 |
Генералам двенадцатого года 1 глава
|
|
|
|
Сергею
“Вы, чьи широкие шинели…”
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след —
Очаровательные франты
Минувших лет.
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Малютки-мальчики, сегодня —
Офицера.
Вам все вершины были малы
И мягок – самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
“Ах, на гравюре полустертой…”
Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик,
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена...
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.
О, как – мне кажется – могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать – и гривы
Своих коней.
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век...
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.
Три сотни побеждало – трое!
Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы все могли.
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие —
И весело переходили
В небытие.
Феодосия, 26 декабря 1913
В ответ на стихотворение
Горько таить благодарность
И на чуткий призыв отозваться не сметь,
В приближении видеть коварность
И где правда, где ложь угадать не суметь.
Горько на милое слово
Принужденно шутить, одевая ответы в броню.
Было время – я жаждала зова
И ждала, и звала. (Я того, кто не шел, – не виню).
Горько и стыдно скрываться,
Не любя, но ценя и за ценного чувствуя боль,
|
|
|
На правдивый призыв не суметь отозваться, —
Тяжело мне играть эту первую женскую роль!
<1913 – 1914>
“Ты, чьи сны еще непробудны…”
Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи,
В переулок сходи Трехпрудный,
Если любишь мои стихи.
О, как солнечно и как звездно
Начат жизненный первый том,
Умоляю – пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.
Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.
<1913>
Восклицательный знак
Сам не ведая как,
Ты слетел без раздумья,
Знак любви и безумья,
Восклицательный знак!
Застающий врасплох
Тайну каждого……..
………………………
Заключительный вздох!
В небо кинутый флаг —
Вызов смелого жеста.
Знак вражды и протеста,
Восклицательный знак!
<1913>
“Взгляните внимательно и если возможно – нежнее…”
Взгляните внимательно и если возможно – нежнее,
И если возможно – подольше с нее не сводите очей,
Она перед вами – дитя с ожерельем на шее
И локонами до плечей.
В ней – все, что вы любите, все, что, летя вокруг света,
Вы уже не догоните – как поезда ни быстры.
Во мне говорят не влюбленность поэта
И не гордость сестры.
Зовут ее Ася: но лучшее имя ей – пламя,
Которого не было, нет и не будет вовеки ни в ком.
И помните лишь, что она не навек перед вами.
Что все мы умрем...
1913
“В тяжелой мантии торжественных обрядов…”
В тяжелой мантии торжественных обрядов,
Неумолимая, меня не встреть.
На площади, под тысячами взглядов,
Позволь мне умереть.
Чтобы лился на волосы и в губы
Полуденный огонь.
Чтоб были флаги, чтоб гремели трубы
И гарцевал мой конь.
|
|
|
Чтобы церквей сияла позолота,
В раскаты грома превращался гул,
Чтоб из толпы мне юный кто-то
И кто-то маленький кивнул.
В лице младенца ли, в лице ли рока
Ты явишься – моя мольба тебе:
Дай умереть прожившей одиноко
Под музыку в толпе.
Феодосия, 1913
“Вы родились певцом и пажем…”
Вы родились певцом и пажем.
Я – с золотом в кудрях.
Мы – молоды, и мы еще расскажем
О королях.
Настроив лютню и виолу,
Расскажем в золоте сентябрьских аллей,
Какое отвращение к престолу
У королей.
В них – демон самообороны,
Величия их возмущает роль, —
И мой король не выдержит корону;
Как ваш король.
Напрасно перед их глазами
Мы простираемся в земной пыли, —
И – короли – они не знают сами,
Что – короли!
1913
“Макс Волошин первый был…”
Макс Волошин первый был,
Нежно Майенку любил,
Предприимчивый Бальмонт
Звал с собой за горизонт,
Вячеслав Иванов сам
Пел над люлькой по часам:
Баю-баюшки-баю,
Баю Майенку мою.
1913
“В огромном липовом саду…”
В огромном липовом саду,
– Невинном и старинном —
Я с мандолиною иду,
В наряде очень длинном,
Вдыхая теплый запах нив
И зреющей малины,
Едва придерживая гриф
Старинной мандолины,
Пробором кудри разделив...
– Тугого шелка шорох,
Глубоко-вырезанный лиф
И юбка в пышных сборах. —
Мой шаг изнежен и устал,
И стан, как гибкий стержень,
Склоняется на пьедестал,
Где кто-то ниц повержен.
Упавшие колчан и лук
На зелени – так белы!
И топчет узкий мой каблук
Невидимые стрелы.
А там, на маленьком холме,
За каменной оградой,
Навеки отданный зиме
И веющий Элладой,
Покрытый временем, как льдом,
Живой каким-то чудом —
Двенадцатиколонный дом
С террасами, над прудом.
Над каждою колонной в ряд
Двойной взметнулся локон,
И бриллиантами горят
Его двенадцать окон.
Стучаться в них – напрасный труд:
Ни тени в галерее,
Ни тени в залах. – Сонный пруд
Откликнется скорее.
“О, где Вы, где Вы, нежный граф…”
“О, где Вы, где Вы, нежный граф?
О, Дафнис, вспомни Хлою!”
Вода волнуется, приняв
Живое – за былое.
И принимает, лепеча,
В прохладные объятья —
Живые розы у плеча
И розаны на платье,
Уста, еще алее роз,
И цвета листьев – очи...
|
|
|
– И золото моих волос
В воде еще золоче.
“О день без страсти и без дум…”
О день без страсти и без дум,
Старинный и весенний.
Девического платья шум
О ветхие ступени...
2 января 1914
“Над Феодосией угас…”
Над Феодосией угас
Навеки этот день весенний,
И всюду удлиняет тени
Прелестный предвечерний час.
Захлебываясь от тоски,
Иду одна, без всякой мысли,
И опустились и повисли
Две тоненьких моих руки.
Иду вдоль генуэзских стен,
Встречая ветра поцелуи,
И платья шелковые струи
Колеблются вокруг колен.
И скромен ободок кольца,
И трогательно мал и жалок
Букет из нескольких фиалок
Почти у самого лица.
Иду вдоль крепостных валов,
В тоске вечерней и весенней.
И вечер удлиняет тени,
И безнадежность ищет слов.
Феодосия, 14 февраля 1914
С. Э.
Я с вызовом ношу его кольцо
– Да, в Вечности – жена, не на бумаге. —
Его чрезмерно узкое лицо —
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза – прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями распахнутых бровей —
Две бездны.
В его лице я рыцарству верна.
– Всем вам, кто жил и умирал без страху. —
Такие – в роковые времена —
Слагают стансы – и идут на плаху.
Коктебель, 3 июня 1914
АЛЕ
1. “Ты будешь невинной, тонкой…”
Ты будешь невинной, тонкой,
Прелестной – и всем чужой.
Пленительной амазонкой,
Стремительной госпожой.
И косы свои, пожалуй,
Ты будешь носить, как шлем,
Ты будешь царицей бала —
И всех молодых поэм.
И многих пронзит, царица,
Насмешливый твой клинок,
И все, что мне – только снится,
Ты будешь иметь у ног.
Все будет тебе покорно,
И все при тебе – тихи.
Ты будешь, как я – бесспорно —
И лучше писать стихи...
Но будешь ли ты – кто знает —
Смертельно виски сжимать,
Как их вот сейчас сжимает
Твоя молодая мать.
5 июня 1914
2. “Да, я тебя уже ревную…”
Да, я тебя уже ревную,
Такою ревностью, такой!
Да, я тебя уже волную
|
|
|
Своей тоской.
Моя несчастная природа
В тебе до ужаса ясна:
В твои без месяца два года —
Ты так грустна.
Все куклы мира; все лошадки
Ты без раздумия отдашь —
За листик из моей тетрадки
И карандаш.
Ты с няньками в какой-то ссоре —
Все делать хочется самой.
И вдруг отчаянье, что “море
Ушло домой”.
Не передашь тебя – как гордо
Я о тебе ни повествуй! —
Когда ты просишь: “Мама, морду
Мне поцелуй”.
Ты знаешь, все во мне смеется,
Когда кому-нибудь опять
Никак тебя не удается
Поцеловать.
Я – змей, похитивший царевну, —
Дракон! – Всем женихам – жених! —
О свет очей моих! – О ревность
Ночей моих!
6 июня 1914
П. Э.
1. “День августовский тихо таял…”
День августовский тихо таял
В вечерней золотой пыли.
Неслись звенящие трамваи,
И люди шли.
Рассеянно, как бы без цели,
Я тихим переулком шла.
И – помнится – тихонько пели
Колокола.
Воображая Вашу позу,
Я все решала по пути:
Не надо – или надо – розу
Вам принести.
И все приготовляла фразу,
Увы, забытую потом. —
И вдруг – совсем нежданно! – сразу! —
Тот самый дом.
Многоэтажный, с видом скуки...
Считаю окна, вот подъезд.
Невольным жестом ищут руки
На шее – крест.
Считаю серые ступени,
Меня ведущие к огню.
Нет времени для размышлений.
Уже звоню.
Я помню точно рокот грома
И две руки свои, как лед.
Я называю Вас. – Он дома,
Сейчас придет.
“Пусть с юностью уносят годы…”
Пусть с юностью уносят годы
Все незабвенное с собой. —
Я буду помнить все разводы
Цветных обой.
И бисеринки абажура,
И шум каких-то голосов,
И эти виды Порт-Артура,
И стук часов.
Миг, длительный по крайней мере —
Как час. Но вот шаги вдали.
Скрип раскрывающейся двери —
И Вы вошли.
“И было сразу обаянье…”
И было сразу обаянье.
Склонился, королевски-прост. —
И было страшное сиянье
Двух темных звезд.
И их, огромные, прищуря,
Вы не узнали, нежный лик,
Какая здесь играла буря —
Еще за миг.
Я героически боролась.
– Мы с Вами даже ели суп! —
Я помню заглушенный голос
И очерк губ.
И волосы, пушистей меха,
И – самое родное в Вас! —
Прелестные морщинки смеха
У длинных глаз.
Я помню – Вы уже забыли —
Вы – там сидели, я – вот тут.
Каких мне стоило усилий,
Каких минут —
Сидеть, пуская кольца дыма,
И полный соблюдать покой...
Мне было прямо нестерпимо
Сидеть такой.
Вы эту помните беседу
Про климат и про букву ять.
Такому странному обеду
Уж не бывать.
В пол-оборота, в полумраке
Смеюсь, сама не ожидав:
“Глаза породистой собаки,
– Прощайте, граф”.
“Потерянно, совсем без цели…”
|
|
|
Потерянно, совсем без цели,
Я темным переулком шла.
И, кажется, уже не пели —
Колокола.
17 июня 1914
2. “Прибой курчавился у скал…”
Прибой курчавился у скал, —
Протяжен, пенен, пышен, звонок...
Мне Вашу дачу указал —
Ребенок.
Невольно замедляя шаг
– Идти смелей как бы не вправе —
Я шла, прислушиваясь, как
Скрежещет гравий.
Скрип проезжающей арбы
Без паруса. – Сквозь плющ зеленый
Блеснули белые столбы
Балкона.
Была такая тишина,
Как только в полдень и в июле.
Я помню: Вы лежали на
Плетеном стуле.
Ах, не оценят – мир так груб! —
Пленительную Вашу позу.
Я помню: Вы у самых губ
Держали розу.
Не подымая головы,
И тем подчеркивая скуку —
О, этот жест, которым Вы
Мне дали руку.
Великолепные глаза
Кто скажет – отчего – прищуря,
Вы знали – кто сейчас гроза
В моей лазури.
От солнца или от жары —
Весь сад казался мне янтарен,
Татарин продавал чадры,
Ушел татарин...
Ваш рот, надменен и влекущ,
Был сжат – и было все понятно.
И солнце сквозь тяжелый плющ
Бросало пятна.
Все помню: на краю шэз-лонг
Соломенную Вашу шляпу,
Пронзительно звенящий гонг,
И запах
Тяжелых, переспелых роз
И складки в парусинных шторах,
Беседу наших папирос
И шорох,
С которым Вы, властитель дум,
На розу стряхивали пепел.
– Безукоризненный костюм
Был светел.
28 июня 1914
Его дочке
С ласточками прилетела
Ты в один и тот же час,
Радость маленького тела,
Новых глаз.
В марте месяце родиться
– Господи, внемли хвале! —
Это значит быть как птица
На земле.
Ласточки ныряют в небе,
В доме все пошло вверх дном:
Детский лепет, птичий щебет
За окном.
Дни ноябрьские кратки,
Долги ночи ноября.
Сизокрылые касатки —
За моря!
Давит маленькую грудку
Стужа северной земли.
Это ласточки малютку
Унесли.
Жалобный недвижим венчик,
Нежных век недвижен край.
Спи, дитя. Спи, Божий птенчик.
Баю-бай.
12 июля 1914
4. “Война, война! – Кажденья у киотов…”
Война, война! – Кажденья у киотов
И стрекот шпор.
Но нету дела мне до царских счетов,
Народных ссор.
На, кажется, – надтреснутом – канате
Я – маленький плясун.
Я тень от чьей-то тени. Я лунатик
Двух темных лун.
Москва, 16 июля 1914
5. “При жизни Вы его любили…”
При жизни Вы его любили,
И в верности клялись навек,
Несите же венки из лилий
На свежий снег.
Над горестным его ночлегом
Помедлите на краткий срок,
Чтоб он под этим первым снегом
Не слишком дрог.
Дыханием души и тела
Согрейте ледяную кровь!
Но, если в Вас уже успела
Остыть любовь —
К любовнику – любите братца,
Ребенка с венчиком на лбу, —
Ему ведь не к кому прижаться
В своем гробу.
Ах, он, кого Вы так любили
И за кого пошли бы в ад,
Он в том, что он сейчас в могиле —
Не виноват!
От шороха шагов и платья
Дрожавший с головы до ног —
Как он открыл бы Вам объятья,
Когда бы мог!
О женщины! Ведь он для каждой
Был весь – безумие и пыл!
Припомните, с какою жаждой
Он вас любил!
Припомните, как каждый взгляд вы
Ловили у его очей,
Припомните былые клятвы
Во тьме ночей.
Так и не будьте вероломны
У бедного его креста,
И каждая тихонько вспомни
Его уста.
И, прежде чем отдаться бегу
Саней с цыганским бубенцом,
Помедлите, к ночному снегу
Припав лицом.
Пусть нежно опушит вам щеки,
Растает каплями у глаз...
Я, пишущая эти строки,
Одна из вас —
Неданной клятвы не нарушу
– Жизнь! – Карие глаза твои! —
Молитесь, женщины, за душу
Самой Любви.
30 августа 1914
6. “Осыпались листья над Вашей могилой…”
Осыпались листья над Вашей могилой,
И пахнет зимой.
Послушайте, мертвый, послушайте, милый:
Вы все-таки мой.
Смеетесь! – В блаженной крылатке дорожной!
Луна высока.
Мой – так несомненно и так непреложно,
Как эта рука.
Опять с узелком подойду утром рано
К больничным дверям.
Вы просто уехали в жаркие страны,
К великим морям.
Я Вас целовала! Я Вам колдовала!
Смеюсь над загробною тьмой!
Я смерти не верю! Я жду Вас с вокзала —
Домой.
Пусть листья осыпались, смыты и стерты
На траурных лентах слова.
И, если для целого мира Вы мертвый,
Я тоже мертва.
Я вижу, я чувствую, – чую Вас всюду!
– Что ленты от Ваших венков! —
Я Вас не забыла и Вас не забуду
Во веки веков!
Таких обещаний я знаю бесцельность,
Я знаю тщету.
– Письмо в бесконечность. – Письмо
в беспредельность —
Письмо в пустоту.
4 октября 1914
7. “Милый друг, ушедший дальше, чем за море…”
Милый друг, ушедший дальше, чем за море!
Вот Вам розы – протянитесь на них.
Милый друг, унесший самое, самое
Дорогое из сокровищ земных.
Я обманута и я обокрадена, —
Нет на память ни письма, ни кольца!
Как мне памятна малейшая впадина
Удивленного – навеки – лица.
Как мне памятен просящий и пристальный
Взгляд – поближе приглашающий сесть,
И улыбка из великого Издали, —
Умирающего светская лесть...
Милый друг, ушедший в вечное плаванье,
– Свежий холмик меж других бугорков! —
Помолитесь обо мне в райской гавани,
Чтобы не было других моряков.
5 июня 1915
“Не думаю, не жалуюсь, не спорю…”
Не думаю, не жалуюсь, не спорю.
Не сплю.
Не рвусь ни к солнцу, ни к луне, ни к морю,
Ни к кораблю.
Не чувствую, как в этих стенах жарко,
Как зелено в саду.
Давно желанного и жданного подарка
Не жду.
Не радуют ни утро, ни трамвая
Звенящий бег.
Живу, не видя дня, позабывая
Число и век.
На, кажется, надрезанном канате
Я – маленький плясун.
Я – тень от чьей-то тени. Я – лунатик
Двух темных лун.
13 июля 1914
“Я видела Вас три раза…”
Я видела Вас три раза,
Но нам не остаться врозь.
– Ведь первая Ваша фраза
Мне сердце прожгла насквозь!
Мне смысл ее так же темен,
Как шум молодой листвы.
Вы – точно портрет в альбоме, —
И мне не узнать, кто Вы.
………………………………..
Здесь всё – говорят – случайно,
И можно закрыть альбом...
О, мраморный лоб! О, тайна
За этим огромным лбом!
Послушайте, я правдива
До вызова, до тоски:
Моя золотая грива
Не знает ничьей руки.
Мой дух – не смирён никем он.
Мы – души различных каст.
И мой неподкупный демон
Мне Вас полюбить не даст.
– “Так что ж это было?” – Это
Рассудит иной Судья.
Здесь многому нет ответа,
И Вам не узнать – кто я.
13 июля 1914
Бабушке
Продолговатый и твердый овал,
Черного платья раструбы...
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
Руки, которые в залах дворца
Вальсы Шопена играли...
По сторонам ледяного лица —
Локоны в виде спирали.
Темный, прямой и взыскательный взгляд.
Взгляд, к обороне готовый.
Юные женщины так не глядят.
Юная бабушка, – кто Вы?
Сколько возможностей Вы унесли
И невозможностей – сколько? —
В ненасытимую прорву земли,
Двадцатилетняя полька!
День был невинен, и ветер был свеж.
Темные звезды погасли.
– Бабушка! Этот жестокий мятеж
В сердце моем – не от Вас ли?..
4 сентября 1914
Подруга
1. “Вы счастливы? – Не скажете! Едва ли…”
Вы счастливы? – Не скажете! Едва ли!
И лучше – пусть!
Вы слишком многих, мнится, целовали,
Отсюда грусть.
Всех героинь шекспировских трагедий
Я вижу в Вас.
Вас, юная трагическая леди,
Никто не спас!
Вы так устали повторять любовный
Речитатив!
Чугунный обод на руке бескровной —
Красноречив!
Я Вас люблю. – Как грозовая туча
Над Вами – грех —
За то, что Вы язвительны и жгучи
И лучше всех,
За то, что мы, что наши жизни – разны
Во тьме дорог,
За Ваши вдохновенные соблазны
И темный рок,
За то, что Вам, мой демон крутолобый,
Скажу прости,
За то, что Вас – хоть разорвись над гробом! —
Уж не спасти!
За эту дрожь, за то – что – неужели
Мне снится сон? —
За эту ироническую прелесть,
Что Вы – не он.
16 октября 1914
2. “Под лаской плюшевого пледа…”
Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что это было? – Чья победа? —
Кто побежден?
Все передумываю снова,
Всем перемучиваюсь вновь.
В том, для чего не знаю слова,
Была ль любовь?
Кто был охотник? – Кто – добыча?
Все дьявольски-наоборот!
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?
В том поединке своеволий
Кто, в чьей руке был только мяч?
Чье сердце – Ваше ли, мое ли
Летело вскачь?
И все-таки – что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?
23 октября 1914
3. “Сегодня таяло, сегодня…”
Сегодня таяло, сегодня
Я простояла у окна.
Взгляд отрезвленней, грудь свободней,
Опять умиротворена.
Не знаю, почему. Должно быть,
Устала попросту душа,
И как-то не хотелось трогать
Мятежного карандаша.
Так простояла я – в тумане —
Далекая добру и злу,
Тихонько пальцем барабаня
По чуть звенящему стеклу.
Душой не лучше и не хуже,
Чем первый встречный – этот вот, —
Чем перламутровые лужи,
Где расплескался небосвод,
Чем пролетающая птица
И попросту бегущий пес,
И даже нищая певица
Меня не довела до слез.
Забвенья милое искусство
Душой усвоено уже.
Какое-то большое чувство
Сегодня таяло в душе.
24 октября 1914
4. “Вам одеваться было лень…”
Вам одеваться было лень,
И было лень вставать из кресел.
– А каждый Ваш грядущий день
Моим весельем был бы весел.
Особенно смущало Вас
Идти так поздно в ночь и холод.
– А каждый Ваш грядущий час
Моим весельем был бы молод.
Вы это сделали без зла,
Невинно и непоправимо.
– Я Вашей юностью была,
Которая проходит мимо.
25 октября 1914
5. “Сегодня, часу в восьмом…”
Сегодня, часу в восьмом,
Стремглав по Большой Лубянке,
Как пуля, как снежный ком,
Куда-то промчались санки.
Уже прозвеневший смех...
Я так и застыла взглядом:
Волос рыжеватый мех,
И кто-то высокий – рядом!
Вы были уже с другой,
С ней путь открывали санный,
С желанной и дорогой, —
Сильнее, чем я – желанной.
– Oh, je n’en puis plus, j’etouffe![20]—
Вы крикнули во весь голос,
Размашисто запахнув
На ней меховую полость.
Мир – весел и вечер лих!
Из муфты летят покупки...
|
|
|
