов для тех, в чью честь поднимают «панталоны Мэгги».
Потом он повернулся ко мне и улыбнулся:
– Подходи ближе, сынок, может, тебе повезет больше. Кто-то ведь должен убить президента, так почему не ты?
Я проснулся как от толчка при первом свете зари. Освальды надо мной спали.
Во второй половине Пасхального воскресенья я оказался в Дили-плазе, сидел на парковой скамейке. Смотрел на отвратительный кирпичный куб Хранилища школьных учебников и думал о том, что делать дальше.
Через десять дней Ли уедет из Далласа в Новый Орлеан, где он родился. Там он получит работу – станет смазчиком техники в кофейной компании – и арендует квартиру на Мэгезин-стрит. Проведя две недели или около того с Рут Пейн и ее детьми в Ирвинге, Марина и Джун присоединятся к нему. В мои планы поездка в Новый Орлеан не входила. Я не мог оставить Сейди, которую ждали долгий период выздоровления и неопределенное будущее.
Намеревался ли я убить Ли между Пасхальным воскресеньем и двадцать четвертым апреля? Вероятно, мне бы это удалось. Потеряв работу в «Джеггарс-Чайлс-Стоуволл», он проводил большую часть времени в квартире надо мной или раздавал в центре Далласа листовки «Честное отношение к Кубе». Иногда отправлялся в публичную библиотеку, но отказался от Айн Рэнд и Карла Маркса в пользу вестернов Зейна Грея.
Застрелить его на улице или в библиотеке на Янг-стрит? Это привело бы к немедленному аресту. Но я мог покончить с ним в квартире наверху, пока Марина находилась в Ирвинге, шлифуя русский Рут Пейн. Я мог бы постучать в дверь и пустить ему пулю в лоб, когда он откроет. Без проблем. При выстреле в упор никому не придется махать «панталонами Мэгги». А что потом? Бежать. С вопросами полиция первым делом придет ко мне. Это ведь я жил в квартире внизу.
Я мог заявить, что ничего не слышал, и поначалу такой ответ их устроит, но сколько времени потребуется, чтобы выяснить, что Джордж Амберсон с Западной Нили-стрит – тот самый Джордж Амберсон, который недавно оказался на месте преступления на аллее Ульев? Начнется более серьезное расследование, и откроется, что диплом Джорджа Амберсона – из липового колледжа в Оклахоме, а рекомендательные письма Джорджа Амберсона – подделки. В этот момент меня скорее всего арестуют. Полиция получит ордер на обыск моей банковской ячейки, если узнает, что таковая у меня есть, а она скорее всего узнает. Мистер Ричард Линк, мой банкир, увидит мою фамилию и/или фотографию в газете и обратится в полицию. И как они расценят мои мемуары? Как мотив для убийства Освальда, пусть это и безумие.
Нет, мне придется мчаться к «кроличьей норе», бросить «шеви» где-нибудь в Оклахоме или Арканзасе, сесть на автобус или поезд. А если я сумею вернуться в 2011 год, то не смогу снова воспользоваться «кроличьей норой» без сброса на ноль. Получалось, что я оставлял Сейди одну, обезображенную и одинокую. Разумеется, он от меня сбежал, подумает она. Много чего наговорил об оспинах и ямочках, но, как только услышал прогноз Эллертона – уродина сейчас, уродина навсегда, – тут же сделал ноги.
Возможно, она не стала бы меня винить. И вот это причиняло самую сильную боль.
Но нет. Нет. Оставался вариант и похуже. Допустим, я вернулся бы в 2011 год и узнал бы, что Кеннеди все равно убили 22 ноября? Я до сих пор не мог сказать наверняка, что Освальд действовал в одиночку. Кто я такой, чтобы утверждать, что десять тысяч теоретиков заговора ошибались, учитывая, как мало новой информации принесли мне прослушка и слежка?
Может, я загляну в «Википедию» и узнаю, что убийца все-таки находился на травяном холме. Или на крыше окружного суда (там же располагалась и тюрьма) на Хьюстон-стрит, вооруженный настоящей снайперской винтовкой, а не заказанной по почте «Манлихер-Каркано». Или прятался в сточной канаве на улице Вязов и наблюдал за приближением кортежа Кеннеди через перископ, как заявляли некоторые совсем уж одиозные сторонники теории заговора.
Де Мореншильдт в том или ином качестве сотрудничал с ЦРУ. Это признавал даже Эл Темплтон, который практически не сомневался, что Освальд действовал в одиночку. Но Эл исходил из того, что для ЦРУ де Мореншильдт – мелкая сошка, поставлявшая ерундовые сведения о своих партнерах в Центральной и Южной Америке, с тем чтобы ему не мешали заниматься нефтяными спекуляциями. А если он все-таки не мелкая сошка? ЦРУ ненавидело Кеннеди с того самого момента, как он отказался направить американские войска на помощь противникам Кастро, высадившимся в Заливе свиней. Изящное урегулирование ракетного кризиса только усилило эту ненависть. Они хотели воспользоваться этим кризисом как предлогом для окончательного и бесповоротного завершения «холодной войны», нисколько не сомневаясь, что «превосходство по ракетам» – фикция. Об этом даже пишут в газетах, иногда между строчек, иногда открыто, в колонках обозревателей.
Допустим, некие отморозки в ЦРУ уговорили Джорджа де Мореншильдта на гораздо более опасную миссию? Не самолично убить президента, но найти нескольких неадекватных личностей, которые согласятся на такую работу? Ответил бы де Мореншильдт «да» на подобное предложение? Вполне возможно. Они с Джин жили на широкую ногу, но я понятия не имел, из каких денег оплачены «кадиллак», загородный клуб, большой особняк на Симпсон-Стюарт-роуд. Взять на себя роль перемычки в цепи, соединяющей президента США и агентство, которое существовало исключительно для того, чтобы выполнять его приказы... Дело опасное, но если потенциальная выгода велика, то человек, живущий не по средствам, мог на такое пойти. И здесь не требовались выплаты наличными, а это большой плюс. Всего лишь разрешения на добычу нефти в Венесуэле, на Гаити, в Доминиканской республике. Опять же, это задание могло показаться де Мореншильдту интересным. Ему нравились активные действия, а Кеннеди он не жаловал.
И благодаря Джону Клейтону я не смог исключить участия де Мореншильдта в покушении на жизнь Уокера. Да, винтовка принадлежала Освальду, но, допустим, в последнюю секунду тот струсил и не смог нажать спусковой крючок? Я полагал, что этот маленький хорек вполне мог спасовать в критический момент. Буквально видел, как де Мореншильдт выхватывает «Каркано» из дрожащих рук Ли и рычит: Дай сюда, я все сделаю сам.
Мог ли де Мореншильдт выстрелить, положив винтовку на мусорный бак, который Ли собирался использовать в качестве опоры? Одна строка в записях Эла позволяла мне утвердительно ответить на этот вопрос: В 1961 году он выиграл первенство загородного клуба в стрельбе по тарелочкам.
Если бы я пристрелил Освальда, а Кеннеди все равно бы убили, получилось бы, что все зря. И что тогда? Возвращаться и идти тем же путем? Снова убивать Фрэнка Даннинга? Снова спасать Кэролин Пулин? Снова ехать в Даллас?
Снова встретить Сейди?
Целую и невредимую, и это хорошо. Я буду знать, как выглядит ее безумец муж, пусть с крашеными волосами, и смогу остановить его до того, как он к ней приблизится. Это тоже хорошо. Но при мысли о том, что придется все начинать сначала, у меня опускались руки. И я не думал, что смогу хладнокровно убить Ли, во всяком случае, отталкиваясь от косвенных улик, которыми располагал. С Фрэнком Даннингом я знал наверняка. Я видел.
И каким будет мой следующий шаг?
Часы показывали четверть пятого, и я решил, что мой следующий шаг – навестить Сейди. Направился к своему автомобилю, припаркованному на Главной улице. На углу Главной и Хьюстон-стрит, миновав старое здание суда, почувствовал, что за мной наблюдают, и обернулся. Тротуар за спиной пустовал. За мной наблюдало Хранилище, всеми слепыми окнами, выходившими на улицу Вязов, по которой президентскому кортежу предстояло проехать примерно через двести дней после Пасхального воскресенья.
Когда я приехал в больницу, на этаже Сейди раздавали обед – китайское рагу. Запах вызвал яркий образ: кровь, льющаяся рекой по руке и предплечью Джона Клейтона перед тем, как он упал на ковер, слава Богу, лицом вниз.
– Добрый день, мистер Амберсон, – поздоровалась со мной старшая сестра, седеющая женщина в накрахмаленном белоснежном чепце и халате, как только я расписался в регистрационной книге. К ее необъятной груди крепились карманные часы. Она смотрела на меня из-за баррикады букетов. – Вчера вечером там громко кричали. Я рассказываю вам только потому, что вы ее жених, верно?
– Верно, – кивнул я. Конечно же, мне хотелось быть женихом Сейди, обезобразили ей лицо или нет.
Старшая медсестра наклонилась ко мне между двух заполненных цветами ваз. Несколько маргариток коснулись ее волос.
– Послушайте, обычно я не сплетничаю о моих пациентах и осекаю молодых медсестер, которые это делают. Но как отнеслись к ней ее родители – это неправильно. Наверное, я не могу винить их в том, что они приехали из Джорджии с родителями этого психа, но...
– Подождите. Данхиллы и Клейтоны приехали на одном автомобиле?
– Как я понимаю, они общались и в более счастливые дни, и это нормально, но зачем говорить, навещая родную дочь, что их добрые друзья Клейтоны сейчас внизу, забирают тело из морга... – Она покачала головой. – Папаша не пикнул, но эта женщина...
Она огляделась, чтобы убедиться, что мы по-прежнему одни, потом вновь посмотрела на меня. Ее простое, деревенское лицо потемнело от ярости.
– Она не замолкала ни на секунду. Один вопрос о том, как чувствует себя ее дочь, а потом бедные Клейтоны то, бедные Клейтоны сё. Ваша мисс Данхилл сдерживалась, пока ее мать не заявила, что из-за этой постыдной истории им опять пришлось сменить церковь. Тут девушка не выдержала и начала кричать, требуя, чтобы они немедленно убирались.
– Молодец.
– Я услышала, как она кричит: «Хотите взглянуть, что сделал со мной сын ваших добрых друзей?» – бросила все и побежала к ней. Она пыталась сорвать повязку. А ее мать... она наклонилась вперед, мистер Амберсон. У нее горели глаза. Она действительно хотела увидеть. Я их выпроводила и попросила дежурного врача сделать мисс Данхилл укол успокоительного. Отец – не мужчина, а мышонок – попытался извиниться за жену. «Она не знала, что расстраивает Сейди», – говорит он. «Что ж, – отвечаю я, – а как насчет вас? Язык проглотили?» И знаете, что сказала женщина перед тем, как они вошли в лифт?
Я покачал головой.
– Она сказала: «Я не могу его винить, просто не могу. Он играл в нашем дворе, такой милый мальчик». Можете вы в это поверить?
Я мог. Потому что, образно говоря, уже встречался с миссис Данхилл. Она бежала за своим сыном по Западной Седьмой улице и орала во всю мощь легких: Остановись, Роберт, не иди так быстро, я еще с тобой не закончила.
– Возможно, вы найдете ее... очень взвинченной, – добавила старшая медсестра. – Я просто хотела, чтобы вы знали, что на то есть причина.
Она не была взвинчена. Такой вариант устроил бы меня больше. Если есть такое понятие, как глубокая депрессия, то вечером Пасхального воскресенья Сейди пребывала именно в этом состоянии. Она сидела на стуле, перед ней стояла нетронутая тарелка с китайским рагу. Сейди похудела, ее длинное тело, казалось, тонуло в больничном халате, который она запахнула, увидев меня.
Правда, она улыбнулась – той половиной лица, которая могла улыбаться, — и подставила здоровую щеку для поцелуя.
– Привет, Джордж... я лучше буду так тебя называть, да?
– Пожалуй. Как ты, милая?
– Они говорят, что лучше, но у меня такое ощущение, будто кто-то облил мне лицо керосином и поджег. И все потому, что меня сняли с обезболивающих. Не дай Бог, чтобы я подсела на наркотики.
– Если тебе нужны обезболивающие, я могу с кем-нибудь поговорить.
Она покачала головой.
– От них у меня туман в голове, а мне нужно подумать. Опять же, с ними трудно контролировать эмоции. Вчера я поругалась с отцом и матерью.
В палате стоял только один стул – если не считать за таковой унитаз в углу, – поэтому я сел на кровать.
– Старшая сестра ввела меня в курс дела. Судя по тому, что она подслушала, ты имела полное право сорваться.
– Возможно, но какой в этом прок? Мама никогда не изменится. Она может часами говорить о том, что при родах я едва не убила ее, но на других ей наплевать. Ей недостает такта, а еще больше чего-то другого. Как-то это называется, но я не могу вспомнить.
– Сочувствия?
– Да. И у нее очень острый язык. Долгие годы она хлестала им отца. И теперь он редко раскрывает рот.
– Тебе больше не обязательно видеться с ними.
– Я думаю, мне придется. – Мне все меньше нравился ее спокойный, отстраненный голос. – Мама говорит, что они приготовили мою прежнюю комнату, а больше мне идти просто некуда.
– Твой дом в Джоди. И твоя работа.
– По-моему, мы об этом говорили. Я собираюсь написать заявление об уходе по собственному желанию.
– Нет, Сейди, нет. Это очень плохая идея.
Она попыталась улыбнуться.
– Ты говоришь, как миз Элли, которая не поверила тебе, когда ты сказал, что Джонни опасен. – Подумала, потом добавила: – Разумеется, я тоже не поверила. До самого конца вела себя как дура, да?
– У тебя есть дом.
– Это правда. И платежи по закладной, которые я вносить не могу.
– Я заплачу.
Это до нее дошло. На лице отразился шок.
– Ты не сможешь!
– Если на то пошло, смогу. – И смог бы, во всяком случае, какое-то время. А при необходимости я мог рассчитывать на Кентуккийское дерби и Шатогея. – Я переезжаю из Далласа и буду жить у Дека. Арендной платы он с меня не берет, так что появятся деньги для выплат по закладной.
Слеза, собравшаяся на ресницах правого глаза, задрожала.
– Ты не понимаешь. Я не могу заботиться о себе, пока не могу. И ухаживать за мной нигде не будут, кроме как дома, где мама наймет медсестру, чтобы та помогала с самым сложным. У меня еще осталась гордость. Не слишко
|
|
|
