Раздел V. Вельбаркско‑черняховское поселение Лепесовка и «чары черняховской культуры»

 

Ненапечатанная статья именно под таким названием – «Чары Черняховской культуры» – была обнаружена в архиве М. Б. Щукина. По названию и отчасти по содержанию этот текст перекликается с опубликованной в 1994 г. статьей М. Б. Щукина «Черняховские „чары“ из Лепесовки» (Щукин 1994б). По косвенным признакам неопубликованный текст был написан около 1981–1986 гг., вероятно, вскоре после ухода Марии Александровны < Тихановой> и внутренне посвящен ей. По каким‑ то причинам текст не был вовремя опубликован, а в более поздней статье Марк Борисович изъял весь поэтический, а в концовке и трагический «зачин» первичного текста. Но при этом изъятии невольно исчез из научного оборота и драгоценный фактологический материал об обстоятельствах находки «чар» (рис. 58: 4) и стратиграфии очага‑ жертвенника (? ), тем более что в более поздней статье 1994 г. из‑ за излишнего доверия к архивным изысканиям одной из своих учениц М. Б. Щукин допустил ошибку в описании стратиграфии очага (Щукин 1994б: 145, ср. 160–161). Еще позднее М. Б. Щукин обнаружил ошибку (Tikhanova et al. 1999), но все же статья 1994 г., специально посвященная «чарам», может ввести кого‑ нибудь в заблуждение.

М. А. Тиханова в 1957 г. опубликовала статью о вариантах черняховской культуры, выделив особо Волынский вариант. И в том же году произошло следующее (далее самый важный отрывок из неопубликованного текста М. Б. Щукина):

 

Был последний день первого сезона работ здесь Днестровско‑ Волынской экспедиции ленинградского отделения Института археологии. Оставалось сделать совсем немного – разобрать один из открытых на поселении очагов, посмотреть, нет ли чего под ним. Оказалось, есть. Под слоем обожженной глины была вымостка из черепков серых гончарных сосудов, характерных для черняховской культуры. Как обычно, ножами и кистями расчистили их, стараясь не сдвигать с места, зарисовали, сфотографировали, разобрали, упаковали. А ниже оказался еще один под очага, а под ним еще одна вымостка из черепков, а дальше еще одна, и еще, и еще. Когда дошли до пятого слоя, начало уже смеркаться, палаточный лагерь был уже свернут, вещи упаковали, машина нагружена. А тут и пошло самое интересное. Шестая вымостка была сложена из черепков одной из упомянутых чаш. Сразу же привлекли внимание обломки широкого плоского венчика с пролощенными по нему орнаментами. Это был не просто узор, а явно какие‑ то загадочные рисунки‑ пиктограммы. Орнамент не повторялся. Поверхность делилась на секторы, и в каждом узор был свой: зигзаги, волнистые линии, косые кресты, решетки. Секторов насчитали девять. Такого еще не встречалось. Первой отреагировала начальница экспедиции – Мария Александровна Тиханова. Подойдя к обрыву высокого берега над поймой р. Горыни, она запела сильным и хорошо поставленным голосом/в молодости готовилась к карьере оперной певицы/: «Я – Лоэнгрин, Святыни той посол…» И не случайно. С этой находкой все раскопанное приобретало особый смысл. Сосуд явно не простой, скорее какой‑ то ритуальный. Тогда и очаг – не просто очаг, а жертвенник, алтарь. И постройка, где он находился, – не просто дом, а скорее святилище. Понятными становились ее необычные большие размеры и размещение в центре поселения.

Не успела Мария Александровна допеть свою арию до конца, как в небе загрохотало, засверкали молнии, хлынул ливень. В обстановке было нечто мистическое. Но было уже не до того. Над раскопом срочно растянули тент. Стемнело, подогнали машину, работали при свете фар. Под шестой вымосткой оказалась седьмая, где лежали черепки второй чаши. У этой на венчике секторов было двенадцать. Кончилась оберточная бумага, последние черепки заворачивали в снятые с себя рубашки и куртки. Из Лепесовки уехали уже поздно ночью.

Раскопки продолжались затем еще пять лет, завершить обработку всех добытых материалов и опубликовать их Мария Александровна не успела. Есть лишь несколько небольших статей с самой общей характеристикой раскопок, да несколько заметок об отдельных вещах. На чаши же с пиктограммами обратил внимание Борис Александрович Рыбаков, известный специалист по древнерусским и древнеславянским верованиям.

 

Теперь комментарий. Достоверность рассказанного еще ныне могут подтвердить И. Д. Зильманович и Д. А. Мачинский, слышавшие, как и М. Б. Щукин, аналогичный рассказ от самой Марии Александровны и от участников той экспедиции. В арии из оперы «Лоэнгрин» речь идет о Святом Граале, послом коего и является рыцарь Лоэнгрин. То есть М. А. Тиханова с первых минут поняла, что она обнаружила «святыню», главную находку всей своей жизни. И ей никогда не удалось опубликовать свои соображения об этих двух «святынях», потому что право публиковать и интерпретировать их, пользуясь своими возможностями давления, перехватил академик Б. А. Рыбаков, известный специалист по «лжеславянизации» всего, что попадало ему в руки[132].

При первом прочтении цитированного текста создается впечатление, что картина ясна: под пятым «слоем» находится шестая вымостка из черепков сосуда с 9‑ ю секторами (рис. 58: 5), под ней седьмая из черепков сосуда с 12‑ ю секторами (рис. 59: 6). Однако внимательное прочтение дает более сложную картину наслоений очага. Неясность порождается тем, что М. А. Тиханова и точно пересказавший ее М. Б. Щукин не совсем точно употребляли (и разграничивали их смысл) слова и выражения: «слой обожженной глины», «вымостка из черепков», «под очага», «слой».

Проанализируем текст: «Под слоем обожженной глины [1] была вымостка из черепков [2] < …> ниже оказался еще один под очага [3], а под ним еще одна вымостка из черепков [4], а дальше еще одна [5], и еще [6], и еще [7]. Когда дошли до пятого слоя [т. е. до пятой вымостки? – Д. М, С. В. ] < …> пошло самое интересное. Шестая вымостка была сложена из черепков одной из упомянутых чаш».

Иными словами, семь верхних «слоев» состояли из двух обожженных глиняных подов и пяти вымосток. Наши же сосуды лежали в шестой и седьмой «вымостках», соответствовавших восьмому и девятому «слою». Это уточнение находит относительное подтверждение в полевом отчете за 1957 г., из которого явствует, что в очаге‑ жертвеннике было 7 «подов», 1‑ й, 3‑ й, 5‑ й, 6‑ й, 7‑ й из глины, 2‑ й и 4‑ й из крупных черепков сосудов, а «на глубине 0, 75 м от поверхности и 0, 25–0, 26 м от верхнего пода, как бы замурованные под этими семью подами, находились 2 разбитые чаши» (Тиханова 1957б: 14). В статье 1960 г.: «…чаши < …> положены < …> в основание < …> очага‑ жертвенника» (Тиханова 1960). В публикации 1963 г. написано, что интересующие нас сосуды были обнаружены «под седьмым, нижним подом, на глубине 26 см от верхнего пода» (Тиханова 963: 181). И в отчете М. А. Тихановой, и в передаче ее рассказа М. Б. Щукиным согласно говорится о 1‑ м и 3‑ м подах из глины и о 2‑ м и 4‑ м – из черепков от обычных черняховских кружальных сосудов. Расхождение начинается глубже, но если допустить, что неопределенное «и еще, и еще, и еще» в тексте М. Б. Щукина относится не к вымосткам из черепков, а к глиняным подам, тогда оба свидетельства совпадут.

В итоге картина становится еще более впечатляющей, чем обще‑ принятая. Ритуальные сосуды лежат в 9‑ м и 8‑ м слоях, прикрытые сверху 7 «подами». Многое неясно: на всех ли вымостках зажигался огонь, т. е. были ли они самостоятельными подами, и т. д. и т. п.

Как уже упоминалось выше, в своей наиболее подробной работе о «чарах» М. Б. Щукин, чрезмерно положившись на добросовестность своей ученицы и опираясь на ее неверно выписанные и скомпонованные выдержки из отчета М. А. Тихановой, вопреки написанному им ранее утверждал: «Черепки обеих чаш были вмурованы в четвертый из семи подов очага вместе с обломками двух, обычных для черняховской культуры гончарных мисок с шероховатой поверхностью, так называемых кухонных» (Щукин 1994б: 149, ср. 160–161). Чаши, судя по отчету, действительно были замурованы вместе с черепками других сосудов, но не таких, как упомянутые М. Б. Щукиным. Поэтому попытка уточнить датировку сакральных сосудов, опираясь на датировку якобы найденных с ними мисок («если верны хронологические расчеты О. В. Шарова», см. Щукин. 1994б: 149), оказывается беспочвенной.

Через 5 лет, в 1999 г., М. Б. Щукин возвращается к первичным своим и М. А. Тихановой взглядам на расположение «чар» в самом основании очага, но делает это без прямого указания на допущенную им ранее ошибку. «The largest hearth is the most interesting. In the base of it, sherds of two large wheel‑ made vases with pictograms on the wide rims have been immured» (Tikhanova et al. 1999: 97).

Обратимся теперь к выявлению некоторых основных характеристик поселения Лепесовка и предпримем попытку продвинуться далее в понимании семантики и назначения двух сакральных трехручных сосудов (рис. 58: 4). В этом мы следуем за разработкой этих тем в трудах М. Б. Щукина и придерживаемся тех основных положений, которые были согласованы при его беседах в 2006–2008 гг. с Д. А. Мачинским, кратко записанных последним.

Размеры поселения Лепесовка не ограничиваются теми 9–10 га, которые обычно указываются в публикациях. К нему вплотную примыкают отделенные лишь ручьем поселения Лепесовка II и Лепесовка III, выявленные разведкой отряда экспедиции под руководством Д. А. Мачинского в 1959 г. и представляющие одно целое с раскапывавшейся частью (Тиханова 1962: 46, 51). В целом площадь поселения существенно превышает 10 га.

Это огромное земледельческо‑ скотоводческое и одновременно торгово‑ военно‑ ремесленное поселение с высоким культурным уровнем населявших его (знакомство с руническим и греческим письмом, с латиницей) жителей, благодаря обнаружению культового очага и трех сосудов с пиктограммами (от третьего – один обломок), предстает перед нами как административно‑ сакральный центр большой округи, занимавший важное место в системе гото‑ вандальского расселения и самоорганизации в стране Oium. М. Б. Щукин даже сравнивает его с викингскими «виками» (Щукин 2005: 170).

Обратим внимание на одну черту, сближающую Лепесовку и копье из Сушично. М. А. Тиханова первая обнаружила руны на двух обломках сосудов из Лепесовки (Тиханова 1976: 15, 16; 1977: 140–141, рис. 72, 73). Е. А. Мельникова после строгого анализа и отбора признала руническими (для периода II–V вв. ) лишь надпись на наконечнике из Сушично, а также надпись на пряслице (рис. 62: 1; 63: 1) и руны на одном фрагменте сосуда (отличном от приводимых М. А. Тихановой) из Лепесовки[133]. Других бесспорных следов рунической письменности на памятниках Вельбаркской и Черняховской культур в пределах Восточной Европы ею не обнаружено (Мельникова 2001), хотя, по некоторым данным, руноподобные знаки есть и на вещах из других восточноевропейских памятников и бесспорно наличие следов рунической письменности на черняховских памятниках Румынии.

Исключительное значение имеет обнаружение рунических (или руноподобных) надписей, сделанных на глиняном пряслице (рис. 63: 1), предмете женской субкультуры. М. А. Тиханова, обнаружив первую таинственную круговую «надпись» на (условно) верхней, горизонтальной, лощеной поверхности пряслица, не признала в ее знаках руны. «Это скорее декорировка, в которую включены символические, имеющие апотропеическое значение знаки» (Тиханова 1977: 141). Напротив, Е. А. Мельникова уверенно признала в этих знаках конкретные руны, составляющие в целом надпись (рис. 62: 1), сделанную слева направо и не поддающуюся интерпретации (Мельникова 2001: 96–97). К сожалению, прорисовка пряслица и рун на нем, даваемая Е. А. Мельниковой, не вполне соответствует ни фотографии, приводимой М. А. Тихановой, ни реальным знакам на пряслице.

Эта надпись помещена на круге, специально прочерченном вокруг отверстия пряслица. Но ни одна из двух исследовательниц не заметила, что на пряслице имеется еще одна «надпись» и отдельные знаки (рис. 63: 1). Заметил это М. Б. Щукин и дал в «Готском пути» прорисовку и обеих «надписей» и знаков, но прорисовка при печати получилась столь блеклой, что вторая «надпись» едва читается (Щукин 2005: 172, рис. 57, 5). Марк Борисович ни словом не обмолвился в «Готском пути» об этом своем открытии: видимо, книга и так оказалась перенасыщенной, и он оставил это на будущее. Теперь это будущее наступило. Сделана четкая прорисовка всех «надписей» и знаков на пряслице, и вот что выясняется.

По‑ видимому, главной надписью (рунической или выполненной руноподобной тайнописью, где руны сочетаются с магико‑ символическими знаками) является вторая круговая, помещенная (в средней части) на лощеной цилиндрической поверхности пряслица (сохранилась не полностью). Для ее нанесения заранее на этой поверхности (в средней части пряслица) был сделан круговой углубленный желобок, в который и вписана надпись с руноподобными знаками (рис. 63: 1). Если верхняя надпись была хорошо видна, только когда пряслице повертывали в руках отдельно от веретена, то срединная надпись была хорошо видна и когда пряслице было надето на веретено. В целом, благодаря наличию специального «желобка», пряслице имеет редкую форму, напоминающую сплюснутую катушку. Ниже срединной надписи бо́ льшая часть лощеной поверхности сбита, но все же на сохранившемся островке лощеной поверхности нижнего скоса пряслица видны два знака, непохожие на руны, а на нижней горизонтальной поверхности еще один или два.

Итак, в Лепесовке в 1958 г. найдено уникальное пряслице, на которое нанесены 2 строчные рунические надписи (или руноподобная тайнопись) и отдельные магические (апотропеические? ) знаки. Учитывая особую мифолого‑ религиозную роль прядения, этого важного, чисто женского ремесла у индоевропейцев (эллинские мойры), можно не сомневаться, что здесь мы имеем дело с женской магией, а надписи и знаки были нанесены на пряслице несомненно женщиной. В рамках германской мифолого‑ магической традиции это пряслице с рунами соотносимо с образом трех норн, богинь судьбы (Урд, Верданди, Скульд), которые определяют судьбы обычных людей и героев, прядя нить и вырезая руны («Младшая Эдда», а также «Прорицание вельвы» и «Первая песнь о Хельги…» в «Старшей Эдде»).

Если рассматривать эту вещь (найденную на поселении Лепесовка в Южной Волыни) в контексте готской эпико‑ исторической традиции, то, конечно, знакомство женщин с рунами, имевшими магическое значение, наводит на мысль о присутствии в составе готов, переселившихся в Oium, т. е. на Волынь, волшебниц‑ халиурунн, изгнанных королем Филимером (Iord. Get. 121, 122). Е. Ч. Скржинская возводит готское haliurunna через древневерхненемецкое alruna «ведьма» к готскому rū na «тайна» (Скржинская 1960: 270). Однако если принять этимологию, поддерживаемую Вяч. С. Кулешовым[134], то надо учитывать, что имя Хель означает не только преисподнюю, но и ее хозяйку, богиню великаншу Хель. В таком случае haliurunna переводится как «посланница богини смерти Хель».

Древнейшее описание таких «посланниц» у германцев дано Страбоном и восходит к информации, полученной в конце II в. до н. э. Германцев кимвров в их походах «сопровождали жрицы (греч. ἱ έ ρ ε ι α ι, „жрицы“), седовласые, в белых одеждах и полотняных застегнутых мантиях < …>. Они выходили навстречу пленным с обнаженными мечами < …> и вели их к медному кратеру вместимостью в 20 амфор. Там была лестница; по ней всходила (одна из них) и, распростершись над котлом, перерезала горло каждому из них, подняв его на воздух. По натекавшей в кратер крови они совершали какое‑ то гадание. Другие рассекали их трупы и по внутренностям предрекали своим победу» (Str. VII, 2, 3).

Вероятно, в готском предании речь идет о подобных северо‑ германских жрицах‑ предсказательницах, и тогда изгнание их Филимером[135] предстает как чрезвычайно смелое и опасное деяние, как «религиозная реформа», вызванная какими‑ то особыми обстоятельствами. В дальнейшем в развивающемся готском эпосе возникло сказание о конечной смертоносной «победе» халиурунн, породивших хуннов, которые частично уничтожили, частично изгнали готов, некогда изгнавших их самих. Видимо, институт жриц‑ предсказательниц халиурунн был укоренен у северных германцев с глубокой древности.

В предании, пересказанном Страбоном, обращает на себя внимание медный сосуд, который он называет то кратером, то котлом. Его размеры, видимо, преувеличенные, рассчитаны на вмещение крови сотен пленных. Видимо, отчасти сходной была «судьба» готских жриц‑ колдуний халиурунн и готских сакральных сосудов из Лепесовки (рис. 58; 59). Халиурунны были изгнаны из среды готов, а сосуды были намеренно разбиты, положены в основание очага, и над ними многократно (до семи‑ девяти раз) возжигался очистительный (? ) огонь (к слову, пряслице тоже было разбито на несколько частей, но, возможно, уже при раскопках). Еще М. А. Тиханова полагала, что формы и отделка поверхности этих сосудов воспроизводят особенности сосудов бронзовых. Не могли ли лепесовские сосуды быть поздней уменьшенной и усовершенствованной репликой кимврских сосудов, рассчитанной, однако, на индивидуальные жертвоприношения? Разумеется, это не более чем предположение.

Ближайшей аналогией к руноподобным (или орнаментально‑ магическим, по М. А. Тихановой) «надписям» на пряслице является руническая надпись на красноглиняной чашечке (рис. 63: 2) из погребения могильника Чаквар в Паннонии, датируемого последней четвертью IV в. (Nagy 1996: 170–175, Fig. 12–15)[136]. На эту вещь обратил внимание М. Б. Щукин (Щукин 2005: 393). Как и срединная круговая «надпись» на пряслице из Лепесовки (рис. 63: 1), круговая надпись из Чаквара помещена на специально подготовленном «желобке» с внутренней стороны края чашечки (рис. 63: 2). Поражает сходство отдельных знаков или рун на обеих вещах и «орнамента» в виде наклоненных в одну сторону «остроконечных волн» (? ). Более того, можно говорить о несомненном сходстве «почерка» двух надписей на пряслице и одной на чашечке (в смысле «почерка IV в. »). Автор публикации рассматривает систему знаков на чашечке как несомненную руническую надпись, дополненную знаками, символизирующими солнце и луну. Чашечка сделана специально для погребения и обнаружена с левой стороны таза погребенной (? ). Точное определение пола не дано, но, поскольку часть рунической надписи смело расшифровывается как «Я, Юлия, начертала эти руны», ясно, что автор публикации не сомне‑ вается в том, что это погребение германской женщины, носившей романизованное имя. Автор публикации полагает, что надпись обращена к божествам типа валькирий. Предположительно могильник Чаквар связывается с остготами Алатея и Сафрака, проникшими в Паннонию около 380 г. (Nagy 1996: 175).

У пряслица из Лепесовки есть еще одна аналогия – биконическое пряслице из женского погребения второй половины IV в. в Лецканах (румынская Молдова) с бесспорно рунической надписью (рис. 62: 2), начертанной на нем по сырому тесту. В. Краузе предложил чтение «Idō ns ufthē [r] – Rae[n]ō », т. е. «это ткань Идо здесь – Рангно». В Рангно (от имени которой сделана надпись) В. Краузе видит вестготское женское имя, а Idō ns считает родительным падежом также вестготского имени Ido (Тиханова 1976: 15). Осмелимся осторожно предположить, что речь может идти об имени Idon, которое может быть сопоставлено с именем скандинавской (северогерманской) богини Idunn, хранящей яблоки, обеспечивающие вечную молодость богов. При таком понимании «ткань» бы посвящалась этой богине. Таким образом, различия между пряслицами и надписями на них из Лепесовки и Лецкан не менее очевидны, чем их сходство.

Итак, приведенные выше вещи с руническими или руноподобными надписями и (в двух случаях) магическими знаками‑ символами принадлежат женской субкультуре и надписи на них, видимо, обращены к сугубо женским божествам.

Теперь вернемся к Черняховским «чарам» (как их называет М. Б. Щукин вслед за Б. А. Рыбаковым) из Лепесовки. Б. А. Рыбаков без всяких оснований трактует оба сосуда как славянские, но занимается «расшифровкой» лишь сосуда № 2 с двенадцатью секторами (игнорируя № 1 с девятью) и исходит из славянского четырехчастного членения года. На своей весьма тенденциозной прорисовке он начисто игнорирует трехчастное деление секторов с пиктограммами, разделенных тремя секторами без пиктограмм, соответствующими трем ручкам сосудов (Рыбаков 1962: 66–89; 1981: 324, 325; 1987: рис. 30, 31). М. А. Тиханова никогда не соглашалась с интерпретацией Б. А. Рыбакова, особенно с отнесением этих сосудов к славянской культуре, но нигде не высказала своей аргументации (Тиханова 1963: 181). М. Б. Щукин выразился определеннее: «Я не рискнул бы вслед за Б. А. Рыбаковым (1962: 66–89; 1987: 164–194) расшифровывать изображения на лепесовских чарах, исходя из пережитков древних аграрных культов в религиозной, уже христианской, практике этнографических славян, – слишком уж велик хронологический разрыв» (Щукин 2005: 169). И это резонно.

Мы, как и М. Б. Щукин в своих работах, пользуемся только весьма точными прорисовками (рис. 60; 61), восходящими к прорисовкам, сделанным в 1958 г. по заказу и под руководством М. А. Тихановой, и развиваем уже высказанные М. Б. Щукиным или согласованные с ним идеи.

Сакральные чаши из Лепесовки (рис. 58; 59) – произведения высокого искусства, вдохновленного образами мифоэпического и религиозно‑ магического сознания. Изящная ножка и цилиндроконическое тулово этих сосудов возносят вверх главное в семантическом плане – горизонтальный широкий венчик с пиктограммами, покоящийся на ажурном фризе из невысоких треугольников и композиционно тесно соотнесенный с верхними местами прикрепления трех ручек.

Полагаем, что фриз из треугольников, на котором покоится горизонтальный круг, изображает морские волны, океан или море, которые окружают землю и на котором покоится Heimskringla – «Земной круг» мифологии германцев. Слово Heimskringla более всего известно как первое слово в зачине одноименного произведения Снорри Стурлусона (1179–1241 гг. ): «Круг земной, где живут люди, очень изрезан заливами. Из океана, окружающего землю, в нее врезаются большие моря». Но этот словообраз известен уже Иордану: «Предки наши, как передает Орозий, утверждали, что земной круг, ограниченный Океаном, оказывается трехчастным, и назвали три его части Азией, Европой и Африкой» (Iord. Get. 4); «Ближайший к нам берег этого моря, который мы и назвали кругом всего мира, охватывает его пределы наподобие венца» (Iord. Get. 6). Неясно, отражают ли эти отрывки Иордана лишь античную мифогеографическую традицию, спроецированную на текст о готах, или здесь отражена и собственно германская мифология. Во всяком случае, образ окружающего землю Океана, где живет мировой змей Ермунганд, и «подъятие» земли Одином с братьями, судя по всему также из Океана, присутствуют в архаичных пластах германо‑ скандинавской мифологии, сохранившей представления мифологии общегерманской. Кроме того, образ первичного Океана (или моря), порождающего Землю и окружающего ее, свойственен мифологиям многих народов.

На этом «Земном круге» и расположены у сосуда № 1 девять, а на сосуде № 2 двенадцать секторов с пиктограммами (рис. 60; 61), в обоих случаях разделенных на три части пролощенными секторами без изображений.

Трактовка двенадцати секторов сосуда № 2 (рис. 61) как отображение 12 календарных месяцев напрашивается в первую очередь, но как же быть с сосудом № 1 с девятью секторами (рис. 60)? Расшифровывать оба сосуда надо как единую систему и начинать лучше бы с сосуда № 1, который более изящен, пропорционален и «рационален» в смысле размещения ручек и секторов: сектора делятся на три группы по три в каждой, разделяющие ручки размещены на равном расстоянии друг от друга.

Сектора на горизонтальных поверхностях этих «Земных кругов» могли отражать не только годовой календарь, а и другие пространственно‑ временные и событийные образы и представления. Попытку расшифровки мы откладываем до другой статьи, но некоторые замечания необходимо сделать сразу. Допустим, что сосуд № 2 (рис. 59) связан с календарной темой. Но тогда откуда столь странное членение широкого венчика с пиктограммами? Три ручки расположены на неравном расстоянии друг от друга, а соответствующие им на венчике разделяющие сектора членят сектора с пиктограммами на три неравные части: в одной 3 сектора, в другой 4, в третьей 5 (рис. 61). И сделано все это явно намеренно. И если это календарь, то речь идет о годе с трехчастным членением и с неравными по протяженности временами года.

Возможно, все странности композиции верхней части сосуда № 2 объясняются сообщениями Тацита о том, что германцы «год делят не на столько частей, как мы: у них существуют понятия и соответствующие слова для зимы, весны и лета, названия же осени и ее благ они не знают» (Tac. Germ. 22) и что «зима у них продолжается большую часть года» (Tac. Germ. 22).

Итак, на сосуде № 2 (рис. 59), возможно, изображен германский трехчленный календарь с неравномерной длительностью трех времен года; во всяком случае, зима длиннее всех, и тогда ее изображение дано на той части венчика, где 5 секторов с пиктограммами (рис. 61). Если расположение знаков идет «посолонь», тогда на зиму приходится 5 секторов (месяцев), на весну 3, а на лето 4. Тогда на второй месяц «лета» (июль? ) приходится и единственный «изобразительный» знак, напоминающий колос или какое‑ то растение, которое опять приводит на ум аналогию с «колосом» на наконечнике из Сушично (рис. 56).

Это, однако, не более чем гипотеза, и она не слишком подходит к «расшифровке» сосуда № 1 (рис. 58). Судя по гармоничности формы и композиции секторов на венчике (рис. 60), сосуд № 1, возможно, был сделан после сосуда № 2 (или сосуды были сделаны разными мастерами, но работавшими бок о бок).

На двух сосудах имеются перекликающиеся или идентичные пиктограммы. Если допустить, что ряды высоких пролощенных треугольников изображают горы, а волнистые линии – воду (море, реки, болотные водоемы), то возникает возможность трактовать изображения на сосуде № 1 как развертывающийся в пространстве и времени рассказ о переселении готов, сохраненный в их эпической песни, кратко пересказанной Иорданом. Особенно интересна пиктограмма в секторе 8 на сосуде № 1 (аналогичная в секторе 11 на сосуде № 2)[137], представляющая прямую линию, пересекающую наискось весь сектор и окруженную большим количеством мелких волнистых линий (рис. 60; 61). Уж не изображение ли это переправы по мосту через болотистую местность? Но оставим подробную аргументированную «расшифровку» до следующей статьи.

Поскольку сакральные сосуды были найдены в очаге в непосредственной близости от раскопанной в 1905 г. печи для обжига кружальной керамики, а в заполнении ее найден обломок ручки с колечком, аналогичной ручкам наших сосудов (Яроцкий 1909: 56–60; Там же (дополнение А. А. Спицына): 60–64, рис. 4), то очевидно, что они были созданы на поселении, условно именуемом Лепесовкой (хотелось бы знать древнее звучание его названия! ). Если фрагмент из печи Яроцкого может быть и частью сосуда № 2, у которого обломаны ручки, то безусловный обломок венчика третьего сосуда был найден в отдалении от ритуального очага, но в пределах «Большой Лепесовки» при разведке отряда Д. А. Мачинского в 1959 г. и определен как аналогичный венчикам двух первых М. А. Тихановой (Тиханова 1959: л. 91). Насколько нам известно, такие сосуды и их обломки пока не обнаружены на других черняховских памятниках.

Из всех аналогий к нашим сосудам, собранных ранее М. Б. Щукиным, наибольшего внимания несомненно заслуживают трехручные сосуды Пшеворской культуры, также с широким горизонтальным венчиком, на котором изредка помещены простейшие пиктограммы (рис. 64) (Dą browska 1997: Taf. LXXI. 7, LXXVII. 12). Весьма близкой аналогией является пшеворский сосуд (рис. 65), изображенный в статье М. Б. Щукина (Щукин 1994б: рис. 4. 4). Кроме трех ручек и широкого плоского венчика, прямо под ним имеется графически исполненный фриз из непрерывного ряда невысоких треугольников, касающихся вершинами венчика, аналогичный пластическому фризу из треугольников на лепесовских сосудах. Иными словами, здесь также плоский круг «лежит» на круге из треугольников, что снова возвращает нас к гипотетическому, но высоковероятному образу «Земного круга», покоящегося на водах Океана и окруженного ими. Итак, несмотря на всю уникальность наших сосудов, наиболее близким праобразом их являются сосуды пшеворские, т. е. вандальские (лугийские). В комплексе лепной керамики Лепесовки заметное место занимает высококачественная лощеная пшеворская посуда, а теснейшие контакты готов с вандалами (лугиями) хорошо прослеживаются по письменным источникам.

 

Рисунок 57. Чертеж профиля могильной ямы погребения № 19 пшеворского могильника Бодзаново (по: Zielonka 1958: 368, rys. 71)

 

Рисунок 58. Чаша № 1 из Лепесовки

 

Рисунок 59. Чаша № 2 из Лепесовки

 

Рисунок 60. Прорисовка пролощенных «пиктограм» на плоском венчике чаши № 1 из Лепесовки (выполнена художником Днестровско‑ Волынской экспедиции в конце 1950‑ х гг.; без масштаба)

 

Рисунок 61. Прорисовка пролощенных «пиктограм» на плоском венчике чаши № 2 из Лепесовки (выполнена художником Днестровско‑ Волынской экспедиции в конце 1950‑ х гг.; без масштаба). Нумерация секторов Б. А. Рыбакова, использована М. Б. Щукиным в статье 1994 г.

 

Рисунок 62. 1 – пряслице из Лепесовки, и прочтение символов на нем (по: Мельникова 2001: 97; без масштаба). 2 – пряслице из Лецкан и изображенные на нем руны (по: Тиханова 1976: 12, 13; без масштаба)

 

Рисунок 63. 1 – пряслице из Лепесовки (рисунок С. В. Воронятова); 2 – глиняная чашечка из могильника Чаквар в Панонии (по: Nagi 1986: 172, fig. 14; без масштаба)

 

Рисунок 64. Глиняные сосуды с «пиктограммами» на плоском венчике из пшеворского могильника Каменьчик. 1 – погребение 145; 2 – погребение 133 (по: Dą browska 1997: taf. LXXI: 7, LXXVII: 12)

 

Рисунок 65. Глиняный сосуд пшеворской культуры, приводимый М. Б. Щукиным в качестве аналогии лепесовским чашам (по: Щукин 1994а: рис. 4: 4)

 

Для каких именно ритуалов и как использовались сакральные чаши, что при этом вливалось или содержалось в них (кровь? вино? вода? ) – остается загадкой. Почему они были разбиты и явно намеренно положены в основание необычного «очага»? Это было естественное ритуальное завершение их судьбы или они были разбиты и «принесены в жертву» новым населением, сменившим в Лепесовке старое? Или это отголоски некой «религиозной реформы»? (См. выше. ) Являются ли следы пожаров на поселении следствием неосторожности или действий новых пришельцев?

Очаг был явно не бытовой, а ритуальный, но называть его «очагом‑ жертвенником» было бы не точно, ведь на нем и вокруг него, насколько можно судить по отчету, никаких следов «жертв» (костей, скоплений пепла) не найдено (если не считать «жертвами» сами сосуды, положенные в основание очага). Число глиняных подов и керамических вымосток – в сумме 9 – аналогично числу секторов на сосуде № 1 и явно не случайно. Число 3 и производное от него 9 особо чтились в германском мире – вспомним хотя бы «девять миров и девять корней» в самом начале «Прорицания вёльвы», с которого начинается «Старшая Эдда»[138].

Напоследок о хронологии Лепесовки, о ее начале и конце. Показательно, что М. Б. Щукин ни разу определенно не высказался, относить ли Лепесовку к первой (т. н. брест‑ тришинской) или ко второй (дытыничской) волне вельбаркского заселения Волыни. На поселении Лепесовка найдено несколько обломков одночастных гребней, датируемых обычно не позднее рубежа II–III вв. и отличных от характерных для Черняховской культуры трехслойных составных гребней III–IV вв., также найденных в Лепесовке. Такие одночастные гребни встречаются в ран‑ них погребениях Брест‑ Тришина, и лишь один экземпляр встречен на черняховском могильнике Ружичанка. В Лепесовке также найдена фибула «Альмгрен 129, самая ранняя находка в черняховской культуре в целом» (Щукин 2005: 124), относимая к ступени В2/С1 (150–200 гг. ). Правда, М. Б. Щукин осторожно предполагает, что эта фибула найдена вместе с более поздней, но стратиграфия культурных напластований на этом участке раскопа 2 настолько неясна, что опираться на нее невозможно[139]. Опираясь на эти находки, а также на наличие комплексов с только лепной посудой, полагаем, что первичное заселение Лепесовки относится к рубежу II–III вв. или к первой четверти III в. н. э.

Относительно времени прекращения жизни на поселении М. Б. Щукин высказывался неоднократно – около середины IV в. (в устной беседе – 340‑ е гг. ). Видимо, ко времени гибели поселения относится лепной сосуд, судя по форме и профилю, корчакского типа, частично деформированный горящей балкой, упавшей на него. Этот факт – важнейшее свидетельство существования сосудов, характерных для славено‑ венетской корчакско‑ пражской культуры не позднее второй четверти IV в., а также наличия прямых контактов между готами и славенами (Щукин 2009: 547, 548; Мачинский 2009: 479, 480), выражавшихся в присутствии славенских женщин на полиэтничном, но в основе готском поселении.

Поселение погибло мгновенно, в период интенсивной жизни на нем: из одного из гончарных горнов не успели вынуть обжигавшуюся там высококачественную кружальную посуду. Напомним, что примерно в это же время прекращает существование и могильник Брест‑ Тришин на Западном Буге, и вельбаркские могильники Полесья. Единственным реальным врагом, способным прервать преемственность жизни готов на этих территориях, могли быть венеты‑ славене. Исходя из существующих хронологических расчетов, к середине IV в. может относится война готов Германариха с венетами (Мачинский, Кулешов 2004: 37–38). Рассказывая о подчинении Германарихом многих племен, Иордан только о венетах говорит как о народе, оказавшем сопротивление готам. Венеты, по Иордану, «были < …> могущественны благодаря своей многочисленности и пробовали сначала сопротивляться», но были побеждены ввиду слабости их вооружения и военной организации (Iord. Get. 119). Учитывая тенденциозность историка готов, можно не сомневаться, что «сопротивление» венетов было сильным и вряд ли только пассивным. И вот в этот первый период «активного сопротивления» (340–350‑ е гг.? ) венеты и могли уничтожить некоторые неукрепленные готские поселения в Полесье, на Волыни и в Побужье, в том числе и Лепесовку. Такое объяснение гибели Лепесовки после сопоставления письменного и археологических источников представляется нам наиболее вероятным[140].

 

 

⇐ Предыдущая26272829303132333435Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: