Условия формирования личности поэта

Александр Блок родился в 1880 году. Детство и отрочество его пришлось на «те годы дальние, глухие», когда

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла,

II не было ни дня, ни ночи,

А только - тень огромных крыл…

По происхождению, воспитанию и семейным связям Блок принадлежал к верхушке дворянской научно-художественной интеллигенции, гордившейся своими наследственными культурными традициями. Среди предков и родственников Блока насчитывается несколько известных ученых и профессиональных литераторов. Отец поэта (Блок его почти не знал) был профессором-юристом и философом; дед, А.Н. Бекетов (в семье которого воспитывался будущий поэт), - видным ученым-ботаником и общественным деятелем, ректором Петербургского университета; мать, бабушка и тетки - писательницами и переводчицами. Женился Блок на дочери великого русского ученого - Д.И. Менделеева.

С самых ранних детских лет Блок жил в кругу литературных интересов. При этом важно отметить, что в семье Бекетовых господствовали «старинные понятия о литературных ценностях и идеалах». Поэтому Блок был воспитан на глубоком уважении к традициям и заветам классической русской литературы и долго не знал «ни строки так называемой новой поэзии». Это обстоятельство со всей наглядностью сказалось в самых ранних стихах Блока, которые в основном дублируют темы, мотивы, образы и язык любимых его поэтов - Жуковского, Фета, Полонского. С детства усвоенные традиции никогда не теряли для Блока своей власти и притягательности, но это не помешало ему вовлечься в декадентско-символистские соблазны, как только он узнал их.

При всей высокой культурности и наследственном либерализме Бекетовых быт этой семьи был крайне замкнут и медлителен. Блока ревниво оберегали от малейших соприкосновений с внешним миром, с грубой жизнью. Он рос сосредоточенным, углубленным в себя, равнодушным ко всему, что лежало за пределами узкого семейного круга. Он лениво учился в гимназии, с наслаждением проводил время в подмосковной усадьбе, трудно сближался со сверстниками, тайком писал что-то свое, еще детское (показывал только матери, которая на всю жизнь осталась для него самым близким человеком). В нем даже замечалась не совсем обычная заторможенность интеллектуального роста, какая-то затянувшаяся детскость.

Так продолжалось до 1897 года, когда равновесие этой замедленной и довольно сонной жизни семейного баловня было вдруг резко и уже навсегда нарушено. Возникли первые «жизненные опыты», первая страстная и бурная влюбленность, первые приступы «отчаянья и иронии». Внешним образом Блок оставался респектабельным молодым человеком, державшимся очень строго и не без щегольства. Окончив гимназию, поступил («довольно бессознательно») на юридический факультет университета (потом перешел на историко-филологический), интересовался древней философией и филологией, писал стихи, увлекся театром и мечтал о поступлении на сцену.

Но все это было только внешностью, под которой клокотала лава. Блок жил необыкновенно интенсивной душевной жизнью. Только отчасти проступает она в юношеском дневнике Блока и в некоторых его интимных письмах (особенно в интереснейшей переписке с невестой). Примерно с 1899-1900 годов всем существом Блока овладели острые романические и мистические переживания. Любовь к невесте слипалась воедино с безотчетным ощущением каких-то чудесных, тревожных и неизъяснимых на обычном языке «знамений» и «предвестия», которыми, по убеждению Блока, «был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века».

Летом 1901 года все это было «подкреплено» стихами Вл. Соловьева - религиозно-мистического философа и лирического поэта, пользовавшегося в свое время немалым влиянием в кругах идеалистически настроенной буржуазно-дворянской интеллигенции. Собственно философские и богословские идеи Вл. Соловьева очень мало задели Блока, но стихи произвели громадное, оглушительное впечатление и навсегда остались для него откровением. В этих стихах Блок нашел ответ на свои хаотические и смутные тревоги и прозрения:

Но за туманами сладко

Чуется близкий рассвет.

Мне мировая разгадка

Этот безбрежный поэт.

Тогда же Блок познакомился с новейшей русской декадентско-символистской поэзией, и она (особенно стихи В. Брюсова) окрасилась для него «в тот же цвет» - цвет соловьевской мистики.

В основе философии и поэзии Вл. Соловьева лежала древняя платоновская идея «двоемирия»: земная жизнь - это всего лишь отображение, бледное и искаженное подобие «потустороннего», «незримого очами» и постигаемого только верой сверхчувственного мира «высшей» и «подлинной» реальности. Вместе с тем в мистике Соловьева очень значительную роль играли характерные вообще для религиозного сознания надежды на духовное возрождение человечества к новой, лучшей жизни. Соловьев провозгласил, что старый мир, изменивший божественной правде и погрязший в грехах, уже заканчивает круг своего существования и что приближается «предсказанная» в Апокалипсисе «эра Третьего завета», когда на земле воцарятся мир, справедливость и истинно христианская любовь. Центральный образ мистической философии и поэзии Соловьева - Мировая душа (некое одухотворенное начало Вселенной, «единая внутренняя природа мира») - призвана спасти земной мир и духовно обновить человечество.

Именно эта сторона соловьевской проповеди особенно увлекла Блока и окрасила его юношескую лирику. Он воспринял и оценил Вл. Соловьева прежде всего как «провозвестника будущего», одержимого «страшной тревогой, беспокойством», как «духовного носителя и провозвестника тех событий, которым надлежало развернуться в мире». Иными словами, Блок искал у Соловьева ответ на свои тревожные раздумья и как бы вкладывал в его проповедь свое собственное содержание.

Бесспорно, Блок уже тогда, на заре жизни, был охвачен смутным ощущением неблагополучия и катастрофизма старого мира, но еще не мог дать себе в этом никакого отчета. Ясное и трезвое понимание того решающего обстоятельства, что человечество находится на грани величайшего перелома, что действительно кончается определенный этап всемирно-исторического процесса, подменялось для него темной, бредовой идеей «конца мира».

Блок продолжает с презрением отворачиваться от жалкой «повседневности», тем более - от всякой «общественности». «И я стремлюсь душой тревожной от бури жизни отдохнуть» - вот настроение, которое пронизывает его стихи. Вращаясь в студенческой среде, которая кипела политическими страстями, он проявлял поистине удивительное равнодушие к тому, что происходило в русской жизни, в лучшем случае - занимал позицию стороннего наблюдателя. Редкие и скупые суждения его по самым волнующим вопросам современности поражают своей наивностью, крайне примитивным пониманием общественной и политической обстановки.

Блок, как видим, мог вырасти в поэта, ограниченного впечатлениями почти идиллического бытия, замкнувшись в вопросах искусства для искусства, в сложных дебрях модной философии, увенчанного похвалами поклонников «чистой» поэзии, отвернувшись от мрачной и тяжелой жизни русского общества тех далеких лет. Но этого не случилось. «Народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из среды своей всякого, даже некрупного писателя», - писал он позже. И еще признавался, что «трезвые и здоровые люди, которые меня тогда окружали, кажется, уберегли меня тогда от заразы мистического шарлатанства, которое через несколько лет после того стало модным в некоторых литературных кругах».

Его первые книги стихов, полные весеннего расцвета жизни, трепета молодости, радостных предчувствий, недоговоренностей, туманных описаний смятенных чувств, скользящей в разнообразии тревожных пейзажей и ощущений образности, игры с таинственностью чудесного, хмеля поэзии, таят в себе предчувствие трагического, что неизбежно возникает дальше, когда жизнь покажет ему свою суровую правду и мир, такой благоуханный и нежный, начнет перерастать в мрачный, страшный мир, где все грозит катастрофой, неизбежной, убивающей справедливой грозой возмездия.

Итак, самоизоляция от того, что служит главным источником всякого настоящего и жизнеспособного искусства, на известное время затормозила нормальный ход идейно-художественного развития Блока. И все же никак нельзя сказать, что действительность просто «не интересовала» поэта. Нет, напротив, он склонен был постоянно соотносить происходящее в его душевном мире с тем, что происходит в природе и в жизни. Только интерес к жизни был у него в ту пору совершенно особый: в реальном, эмпирическом он ищет некие «знаки» таинственного, потустороннего.