В водовороте политических страстей 21 глава

– Я предупреждал его, – рассказывал Лонги друзьям, после того как раненого уложили в постель и он уснул, – не ввязываться в игру с этим отъявленным бандитом. У него уже были с ним стычки, когда он лежал в госпитале Консолационе. Тогда причиной ссоры стала монахиня Лючия, сестра этих негодяев Томассони.

Уже во вторник 30 мая в листке «Аввизи» появилось сообщение, что на Кампо Марцио после игры в мяч художник Караваджо смертельно ранил Рануччо Томассони, сына бывшего полковника гарнизона крепости Сант-Анджело, который скончался той же ночью. Это известие вызвало шок у многих римлян. Хотя люди, хорошо знакомые с нравами римской улицы, не узрели в этом ничего особенного, поскольку кровавые стычки происходили чуть ли не ежедневно. А вот тем, кто не равнодушен к искусству, невозможно было поверить, что прославленный художник, автор многих картин на религиозные сюжеты, мог стать убийцей. У многих эта весть никак не укладывалась в голове. Зато недруги художника, а среди них биограф Бальоне, изощрялись в распространении подробностей драки. Нашлись очевидцы, которые рассказывали, как Томассони наносил удары шпагой и ловко увертывался от противника, играя с ним, как кошка с мышью. Парируя удары, он не переставал дразнить Караваджо.

– Эй ты, горе-художник! – подзадоривал Томассони. – Берегись, не то я посшибаю рога, которые тебе наставила Лена!

Взбешённый Караваджо в ответ пырнул его шпагой в самый пах, поразив мужское достоинство обидчика. Тот дико завопил и упал навзничь, корчась от боли и катаясь по земле, пока не затих. Вскоре к месту события прибежали мать и жена убитого, а с ними другие родственники и соседи, принявшиеся причитать и призывать к кровавой вендетте.

Знаток законов и порядков римского судопроизводства Руффетти прямо заявил друзьям художника на следующее утро, что Караваджо необходимо немедленно скрыться, даже если не он первым обнажил шпагу, а лишь вынужден был защищаться. Для судей важно лишь одно – убит человек. Узнав о смерти обидчика, Караваджо пришёл в ужас. Он вспомнил, как в ответ на удар по голове сделал выпад, уже теряя сознание, и всадил шпагу в низ живота противника. Но у него не было никакого желания убивать, он лишь защищался.

Убитый Томассони, недавно удачно женившийся на дочери богатого коммерсанта, держал под контролем проституток Ортаччо и вместе с остальными братьями, поделившими на зоны влияния центральные районы города, входил в круг влиятельных происпански настроенных кланов Фарнезе и Орсини, которые оказывали сильное воздействие на папский двор. Поэтому Павел V, как ни упрашивал его племянник, вынужден был наказать Караваджо. Был обнародован страшный вердикт «вне закона», а это означало, что если художник не сдастся властям, то любой человек, повстречавший его на территории Папского государства, мог убить объявленное вне закона лицо и даже рассчитывать на вознаграждение.

Не дожидаясь дальнейшего развития событий, ранним утром Караваджо в сопровождении верного друга Лонги спешно покидает Рим, который больше никогда не увидит. Его друг нанял крытую карету и вместе со старшим сыном Мартином проводил художника до ворот Сан-Себастьяно, где друзья попрощались. Это была их последняя встреча, после которой им не довелось больше свидеться. Караваджо без помех проследовал дальше по античной Аппиевой дороге. В целях предосторожности он сменил во Фраскати карету и нанял другую. Ближе к закату беглец добрался до Пальяно, родового имения Колонна в пятидесяти километрах юго-восточнее Рима.

Вот когда ему пригодилось приглашение маркизы Костанцы! В Пальяно он застал её брата кардинала Асканио Колонна, только что назначенного архиепископом соседнего городка Палестрина, испокон веков являвшегося феодальной вотчиной семейства Колонна. По совету осторожного кардинала Караваджо перебрался затем в Дзагароло, принадлежавшее племяннику Филиппу Колонна, который пошёл по стопам знаменитого деда-адмирала, проводя большую часть времени на флоте. Лежащее в стороне от главных дорог Дзагароло было глухим и более безопасным местом с хорошо укреплённым замком и надёжной охраной. Вскоре туда прибыли Спада и Чекко, доставившие художнику всё необходимое для работы. Личный врач кардинала, милый чудаковатый старикан, наведывался к художнику через день, и благодаря его усилиям рана на голове вскоре зарубцевалась.

Так неожиданно и драматично закончился римский период жизни и творчества Караваджо. Придя немного в себя и осмотревшись на новом месте, он вскоре засел за работу. Обычно в трудные минуты жизни его спасением всегда были кисть и палитра, и тогда чёрные мысли покидали его. Атрофированное по молодости чувство греха неожиданно пробудилось в нём, и по ночам его стали мучить кошмары. Мысленно перелистывая отдельные страницы своей жизни, он всё острее стал испытывать душевную боль и чувство раскаяния за резкость и нетерпимость в общении с людьми. Он вспомнил отвергнутых им брата и сестру, сознавая, что во многом виноват перед ними, а главное перед матерью, память о которой была для него свята. Его охватило страстное желание переделать жизнь и начать всё сызнова.

Обуреваемый такими настроениями, он взялся за написание «Трапезы в Эммаусе» (141x175). Ему были памятны многие критические замечания, высказанные десятью годами ранее по поводу первого варианта одноимённой картины, изобиловавшего деталями. Удалось договориться с местными крестьянами и найти общий язык. Зная, что щедрый барин является важным гостем их господ, они безропотно и терпеливо позировали ему.

В новой картине даётся иное решение темы и чётко прослеживается, как далеко ушёл за последние годы Караваджо в настойчивых поисках новых изобразительных средств. Ожидание чуда осталось, но в более сдержанных и приглушённых тонах. Несколько изменилась композиция – к постаревшему хозяину харчевни добавлена жена старушка, напоминающая Анну из «Мадонны со змеёй». Оба стоят справа от стола. У женщины в руках поднос с угощением, предлагаемым сотрапезникам. По-иному выглядят и сами путники, сидящие за скромно накрытым столом. За их спинами нет полуосвещённой стены с бегающими тенями, и все персонажи словно выплыли из кромешной тьмы. Стиль Караваджо становится всё более tenebroso (мрачным), а некоторые современники обозначили его как «подвальный». Никаких резких движений и ярких пятен. Идущий снизу вверх по диагонали луч света мягко высвечивает лица, руки и отдельные элементы до предела скупой композиции. Всё внимание приковано к полуосвещённому вдохновенному лику незнакомца в центре стола, который перстом благословляет хлеб перед трапезой. Напряжение усиливается – ещё мгновение, и Он будет узнан. Его фигура напоминает Христа на фреске «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, которую видел и копировал в Милане юный Микеланджело Меризи, будущий Караваджо.

Через месяц по пути в Неаполь в Пальяно остановилась маркиза Колонна, которая встретилась с приехавшим на встречу с ней Караваджо. Она привезла тревожные вести из Рима. Несмотря на все шаги, предпринятые друзьями, мстительный папа Павел V не оставил никакой надежды на помилование, и римский суд оставил в силе заочно вынесенный художнику смертный приговор за совершённое убийство. Поэтому дальнейшее пребывание в имении, как считала маркиза, становилось небезопасным. Она отдавала себе отчёт в том, что за укрывательство государственного преступника и её семейство могут ждать большие неприятности.

– Вам, мой друг, необходимо уехать, – решительно заявила она Караваджо. – Дня через два-три я буду в Неаполе у моего брата дона Марцио Колонна, где всё будет приготовлено для вашего безопасного там пребывания. Не засиживайтесь здесь и поторопитесь!

На следующий день маркиза проследовала дальше, отдав нужные распоряжения управляющему имением для подготовки отъезда художника при соблюдении всех мер предосторожности. При встрече с ней у Караваджо возникло желание запечатлеть её на холсте, как когда-то сделал его великий тёзка, написав портрет двоюродной тётки маркизы, знаменитой поэтессы Виттории Колонна. Но Костанца Колонна торопилась и была чем-то опечалена – такой он её видел впервые. В тот раз она не сочла нужным посвящать художника в семейные дела, но позднее выяснилось, что причиной её скоропалительной поездки были похороны старшего сына Муцио, друга детства Караваджо. Не выдержавший тягот военной службы и доведённый до отчаяния неизлечимым недугом, он, как говорили, наложил на себя руки, и его тело было доставлено морем из Испании в Неаполь.

После отъезда маркизы Караваджо не переставал корить себя за то, что явно переборщил с портретом папы, добиваясь максимального сходства. Сдалось ему это сходство да ещё с неприятным взглядом глаз-щёлочек, полных подозрительности! Надо было изобразить величие и значительность личности понтифика, для чего его и пригласили писать портрет, а вовсе не из-за громкого имени, как он наивно полагал. Если бы не папский племянник, которого он тоже подвёл, не видать бы ему заказа как своих ушей. Отныне его возвращение в Рим под большим вопросом.

Почти четыре месяца он провёл на лоне природы среди оливковых рощ, виноградников и поросших лесами Сабинских гор. Живя, как затравленный зверь, и страдая от жары, которая в то лето была невыносимой, Караваджо опасался показываться днём на глаза и только под вечер садился на коня и выезжал в поле немного развеяться. Всякий раз его сопровождал один из стражей замка – так распорядился управляющий. Но художник боялся не папских агентов, которые не посмели бы сунуться во владения Колонна, – его страшили рыскающие в округе охотники, любой из которых мог бы польститься на обещанное вознаграждение за его голову. Иногда его охватывал панический страх, и он, пришпорив коня, скакал по полям, пока не падал в изнеможении из седла. Боясь быть узнанным, он не расставался с широкополой шляпой, надвинутой на глаза и прикрывающей оставшийся на лбу глубокий шрам.

Вот таким он решил изобразить себя, вспомнив запечатлевшийся в памяти необычный автопортрет Микеланджело на фреске «Страшный суд» в Сикстинской капелле. Для юного Давида позировал Чекко, которому в то время исполнилось семнадцать. Он облачён в белую рубаху и крестьянские штаны. На картине изображён только что совершённый юношей подвиг. На тёмном фоне луч света слева обрисовывает вполоборота стоящую фигуру с полуобнажённым торсом и левую руку героя. Крепко сжав выпяченный вперёд кулак, он держит за волосы отрубленную голову поверженного Голиафа. Но в отличие от прежнего Давида, написанного десятью годами ранее, нынешний повзрослевший герой не источает радость победы при виде поверженного врага – его глаза полны грусти.

Придав отрубленной голове собственные черты, Караваджо, возможно, намеревался отправить картину кардиналу Боргезе, чтобы тот убедил дядю Павла V отменить смертный приговор. Голова Голиафа производит жуткое впечатление – это измученное страданиями лицо художника с отсутствующим взглядом полузакрытых веками глаз. Взявшись за написание необычного автопортрета, Караваджо хотел выразить раскаяние в содеянном и тем самым вымолить прощение. На автопортрете он выглядит не убийцей, а жертвой собственных страстей и пороков, в чём кается и просит о снисхождении. Это всего лишь предположение. Несомненно только одно – художник сам устроил над собой суд. Трудно даже вообразить более жестокую кару, которой подверг себя Караваджо на картине «Давид с головой Голиафа» (125x101). Такого откровения итальянская живопись ещё не знала. Но он не был доволен автопортретом и в дальнейшем не раз вносил в него исправления.

Предчувствуя близкий конец, Караваджо всё чаще мысленно перелистывает отдельные страницы своей бурной жизни и обращается к теме смирения. В это время им был написан «Святой Франциск в раздумье» (125x93), погружённый в думы перед раскрытой книгой и лежащим рядом черепом. Своё нынешнее местонахождение в одном из римских дворцов картина обрела сравнительно недавно, и право на обладание ею до сих пор оспаривают бывшие владельцы, в том числе муниципалитет городка Карпинето-Романо под Римом, которому картина перешла от потомков семейства Колонна, о чём мне недавно поведал мэр городка, уже направивший запрос в министерство культуры. Как изменились времена и нравы! Если два-три века назад от картин Караваджо открещивались или прятали их в укромные места, то теперь за обладание ими ведутся нешуточные споры.

В этот период в деревенской глуши были написаны «Моление о чаше» (154x222), погибшее в Берлине в 1945 году, «Коронование терновым венцом» (178x125) и бесспорный шедевр «Христос у колонны» (134,5x175,4), на котором скорбный лик Христа преисполнен смирения и отнюдь не осуждает глумящихся над ним палачей. Работая над картиной, художник думал о своей судьбе – он не винил судей за суровый приговор, а корил лишь самого себя за непростительную вспыльчивость.

Живя затворником и не расставаясь с кистью, Караваджо не терял надежды на помилование и с этой целью отправил в Рим учеников, которым наскучила деревенская жизнь. Им было поручено выяснить обстановку в городе и разузнать что-нибудь о Лене. Оставшись на некоторое время в одиночестве, он нет-нет да вспоминал свою ветреную подружку. Как она там и с кем теперь развлекается? Ведь Лена не может жить без покровителя, и такой наверняка нашёлся. От одной этой мысли он приходил в возбуждение, и кровь приливала к голове. Как же хорошо ему было с ней! И теперь все былые её прегрешения, связанные с постоянным враньём и капризами, казались ему такими мелкими, что он всё бы ей простил, окажись она с ним рядом.

Под впечатлением нахлынувших воспоминаний Караваджо приступил к написанию картины «Экстаз Магдалины» (106,5x91). Оригинал не сохранился, и о работе можно судить только по марсельской и другим копиям. Сюжет картины религиозный, но выполнен вопреки традиционной иконографии. На ней изображена евангельская грешница с обнажёнными плечами под приспущенной шёлковой блузкой, чуть прикрытыми прядью каштановых волос. Порыв раскаяния в религиозном исступлении столь велик, что опрокинул грешницу навзничь, о чём говорят глубокие складки на лбу, закатившиеся глаза и прикушенные губы. Пурпурное покрывало, наброшенное на ноги, скрывает кучу сухих веток, на которой полулежит молодая женщина. По диагонали снизу вверх картина делится надвое. Её нижняя половина занята фигурой Магдалины, написанной в три четверти, а остальное – непроницаемый мрак заднего фона, на котором едва различим одинокий крест, мерцающий словно сполох или далёкая звезда.

Кроме креста на картине нет других атрибутов святости, и предполагаемую Магдалину или выступающую в её образе Лену можно принять за упавшую в обморок женщину, которую предал и покинул возлюбленный, или за горюющую молодую мать, потерявшую ребёнка. Картина писалась по памяти без натурщицы, ибо в округе ни одна крестьянка не согласилась бы позировать, сочтя для себя такое занятие зазорным, да и Караваджо не стал бы ходить по дворам в поиске нужного типажа – как-никак, он был объявлен вне закона. Он, безусловно, имел перед глазами Лену из «Успения Богоматери», где она изображена лежащей на коротком ложе. Только там у него тихое неизбывное горе и покой, а здесь нервный срыв, сопровождаемый учащённым сердцебиением грешницы, которое угадывается в её запрокинутой назад голове, крепко сцепленных пальцах рук и в стремительном беге складок одежды. На сей раз Караваджо меньше всего занимала схожесть с предыдущими изображениями Лены или отсутствие таковой. Главным для него в этой работе было не достоверное воплощение чисто живописными средствами живой модели во плоти, а по возможности точное воспроизведение чувства, охватившего человека, загнанного в угол. Здесь налицо отчаяние, растерянность, боль и подавленность духа перед неминуемой расплатой за прошлое. Но всё это передаётся через женскую натуру. Следовательно, Караваджо идентифицирует себя с Леной, хотя ей-то чувство раскаяния было чуждо. Он это понимал и корил себя, что не сумел перевоспитать свою возлюбленную и внушить ей, что за всякое удовольствие в жизни или причинённое ближнему зло приходится расплачиваться.

Покидая феодальную вотчину Колонна, Караваджо взял с собой все написанные и только начатые там картины, поскольку все они были ему дороги. В них ему удалось выразить чувства, терзавшие его, когда он был вынужден скрываться. Папским ищейкам не удалось обнаружить пристанище сбежавшего от расправы мастера. Зато по части сыска их превзошёл пронырливый посол Мазетти. Обеспокоенный исчезновением мастера, получившего аванс за обещанную картину, он с помощью своих агентов устроил слежку за объявившимися в городе помощниками Караваджо, которые и навели его на след беглеца. 23 сентября Мазетти отправляет письмо своему патрону в Модену, в котором сообщает герцогу, что художник находится в Пальяно под защитой семейства Колонна.

Караваджо стал замечать, что у деревенского трактира раза два останавливалась карета с незнакомыми людьми, бросавшими взгляды на его убежище. Всезнающий управляющий рассказал, что незнакомцы расспрашивали трактирщика о постояльцах замка. Напуганный появлением подозрительных пришельцев, Караваджо 29 сентября 1606 года, в день своего тридцатипятилетия, спешно покинул Дзагароло. По настоянию управляющего ему пришлось сбрить усы, бороду и облачиться в дорожный наряд священника. Сопровождавший его в поездке Чекко нацепил на себя монашескую сутану, а Спаде было велено, к явному его неудовольствию, покамест остаться для отвода глаз, а затем вернуться в Рим для выяснения обстановки.

Для поездки была выделена закрытая карета с родовыми вензелями Колонна. Художника сопровождали до границы два вооружённых всадника, так как на дорогах бандиты часто устраивали засады и безнаказанно грабили проезжих. Несмотря на принятые меры предосторожности, всё прошло гладко, без приключений. Позади остались более ста километров пути по тряской дороге с остановкой на почтовой станции для смены лошадей. На закате карета и вооружённый конвой остановились перед пограничной рекой Гарильяно. Увидев подъехавшую кавалькаду, сонный офицер вышел из сторожевой будки. Подойдя к карете с вензелями, в которой сидели два священнослужителя, он не стал проверять документы, хотя в кармане у Караваджо был заранее выправленный по всем правилам пропуск через границу, и махнул рукой, разрешая следовать дальше по мосту через реку. Помахав из кареты двум сопровождающим всадникам, путники въехали по шатким брёвнам моста на земли Неаполитанского королевства. Караваджо облегчённо вздохнул и перекрестился.

Глава десятая