Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Россия на перекрестке культур 29 глава

плюрализма. Тут имеет значение многое: и жесткая связь истины со словом, с

арабским словом, услышанным Мохаммедом; и напряженное переживание соблазнов

пола. Дальний Восток, с его образом туманного, невыразимого Пути и относительным

равнодушием к сексу легче входит в современность. Фундаментализм ислама —

болезненная реакция на вызов современного Запада; но это реакция на

действительное зло.

Благополучие Запада держится на хороших привычках, сложившихся до XX в., на

привычках дисциплины труда, ответственности, уважения к закону. Однако опыт

нашей страны показывает, что все привычки могут быть расшатаны за исторически

короткий срок, за несколько десятков лет. Говорят, что духовный кризис захватил

только меньшинство; масса сравнительно слабо им затронута. Но маленькая трещина

в кристалле может быть началом его гибели — если развитие трещины не будет

остановлено.

Наконец, — последнее по счету, но не по важности — экологический кризис поставил

под угрозу биосферу. Такого кризиса еще не было. Средний человек на осознал

серьезности угрозы, но события будут подталкивать его и заставят понять, что

необходимо совершенное изменение цивилизации; не только на неблагополучном

Востоке и Юге, но и на благополучном, благоденствующем Западе. Если Запад не

поймет этого, кри-

 

==555

 

 

зис будет нарастать и может принять необратимый характер. Это трудно

почувствовать, глядя на будущее из удобного кресла. И все же это правда.

Нельзя преодолеть экологическую напряженность чисто техническими средствами.

Запад всегда был силен в технических изобретениях, и здесь можно только учиться

у него. Но любой рост промышленности, как ни очищай ее, загрязняет природу.

Нужно решительное изменение установок. Мы должны отказаться от мысли, что

достоинство нации — в количественном росте ее промышленности и транспорта.

Цивилизованные и передовые нации XXI в. будут запрещать расширение по крайней

мере некоторых видов производства, ограничивать рост населения и оставят

человеку только одну неограниченную возможность: духовного роста.

По библейскому преданию, Бог велел человеку плодиться, множиться и населять

Землю. Не было сказано, что человек несет ответственность за природу. Тогда

такое предостережение не было бы понято. Природа казалась неисчерпаемой. Сейчас

раны, нанесенные Земле, показывают нам, что биосфера — наше большое тело.

Человеческий разум — мозг его, и этот мозг не должен приказывать рукам разрушать

свое тело. Независимость человечества от природы — такая же иллюзия, как

обособленность Робинзона на необитаемом острове. Можно вообразить, что

цивилизация будет расширяться в космосе, захватывать новые планеты, но в

реальности нам дана Земля и на Земле есть законы, через которые даже лучшая

техника не может переступить. Поняв это, мы, может быть, поймем и другое: что

наш дух — только частица или, может быть, отблеск мирового духа, залив духовного

океана (я не настаиваю ни на одной метафоре: здесь нельзя выразиться точно).

Экологический кризис и духовный кризис — две стороны одного кризиса, потери

«целостного разумения» (Киреевский), потери чувства Целого. Царство духа

рассыпалось на части, и каждая сила растет, как опухоль, и вместе со зримым

ростом идет незримое разрушение. Мировая цивилизация, начавшаяся на Западе XVII

в., — это цивилизация Марфы. Она позаботилась о многом и достигла многого, но

забыла, как созерцать Слово (я имею в виду евангельскую притчу о Марии и Марфе).

Фауст неправ: в начале все-таки было Слово, в самом широком смысле, читая как

Слово и красоту Божьего мира, созерцая ее как лик Отца, как след Его творчества,

как заданный нам пример. Доброе дело начинается после созерцания Слова, исходит

из Слова.

 

==556

 

 

Цивилизация чистого созерцания невозможна. Но современность резко перекошена в

сторону Марфы, и этот перекос можно исправить. Его необходимо исправить. Об этом

писали Мартин Бубер и Мартин Хайдеп-ер, Габриэль Марсель и Эрих Фромм. Они

описывали кризис разными словами, но подталкивало их одно.

Поворот к созерцанию вытекает из самой логики развития. В XVIII в. физиократы

еще могли считать, что реальные ценности создает только труд крестьянина и

горняка. В XIX в. Маркс считал основным промышленный труд (и предполагал, что

при коммунизме скрипач будет четыре часа стоять у станка, а потом браться за

смычок). Сейчас мы говорим о научно-технической революции, о производстве

научно-технической информации. Что дальше?

В пьесе Дюрренматта физики нашли формулу всех будущих открытий. Это фантастика,

но за ней стоит реальность творческого состояния. Одна из возможностей XXI в. —

цивилизация, в которой созерцание, удесятеряя моральные и интеллектуальные силы,

будет признана вершиной культуры не только для ученых. Всякий труд, тесно

связанный с созерцанием, приобретает новый смысл.

Как это удивительно, как чудесно! Я таскаю воду, я подношу дрова! —

писал средневековый китайский поэт Пан Юнь. Созерцание бесконечно расширяет

возможности мысли и действия. В созерцании тонет ненависть. В созерцании

исчезает привязанность к букве религии, к букве убеждений, открывается чувство

истины, которая глубже слов. В созерцании рождается дух диалога, общее

стремление к истине, вокруг которой мы кружимся, никогда не достигая ее в

словах. Созерцание поможет нам перейти к цивилизации экономического равновесия,

гармонии и духовного роста.

Вероятно ли это? Нет, конечно. Гораздо вероятнее экологическая катастрофа. Пока

люди в самых цивилизованных странах видят свое счастье в накоплении новых

красивых вещей, промышленность будет расти, дух сжиматься и неоткуда будет взять

энергию для выхода из тупика. Наша надежда — на мало вероятное. Если внимательно

вглядеться в историю, все ключевые моменты ее, все решающие сдвиги были мало

вероятны. Физики говорят, что так же шла эволюция Вселенной. Они называют это

эффектом бутылочного горлышка. Жидкость втекает сквозь узкое горлышко и потом

уже разливается внутри.

 

==557

 

 

Когда стоял вопрос об освобождении крестьян, большинство Государственного Совета

было против проекта. Но царь присоединился к меньшинству, и крестьяне были

освобождены. Так действует и Провидение. Оно не творит заметных чудес, но

поддерживает флюктуации, отклонения от инерции, которые Ему нужны. Незримая сила

присоединяется к меньшинству, к слабому противоречию, и оно приобретает силу. Но

Богу надо помочь. Надо создать хотя бы ничтожное меньшинство, хотя бы слабое

противотечение. Эта мысль была высказана Папини, ее повторил Белль, и я повторяю

ее снова. Некоторые мысли надо повторять. Тогда они теряют причудливость,

странность и становятся нормой. Мысль о Боге, распятом на кресте, была когда-то

«для иудеев соблазном, для эллинов безумием». Потом она стала краеугольным

камнем цивилизации.

Кто мог предвидеть, что бегство Мохаммеда из Мекки в другой, еще менее известный

городок Ясриб, станет началом нового летосчисления? Все великое было когда-то

невероятным. Так родились не только мировые религии. Невозможно строго объяснить

многое другое: возникновение философии, возникновение цивилизации, нашедшей

устойчивость без имперского центра, —западной цивилизации... Несколько раз новое

должно было погибнуть, но не погибало. Я не думаю, что Иисус Навин физически

остановил солнце, но Бог его поддержал. Он поддержит и наши слабые попытки

солидарности, попытки выхода из ненависти, попытки диалога заклятых врагов,

попытки понимания причин массового безумия.

Очень важно понять, что вызывает страх, вызывает потребность вместить страх в

образ врага и потребность в вожде, который зарежет козла отпущения. Первая

причина — общая неуверенность в будущем, тревога, чувство неведомой опасности,

грозящей со всех сторон. У этой неуверенности много оснований; достаточно

вспомнить атомную бомбу. Но верующий человек остается самим собой, что бы ни

ждало его. Опора духа в вечности. Верующему все равно, сколько лет осталось

нашей цивилизации: 30, 30 000 000 или еще больше. Все равно, если жизнь не имеет

вечного смысла, то любая длительность —только затянувшийся кошмар. Поэтому можно

сказать, что вторая причина неуверенности, на более глубоком уровне, — это

бездуховность цивилизации. Торжество современной мировой цивилизации выступает

как торжество бездуховности. И сопротивление натиску цивилизации можно отчасти

объяснить как сопротивление бездуховности.

 

==558

 

 

Что-то подобное происходит всюду, в том числе в нашей стране. Деловые люди

говорят о необходимости объединения, потому что объединение экономически

выгодно, а чувство восстает против бездуховности разумно устроенного мира. Я

думаю, это сказывается и в сопротивлении некоторых стран Запада интеграции

Европы. Чувство ведет себя как подпольный человек Достоевского, который хочет

дать пинка хрустальному зданию, хочет оставаться со своими глупыми желаниями, не

хочет превращаться в штифтик разумно устроенной машины. И наряду с ростом

доводов за объединение всех стран, за мировое правительство, за централизованное

регулирование отношений человека с природой, растет яростное этническое

сопротивление, яростное сопротивление ислама, сопротивление русского православия

духу современности.

Когда растет порок и раздор, когда рушится чувство долга, тогда Я возрождаюсь,

говорит Кришна. Сейчас как раз наступил такой миг нового рождения Бога, нового

шага религиозного процесса. Он создал когда-то племенные религии, создал мировые

религии, ставшие опорой империй; он готов к следующему шагу. Этот шаг не может

быть новым откровением, созданием новой Главной Книги. Мировые религии достигли

глубин, которые нельзя превзойти, их нельзя отбросить, как верования эллинов и

римлян. Мартин Бубер в своем «Затмении Бога» написал, что ждет нового

богоявления в диалоге. Философия диалога стала одним из основных направлений

современной мысли. И я думаю, что это верное направление. В средние века у

шиитов возникла легенда о скрытом имаме. Наследники Али (племянник Мохаммеда)

были перебиты. Но легенда поместила имама в неприступные горы, откуда он

когда-нибудь выйдет. И вот, в одном из вариантов легенды, скрытый имам,

явившись, не даст нового откровения; но он так истолкует все прежние

пророчества, что исчезнет вражда между народами Книги. Я прочел об этом у

Корбена и сразу увидел, в средневековой шиитской одежде, глубоко современную

мысль.

Надо понять, что ни одна мировая религия не имеет абсолютного превосходства

перед другими. Каждый шаг развития что-то дает и что-то отнимает. История может

быть описана как история приобретений и история потерь. Павел не мог передать

эллинам послание Христа без перевода с языка одной культуры на язык другой, и в

этом переводе, как во всяком переводе, что-то было потеряно: зримый Сын заслонил

незримого Отца (это сразу видно в символе веры, где Сыну посвящено столько

текста, сколько Отцу и Святому Духу вместе взятым). Поэтому

 

==559

 

 

даже такое распространенное убеждение, что Новый Завет выше Ветхого, не совсем

верно. Считается, что по совокупности черт христианство значительнее иудаизма;

но в становлении церкви что-то было потеряно, и понимание Евангелия невозможно

без диалога с религией, из которой оно выросло.

Принципиально так же обстоит дело в диалоге с религиями, развивавшимися рядом

друг с другом, ничего друг о друге не зная. Все они росли из общей духовной

глубины, и все высказались на языке времени. Предпосылка понимания — перевод

символов духа с одного языка на другой и путь каждой религии вглубь, от буквы к

духу. На глубине они сестры.

Великие коалиции культур, возникшие вокруг Главной Книги, принципиально

равноправны. Мир ислама, индуистскобуддийский мир Южной Азии и

конфуцианско-буддийский мир Дальнего Востока не могут быть полностью

вестернизированы. Процесс вестернизации, сперва односторонний, давно перешел в

диалог. Диалог начался в XIX в., когда Толстой и Достоевский, овладев западной

формой романа, сумели преобразить ее и сказать Европе то, чего она раньше не

знала. Он продолжался в XX в., когда европейски образованные индийцы, японцы,

мусульмане начали миссионерскую работу на Западе. В современном диалоге западный

интеллектуал, как правило, стоит ниже своих оппонентов. Образованный индиец

знает Европу; образованный европеец имеет довольно туманное представление о

Востоке и смешивает в понятии Востока совершенно разные миры. С

европоцентристской точки зрения непонятно, почему страны Дальнего Востока

обгоняют динамичный Запад в своем динамизме, а в мире ислама поднялась волна

контр-модернизации. Вся система образования на Западе нуждается в реформе. На II

Ватиканском соборе уже было сказано о переходе к диалогу, но Запад все еще не

готов к нему.

Еще важнее сердечная готовность к диалогу, готовность прислушаться к духу,

который глубже слов, и почувствовать своим большим телом не только свой народ,

но чужие народы, не только людей, но все живое. В моральном перевооружении

нуждается и сербский снайпер, и мирный, законопослушный обыватель, давно

забывший, что такое душа. Иначе при первом крутом повороте он озвереет так же,

как христолюбивые русские крестьяне после трех лет окопов и аккуратные немецкие

труженики после трех лет безработицы и безнадежности. В бывшей Югославии мы

видим не только свой вчерашний день, но, может быть, и завтрашний.

 

К оглавлению

==560

 

 

Я верю в возможность мировой цивилизации, где европейский принцип диалога наций

(«концерта наций») будет дополнен диалогом великих культурных коалиций, диалогом

подступов к единому Богу. Но для того чтобы дух победил, нужно великое

обновление. И иногда убийца (подобно Раскольникову у Достоевского) ближе к

покаянию и спасению, чем ограниченный и мелкий коммерсант (в том же романе

Достоевского — Петр Петрович Лужин). Все мы друг перед другом виноваты — сказал

один из персонажей у того же Достоевского (в романе «Братья Карамазовы»). И в

каждом из нас идет борьба духа любви с духом раздора и гибели. Вопрос о будущем

всегда открыт.

Послесловие, прочитанное в Риге 17 сентября 1994 г.

Что из всего этого следует для России?

Во-первых, понимание причин, подталкивавших Ленина и других революционеров. И

три четверти российских избирателей, голосовавших в 1917-1918 гг. за

террористические партии, (большевиков и эсеров), а не за умеренных социалистов

или умеренных либералов. Это важно, чтобы освободиться от комплекса

неполноценности за прошлое, хотя не снимает вопроса о трагической вине

(трагической, а не глупой).

Во-вторых, следует перенести акцент с проклятий прошлому и поисков виноватого на

перспективы будущего, на задачи России в мировом историческом процессе.

Национальное можно вообразить себе как дерево, растущее из собственных корней,

независимо от других; а можно — как роль в общей драме, как неповторимый стиль

решения общих задач. Первое больше подходит к изолированным племенам, живущим

вне истории, или к малым народам на периферии истории; их задача — сохранить

себя, не потеряться, сберечь свой лепесток в мировом соцветии. Русская

традиция—другая. Чтото в ней устойчиво, что-то всплывает из века в век, но самая

характерная черта, затмевающая все другие, — это захваченность мировым,

вселенским, мировой размах. Его не оберегают, как суздальские церкви. Он сам

себя несет над бездной.

Гилель как-то сказал: «Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за

себя — зачем я?» «Зачем» называется иногда идеей. Я не думаю, что русскую идею

можно положительно сформулировать; но в русской культуре заложен порыв решать

мировые загадки. Достаточно раскрыть любой роман Достоевского или Толстого, и вы

убедитесь, что я прав. Хотя у Достоев-

 

==561

 

 

ского была в уме заранее предписанная русская роль в истории, а у Толстого этого

не было, и вообще в истории он не находил никакого смысла. Неважно. Мировые

загадки решали они оба и волю к таким решениям оставили нам в наследство.

Без веры в свою способность решать последние вопросы не состоялся б наш прыжок в

утопию и не состоится выход из развалин утопии. Без поисков своей всемирной роли

Россия — не Россия. Экономически, политически Россия может опускаться до полного

ничтожества, но духовно она довлеет себе. Ее роль в мировой трагедии (или

мистерии) напоминает роль ищущих героев Достоевского, запутавшихся между адом и

раем. Такую роль можно сыграть по-разному, но артист перестает быть самим собой,

если у него нет чувства роли, если ему нечего зубрить наизусть, шататься по

городу и репетировать.

Россия непременно войдет в финал (гибель биосферы) или в полуфинал, в очередной

поворот мировой цивилизации к новому кругу задач. Стоит потрудиться, что.бы

страна нашла правильный выход. Это всемирно-историческая задача. И рынок,

представительная демократия и т.п. — только условия для развития «сильно

развитой личности» (Достоевский), способной участвовать в решении мировой

задачи.

Многие трудности России, на первый взгляд частные, имеют всеобщий характер. Мы

непосредственно, у себя дома, сталкиваемся с соперничеством мировых религий, с

ростом отчуждения и ненависти между исповеданиями, ставшими чем-то вроде

враждебных племен, и с племенными распрями. Мы непосредственно граничим с двумя

незападными цивилизациями, да и Запад не совсем наш. Еще Чаадаев поставил перед

Россией задачу диалога со своими великими соседями. Каждая удача на пути к

мировой солидарности и к общему равновесию с природой имеет глобальное значение.

Каждый провал открывает ворота хаоса.

Пока что удач мало, провалы — каждый день.

От нынешних имперских экспериментов и страшно, и стыдно. Страшно, потому что

Бендеры и Москва не разделены океаном. И стыдно за грязные войны.

Кругу «Дня» и «Завтра» не стыдно. Эти люди воспевали подвиги

воинов-интернационалистов, а сейчас — стыдно, что такие подвиги прекратились,

что Европа освободилась от страха русского вторжения. Им хочется восстановить

старый образ величия. Мне хочется нового.

И прежде всего — это величие культуры. Традиция — не только мощи, к которым

прикладываются, боясь тронуть. Тра-

 

==562

 

 

диция несет в себе возможности, которые надо использовать, не боясь ошибок, не

боясь ересей. Ересь — это первый неловкий шаг на новом пути. первое, слишком

прямолинейное решение; оно ценно как постановка вопроса. Ни одна догма не

родилась без предшествующей ереси. Догма — ответ на ересь, ответ с большей, не

сразу откликнувшейся глубины. Когда страх ереси сковал церковь, догматическое

творчество прекратилось. И остались замороженными в текст открытия

ранневизантийской мысли — категории тринитарного мышления: единосущность,

равночестность, неслиянность-нераздельность... А между тем в этих категориях

можно мыслить не только единство Бога и человека, но и единство разных вер и

культур, не стирая их логически несовместимых различий, и размороженное

тринитарное мышление может стать русским вкладом в мировой диалог, стать

грамматикой вселенского диалога... Я думаю, русская культура полна подобных

возможностей.

Мне возразят: не до жиру, быть бы живу. Это жалкая логика. Есть люди, у которых

ситуация стресса вызывает второе дыхание. (Стресс — источник великой динамики.)

Я убежден, что в России характеры с упругой волей найдутся. Они нашлись в

1941-1942 гг. Они и сегодня действуют, вопреки хаосу; я встречал таких людей. И

сознание всемирно-исторической цели удесятерит их силы.

 

==563

 

 

00.htm - glava25

Послесловие

Эта книга писалась сорок лет. Первый камень был заложен в 1953 г., когда я вышел

на волю и попытался записать лагерные философские диалоги. После этого несколько

лет не было новых вдохновений. Непрерывный поток философских опытов начался

позже — с 1962 г., в подмосковном бору, сверкавшем под зимним солнцем.

Я не знал подходящей философской традиции, к которой мог бы примкнуть, и

выворачивал на свой лад отдельные фразы из того, что было под руками: из

сочинений Маркса и научно-популярных книг. В этом деле не было ничего

парадоксального. Можно извлечь из Евангелия идеологию погрома (примеры этого

случались не только в средние века). И можно извлечь из Маркса начатки

идеализма. Я несколько раз повторял тогда: дайте мне любой текст и свободу

толковать его; от любой печки я придут к тому, что нужно.

Но вот вопрос, который задним числом приходит в голову: почему я не избрал

отправным пунктом Гегеля? Еще до лагеря все, что можно найти в русском переводе,

было прочитано, и в лагере я еще раз перечитал «Большую логику». Фрагменты

Гегеля захватывали своей поэтичностью. «Историю философии» читал, как роман. Но

что делать с системой? В ней было какоето самодовольство, какая-то

удовлетворенность достигнутым. Маркс, при всех своих грехах, более открыт,

незавершен. Я говорю о Марксе, не о марксизме!.. И я радовался, когда находил у

Маркса, что царство свободы начинается по ту сторону производства, диктуемого

нуждой и материальной необходимостью. Захватывало презрение материалиста к

материи. Доставляло удовольствие продолжать в этом же роде и выводить из

структуры производительных сил превосходство духа над плотью. Впоследствии я

оставил это; вместе с раздутым авторитетом Маркса падала радость игры с ним. Но

мне не хочется сти-

 

==564

 

 

рать следы старой манеры. Она принадлежит истории. Какоето время Маркс был моим

союзником против позитивизма, против предшественников Фукуямы (их всегда

хватало). Сын метафизики, он с матерью сражался — и всю ее носил в самом себе...

Кроме того, он кое-чему научил меня в социологии. Нельзя быть неблагодарным.

Задним числом я предпочел бы учиться у Макса Вебера, но это не было дано. Дан

был Маркс. И наконец, то была единственная философия, знакомая публике (Бердяев

тогда еще только-только пошел по рукам). С Маркса, вывернутого наизнанку, легче

было начинать разговор.

Я никогда не был ортодоксом, и поэтому не могут сказать, когда порвал с Марксом.

Я просто никогда не был у него на привязи. С 1934 г. меня восхищал Стендаль, его

эготизм, презрение к политике и желание творить «для счастливого меньшинства».

«Позиция автора, — выучил я в 16 лет наизусть, — обладает только одним

недостатком: каждая партия может считать его членом партии своих врагов».

Эготизм был крайностью другой крайности: коллективизма, и несколько лет

сохранялось неустойчивое равновесие. Потом равновесие рухнуло. Все рациональное

— и Гегеля-Маркса, и Стендаля — упало в бездну бесконечности. В 16 лет я

отступил от нее, опасаясь безумия, но в 20 лет меня заново втолкнули в нее

Тютчев, Толстой, Достоевский. Они все были ушиблены бесконечностью и ушибли меня

на всю жизнь. Я почувствовал что-то, не влезающее в обособленный человеческий

разум, что-то тянущее в глубину и ужасавшее. Бубер сближает это чувство со

страхом Божиим. Удар довершили «Записки из подполья», разрушив доверие к разуму

не только извне, погружением всех разумных оснований в темную бездну

пространства и времени, но изнутри попыток выстроить царство идеала. Я прочел

«Записки» и почувствовал, что не могу спокойно жить, пока не разберусь в

парадоксах подпольного человека. Единственное интеллектуальное орудие, которое

оказалось под руками, был комментарий Гегеля к «Племяннику Рамо»; я прочел его

где-то в переписке Маркса и Энгельса (они обсуждали пару абзацев из

«Феноменологии духа»), с одобрительным отзывом, и пошел по следам классиков.

Работа была оценена как антимарксистская. Это очень меня возмутило, но задним

числом признаю, что тенденцию моего развития профессура оценила правильно. Я

начал комментировать Достоевского по Марксу, а кончил толкованием Маркса по

Достоевскому. Влияние Достоевского делалось все глубже, и шаг за шагом я

проделал путь «от марксизма к идеализму», давно протоптанный русской философией.

 

==565

 

 

Как правило, я доходил до идеи своим умом, а потом находил ее у Бердяева или

Федотова. Особенно поразил меня Федотов. Целые абзацы в его статьях казались мне

списанными из «Снов земли». Но Федотов писал все это на 30 лет раньше. Впрочем,

и С.Булгаков переписал больше половины моей статьи о Ставрогине (за четыре года

до того, как я родился на свет). Нет ничего нового под луной. И все переживается

заново.

У меня никогда не было желания наплевать на бороду Маркса. Маркс-Энгельс были

знаком рационального, Достоевский — иррационального. Впоследствии рациональное

стал обозначать Людвиг Витгенштейн. Я не перестаю восхищаться его формулой:

«Все, что вообще может быть высказано, должно быть сказано ясно; об остальном

следует молчать». Это легло в памяти рядом с фразой Стендаля: «Стиль, как

прозрачный лак, не должен скрывать окраски, то есть мыслей и чувств, им

выражаемых». В редакции Витгенштейна призыв к ясности близок к «благородному

молчанию» Будды и завершается другой замечательной мыслью: «Мистики правы, но их

правота не может быть высказана: она противоречит грамматике». Меня не удивило,

что поздний Витгенштейн уделял много внимания дзэнскому языку абсурдных

высказываний. Эти коаны и мондо (абсурдные диалоги) меня тоже захватили.

Дзэнский иррационализм поддерживал иррационализм «Подполья». Но я никогда не

отдавался ему целиком. Меня всегда влекло равновесие поэтически-целостного и

научно-аналитического. В 1962 г. я выразил это в эссе «Две модели познания». С

этих пор одно эссе пошло за другим.

Они ходили по рукам, эти эссе, но их никто не печатал. Печатать удавалось только

научные статьи по востоковедению и культурологии. Да и это — в малотиражных

изданиях и только до середины 70-х годов. Потом даже ссылки на мои работы были

запрещены. Впрочем, и тогда, когда статья «О причинах упадка буддизма в

средневековой Индии» была напечатана (в «Ученых записках Тартуского

университета»), она вряд ли могла вызвать широкий отклик. Слишком специальная

тема. Один из читателей, покупая сборник «История и культура Китая» с моей

статьей, заметил: «Этот Померанц хорошо пишет. Но есть еще Померанец, он пишет

лучше». Померанец был тот же Померанц, но в Самиздате, который исказил фамилию.

Самиздатные опыты касались запрещенных предметов, волновавших ум, и уже поэтому

были популярнее, особенно «Нравственный облик исторической личности» (про

Сталина). Культурологичес-

 

==566

 

 

кие работы, даже напечатанные, оставались неизвестными, а «Нравственный облик»

читался от Пскова до Барнаула. Опираясь на свой самиздатный авторитет, я смело

обращался к специалистам, которые могли заметить ошибки в культурологических

схемах, и они бескорыстно помогали мне своей критикой. Пользуюсь случаем

выразить благодарность «незримому колледжу»: В.Рубину (посмертно) и Ю.Кролю,

А.Герасимову и А.Сыркину, М.Занду. С Кролем у меня вышел даже случай активного

сотрудничества: Юрий Львович нашел в древних текстах объяснение одной

особенности ритма китайской культуры, на которую я указал по внезапному

вдохновению, критикуя марксистскую схему Л.Эйдлина.

Из Самиздата выросло и мое участие в конференциях, посвященных Достоевскому.

«Эвклидовский и неэвклидовский разум в творчестве Достоевского» три года ходил

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...