 |
Летчики. На плацдарме
|
|
|
|
Летчики
Неподалеку от наблюдательного пункта, среди колючих кустов шиповника, была построена легкая земляночка. На НП ее называли «избушкой на курьих ножках». Во время стрельбы наших пушек, стоявших под горой, землянка вздрагивала, с потолка сыпался песок. «Избушка на курьих ножках» защищала от яркого солнца и дождя, но никак не могла защитить от бомб и снарядов. Это было пристанище представителя авиации.
Когда наблюдаешь за воздушным боем с земли, часто кажется, что самолеты, точно стайка ручных голубей, кружатся в высоте, обгоняют друг друга, кувыркаются. Только тупые звуки их пушек да струйки трассирующих пуль крупнокалиберных пулеметов говорят о смертной схватке. Тут же забываешь о лирическом пейзаже и невольно становишься как бы участником воздушного боя. По радио слышен голос летчиков, отрывистые команды и короткие фразы, которыми они обмениваются между собой. И тогда понимаешь все, что делается в небе. Иногда наблюдатель с земли предупреждает своих товарищей об опасности. В ответ слышно: «Вижу! Благодарю! »
В часы, когда воздух бывал чистым от «мессеров» и «хейнкелей», летчик сидел на крыше своей землянки и загорал. Июльское солнце припекало нещадно, но кожа летчика привыкла к солнцу и приобрела бронзовый цвет. Иногда и я присоединялся к нему. Мы лениво посматривали на безграничный воздушный простор и мирно беседовали. Летчик доказывал мне превосходство авиации над пехотой. Он был немного самолюбив и вспыхивал при малейшем возражении. Я не спорил, а он доказывал, считая мое молчание за несогласие. Таков был характер лейтенанта, влюбленного в авиацию.
— Вам хорошо смотреть на эту воздушную карусель, — говорил он. — Для вас это просто поединок, вроде боя быков на арене Мадридского цирка. Вы кричите «ура», аплодируете пилоту, если он вгонит фашистский самолет в землю или когда клубы дыма и огня вырываются из-под крыльев вражеской машины... Но во всем этом у вас много спортивного азарта. Вы не знаете человека, который бьется насмерть с врагом. Кто он? Петя или Ваня? Петров или Сидоров? Вам все равно, лишь бы падали [126] на землю сбитые самолеты. Вы мне ответьте, прав я или нет? Иначе я на вас обижусь.
|
|
|
— Отчасти правы, но только отчасти, — ответил я.
Лейтенанта это, по-видимому, удовлетворило, и мы начали дружески говорить о женах, семье, детях, любимых. Как произошел такой переход, уж не помню. Может быть, этому помогли чистое небо, необозримая даль, которые настроили нас на лирический лад. Впрочем, на фронте часто случалось так: час побудешь с человеком вместе, поговоришь и становишься другом.
Лейтенант вынул из полевой сумки фотокарточки, разложил их у себя на коленях и долго разглядывал.
— Вот эта с косичками снималась, когда была еще девчонкой. Мы с ней бегали на Волгу купаться, на пески, — говорил он. — Летом жарко — целыми днями пропадали на берегу, прихватив с собой удочки... Девчонки в песке нежились, а мы, парнишки, рыбачили. Вода быстрая, леска дрожит. Как начнет клевать, успевай поворачиваться. Правда, ловилась рыбешка паршивенькая — тарань да красноперка. А удовольствия было много. Взрослые ловили и судака, и жереха на живца. Но нам и мелочи было довольно... А вот на этой карточке она в белом платье. На выпускном вечере снималась, после десятилетки. Косички срезала, завилась под студентку. Да не пришлось поступить в институт... Когда мы прощались, она сказала: «Ты, Гриша, не беспокойся, я никого, кроме тебя, не любила и любить не буду».
Лейтенант замолчал и долго смотрел на одну из фотографий. Потом сказал:
— А эту карточку на фронт прислала совсем недавно. В белом халате: медсестрой в госпитале работает.
|
|
|
Я ждал, когда он назовет имя своей любимой. Но лейтенант убрал в полевую сумку фотографии и задумчиво стал наблюдать, как два наших истребителя, появившиеся в небе, неторопливо вычерчивали огромные восьмерки прямо над линией фронта.
— В летном училище был отличником, друзья завидовали... Приехал на фронт — и на тебе: как посадка, так поломка, как посадка, так поломка, — жаловался на свою судьбу Григорий.
Голубая пустота небесных далей не может утомить зрение наблюдателя, но она и не может удовлетворить его [127] надолго. Человек по своей природе существо не спокойное, ему чуждо однообразие, оно тяготит. Два самолета в воздухе — это уже жизнь. Но самолеты, полетав несколько минут, повернули в тыл.
— Полетели обедать, — вздохнул летчик.
— Пора и нам.
— Хорошо бы сейчас на аэродром! К обеду... Тарелочку жирного борща, жареную котлетку или просто кусок свежей говядины. Там повар готовит отлично, не то, что ваш: что ни сварит, все на один манер.
— Это не правда, — заступился я за нашего повара. — Если ему дать свежей говядины, а не свиную тушенку, да добавить овощей, луку, перцу, лаврового листа, то он такой обед сварит, пальчики оближешь!
В те дни наши части понемногу освобождали польскую землю, на западном берегу Вислы создавали плацдарм. И в этом активное участие принимала авиация. Но день 15 августа 1944 года был настоящим «днем авиации».
Летчики еще накануне приезжали на наш наблюдательный пункт. Они внимательно изучали район плацдарма. Особенно их интересовали места расположения зенитных батарей. Сержант Глобов познакомил авиаторов со своей картой, на которой нанесена вся немецкая оборона. Летчики заносили в свои записные книжки все, что им хотелось знать, и подолгу не отрывались от перископа. Многие рассматривали местность в бинокли. Потом пошли в передние траншеи и вернулись только к вечеру, усталые, запыленные, еле волоча ноги.
Когда стемнело, сержант Глобов принес летчикам полный котелок пшенной каши. Они мигом очистили котелок и направились в «избушку на курьих ножках», чтобы подробно обсудить план своей будущей работы над полем боя.
А утром 15 августа на наблюдательный пункт съехались генералы — представители всех родов войск. В глубоких ущельях скопилось много легковых машин и штабных автобусов.
|
|
|
Летчик-наблюдатель перебрался на свою радиостанцию, а «избушку на курьих ножках» уступил старшим начальникам. Там разместились генерал-майор авиации И. В. Крупский, командир авиационного корпуса; полковник Смирнов — от штурмовиков; полковник Г. У. Грищенко — от истребителей. [128]
Генералу Крупскому не понравилось жилье наблюдателя, и он приказал отрыть открытую щель, куда и перебрался вместе с радистом и телефонным аппаратом. Рядом с ним, прямо на открытом месте поставили свои радиостанции полковники Смирнов и Грищенко.
Командующий 69-й армией генерал-полковник В. Я. Колпакчи долго совещался со всеми представителями. Решили обрушить на врага всю силу огня в обеденное время, когда тот меньше всего этого ждет.
Пушки ухали так, что звенело в ушах. Тысячи снарядов летели на позиции неприятеля. Но вот грохот оборвался так же внезапно, как и возник. В небе появились штурмовики Ил-2. Немцы называли их «летающая смерть», а наши бойцы дали им меткую кличку — «горбатые». По своей форме Ил-2 действительно напоминал дальневосточную рыбу горбушу. Самолеты шли точно на параде — звеньями, строго соблюдая интервалы. Навстречу им полетели зенитные снаряды. Белые облачка разрывов образовали заградительную цепочку над линией фронта. Но самолеты продолжали свой путь. Они, как неуязвимые, прошли сквозь завесу зенитного огня. Не зря говорили, что летчики на Ил-2 защищены броней из стали и мужества.
Трудно забыть картину победного шествия нашей авиации в тот день. Выбыли из строя зенитные батареи противника, нет в воздухе немецких истребителей. Только краснозвездные «яки» кружатся в сторонке, сторожа своих штурмовиков.
К 18 часам наши части на западном берегу реки освободили тридцать квадратных километров территории. Плацдарм значительно расширился, туда можно теперь дополнительно перебросить целый пехотный корпус. Ночью он и будет там, так решил командующий армией.
|
|
|
Авиационные начальники уехали, и постепенно на наблюдательном пункте опять установилась «мирная жизнь».
Мы с летчиком-наблюдателем сидели за котелком хорошего флотского борща, который приготовил наш повар по случаю активных боевых действий.
В воздухе кружилась патрульная пара истребителей. Они не чертили стандартные восьмерки, а кружились над левым флангом, то пролетая на бреющем полете, то снова взмывая ввысь. [129]
Мы подошли к радиостанции и стали слушать переговоры летчиков. Они говорили мало, доносились лишь отрывистые команды ведущего:
— Пойдем правее пятой точки триста метров... Смотри! Там что-то вроде пушки.
Голос был немного хрипловатый. Другой отвечал коротко: «Вижу».
— Пройдем еще раз, — командовал ведущий.
Самолеты сделали разворот и снова устремились к земле в том месте, где был ориентир № 5 — крайнее дерево.
Но вот самолеты пошли в нашу сторону, сделали несколько кругов над кустами шиповника, и один из них бросил белый вымпел. Лейтенант связался с ним по радио.
— Гриша!.. Земляк! — ответил хриплый голос. — Получи подарочек.
— Спасибо, Ваня! Передай привет товарищам!
Лейтенант побежал искать белый вымпел, хотя в этот момент из-за Вислы один за другим полетели снаряды. Бугор с кустами шиповника покрылся взрывами. Пыль заволокла все кругом.
Летчик прибежал после обстрела бледный, но смеющийся.
— Здорово выкрутился! Забрался в ямку и сижу, как кролик. Осколки над головой жужжат. Один паршивец все же задел, гимнастерку порвал.
Мы осмотрели радиостанцию. Повреждений не оказалось. Лишь разбито одно оконное стекло автомобиля, да небольшая дырка в кузове. Радист щелкал переключателями, крутил металлические рукоятки, но видно было, что натерпелся парень страху порядочно. Он не покидал машины во время обстрела и теперь, увидев лейтенанта, ворчал:
— Придется ночью перебраться на новую «квартиру»... Здесь житья не будет, заметили нас. А место-то какое, красота!
Бугорок действительно был подходящий. По-домашнему уютный уголок с тенью от кустов и обзор для наблюдателя хороший. На новом месте надо рыть котлован для машины, землянку для жилья — работы на целый день, а то и больше, смотря какой грунт попадет. [130]
Летчик старался быть безразличным и не отвечал ни воркотню радиста. Я выручил его из затруднения, спросив:
— Вымпел нашел?
Агапов молча вынул из кармана длинное белое полотнище с привязанным на конце специальным патроном. Не торопясь, открыл патрон, извлек оттуда лист бумаги и несколько кусков шоколада. Так же молча сунул в руки мне и радисту по куску шоколада, маленький кусочек положил в рот себе и стал рассматривать лист бумаги.
|
|
|
Это была схема обнаруженных немецких батарей, складов горючего, боеприпасов, стоянок машин. В общем, все, что видели летчики с воздуха, и нанесли на бумагу.
Отправив вымпел артиллеристам, мы пошли к землянке посмотреть, что делается там.
«Избушка на курьих ножках» завалилась. Снаряд, угодил в крышу, доски разметало в стороны. Один из осколков продырявил полевую сумку лейтенанта.
Летчик вынул из нее свои бумаги, письма. Кусок стали задел фотографии, на которых изображена девушка. Но лицо все же не пострадало. По-прежнему от него веяло миром и любовью. По-прежнему улыбалась девушка в шелковом платье и грустила медсестра в белом халатике. Лейтенант осторожно расправлял рваные куски плотного картона. И было такое чувство, что ранена девушка, а не изображение на фотографии. Мне хотелось отвлечь своего товарища, переключить его внимание на живой образ его возлюбленной.
— Как ее зовут?
— Не знаю, — усмехнулся он, и лицо его стало еще более грустным.
Я с удивлением смотрел на лейтенанта.
— Эти карточки не мои. Был у меня друг, летчик, Гриша... Он сделал шесть боевых вылетов, сбил шесть фашистских самолетов, а на седьмом вылете сам погиб. В его сумке лежали эти фотографии. Я взял их себе на память о нем... А то, что рассказывал о ней, это — слова Олега... Радовался вместе с ним... Мечтал... Хорошая была у него жизнь. Как думаешь, доживем до победы? — неожиданно спросил наблюдатель.
— Ты что похоронную запел? Порвал рукав у гимнастерки и помирать собрался. [131]
— Умирать? Умереть в воздухе, в бою, не страшно, это подвиг. А вот так, по-глупому, даже рану получить страшно... И совестно.
Баян
В траншее, любуясь багрянцем заката, двое солдат вели мирную беседу. У входа в генеральский блиндаж стоял часовой с автоматом и прислушивался к разговору. Ординарец генерала В. С. Аскалепова рассказывал своему приятелю сержанту Глобову про родную деревню, про колхозных девчат. Это была обычная солдатская беседа без начала и конца.
Из землянки доносились приглушенные, переливчатые звуки баяна. Звуки рождались под землей и уносились куда-то за Вислу, к облакам, ярко окрашенным лучами заходящего солнца. Я знал, что, когда генерал играет на баяне, лучше к нему не входить: рассердится. Помешать ему в это время — все равно что разбудить человека, не спавшего несколько суток, и спросить, как здоровье.
Мое первое знакомство с ним так и началось. Это было еще на нашей земле. Я прибыл к комдиву с поручением из штаба. Ординарец проводил меня в дом, а сам немедленно вышел. Генерал сидел в полумраке, при тускло коптящей свече. Он играл на баяне. Чуть пригнув голову к груди, полузакрыв веки, неторопливо перебирал клавиши баяна. Звучало что-то похожее на старинную русскую песню «Эх ты степь... » Я устал стоять и слушать, подошел к столу, раскрыл свою карту. Баян вдруг умолк. Генерал прищурился, как бы прицеливаясь, встал и грубо спросил:
— Кто вам разрешил войти?
Я свернул карту, уложил в планшет и хотел было выйти, но он остановил меня.
— Постойте! Что вы хотите?
После того случая я уже не вхожу к нему во время игры, а если нужно срочно, звоню по телефону. Телефонный звонок — такой условный рефлекс, который мгновенно возвращает к суровой действительности любого военного человека.
Сейчас я сидел в открытой щели артиллерийского наблюдателя, на берегу Вислы. Отблески вечерней зари подрумянили красавицу реку. Легкий ветерок лениво ласкал [132] воду, мелкая зыбь множеством зайчиков оживляла поверхность Вислы. Ни один выстрел не нарушал вечерней тишины. Казалось, что немецкие и наши солдаты слушают мелодию баяна.
— Хорошо играет генерал, — задумчиво проговорил сержант Глобов.
— Задушевно... — в тон ему ответил ординарец Аскалепова. — Редко играет, а как начнет, целый час, а то и больше от баяна не отрывается...
— Наверное, добрый, раз музыку любит.
— Нет, не скажу, чтобы добрым был... Строгий! — Последнее слово ординарец подчеркнул с оттенком уважения. Глобов кивнул одобрительно, а ординарец продолжал: — Раньше, когда воевали на нашей земле, сердитый был, ворчал, ругался... Что ни сделаешь, все не по нем. Офицерам попадало — и не говори как! А теперь тише стал, шутит, смеется. На днях говорит: «Ну, Петя! Подыскивай невесту да на свадьбу приглашай! » Я так понимаю: половину Польши прошли, немного осталось до конца войны-то...
Баян заиграл многоголосый перебор. Баянист, по-видимому, любовался звуками музыки и много раз повторял одну и ту же мелодию, затем вдруг перешел на ритм старинного вальса.
— Эх, потанцевать бы сейчас с девушками... — вздохнул Глобов.
— Рано о девках начал думать. До Берлина еще шестьсот километров, — охладил пыл своего друга ординарец.
— Не успеешь оглянуться, как там будем. Тебе же сказал генерал: невесту ищи.
— А посмотри, какой ты красавчик! Только в твоем костюме и на танцы, — ординарец презрительно оглядел с ног до головы сержанта.
Глобов потрогал гимнастерку, смахнул пыль с брюк, покрутил носком огромного кирзового сапога, измазанного в глине, вздохнул и ничего не ответил. Я представил себе светлый зал университета и там, среди танцующих пар, студента Глобова. С ним девушка в белом платье, легкая, как воздух. Сам сержант в светлом костюме с ярким цветастым галстуком. И они кружатся, кружатся в вальсе.
Ветерок внезапно утих, как бы спрятался под обрывистым берегом реки. Погасли зайчики на поверхности воды, [133] и Висла голубой лентой замерла на зеленом ковре берегов. Мои мысли перебил Глобов, он спрашивал ординарца:
— А что, Петя, говорят, твой хозяин девушек-связисток не любит, прогоняет их в тыл.
— Был такой грех. Еще на Волге. Приходит как-то раз к генералу начальник связи и докладывает, что прибыло пополнение — девушки. Раскричался генерал: «Чтобы я их не видел! Девайте куда хотите, а в траншеях ни одной чтобы не было! Тут не пансион благородных девиц, а война». Перепуганный начальник связи ушел, а генерал достал свой баян и заиграл старинную песню «Лучинушка». И так он грустно играл, что у меня слезы сами из глаз выкатывались. А когда кончил играть, позвал начальника связи, усадил с собой пить чай и говорит ему: «Ты на меня не серчай. У меня у самого дети... Девичье ли дело в траншеях сидеть? ». Долго они беседовали о том, как облегчить девушкам тяготы окопной жизни. Многих, которые послабей, отправили в тылы, а которые похрабрей да поспособней — остались на переднем крае. Одна, Ниной звать, две медали получила, к ордену представлена. От самой Волги с нами шла. Боевая такая.
Ординарец замолчал. Молчали и мы.
Сумерки сгущались. Пропали очертания реки. Сержант свернул махорочную самокрутку и попросил разрешения закурить. Скоро огонек его папиросы и запах махорки создали жилой уют в нашей открытой щели. Ординарец вдруг встрепенулся:
— Заболтался я с вами, пойду чаек готовить, — и торопливо скрылся в землянке.
С немецкой стороны прогремел выстрел из крупного орудия. Вечерняя тишина была нарушена. Высоко над головой прошелестел снаряд. Баян умолк.
— Пойду займусь делом, — сказал Глобов, и не успел я что-либо ответить, как и он ушел в свой блиндаж.
Опять стало тихо, и снова заиграл баян.
Вновь раздался выстрел, и над головой прошелестел снаряд. Баян умолк.
Выстрелы чередовались с равными промежутками времени, и каждый раз после выстрела баян делал паузу. Наконец он стих совсем. По-видимому, артиллерийская стрельба мешала баянисту, сбивала его игру. В воздухе стало свежо... [134]
Из блиндажа вышел генерал Василий Семенович Аскалепов. Он вздохнул полной грудью и, заметив меня, приветливо сказал:
— Добрый вечер!
— Здравствуйте, товарищ генерал.
— Опять сегодня целую ночь будут стрелять... И чего они снарядов не жалеют. Ведь там давно нет наших батарей.
— Это хорошо, товарищ генерал, пусть пашут землю.
— Да вот, поиграть не дали, помечтать...
— Вы целый час играли.
— А вы слушали?
— Слушал и, признаюсь, не решился беспокоить.
— Хорошо! За то, что у вас хватило терпенья слушать, угощу вас чаем.
— Слушал я с удовольствием. У вас баян не играет, а поет. В такой вечер слушать его...
— Ну это вы уж бросьте, — недовольно перебил Василий Семенович. — Чего доброго аплодировать станете. — Он несколько минут помолчал, потом загадочно хмыкнул и глубоко вздохнул. Я ждал, что он скажет.
— Еще в гражданскую, когда мы били наших расейских бандитов, был у меня дружок красноармеец Петр Ярцев, лихой гармонист. Вот он играл так играл, куда мне до него... На привалах, стоит только тронуть Петру клавиши баяна, как все вокруг него смеется и поет. А как лихо плясали под его игру! Однажды туго нам было. Пошли мы в атаку, а он развернул свой баян, идет в рост, раздувает меха, поет во всю мочь. Ярость кипела в его песне. Так с песней и погиб. А баян мне по наследству достался, как дружку. Трудно было учиться играть. Как начну, так все Петр вспоминается. Не далась мне в игре солдатская лихость. Моя игра только тревожит душу бойца. Не вышел из меня баянист.
Я посмотрел на его грудь, где сверкала Золотая Звезда Героя Советского Союза, и подумал: «Зато генерал получился».
От реки веяло прохладой. Уже давно скрылись в темноте очертания берегов. Немцы начали бросать осветительные ракеты. Ночью Висла неприветлива и холодна. Кругом все казалось вымершим, и только у землянки комдива тускло поблескивала сталь автомата. Переминаясь с ноги на ногу, автоматчик с нетерпением ждал [135] смены. Из-за реки с методической точностью доносились звуки орудийных выстрелов. Над головой, разрезая воздух, летели тяжелые снаряды, и где-то вдали раздавались взрывы.
— Пойдемте пить чай, там и поговорим о деле, — сказал генерал и увлек меня за собой в черный провал мимо часового.
На плацдарме
С группой офицеров мы выехали на плацдарм для проверки готовности войск к предстоящему наступлению. Декабрьское утро приятно освежало лицо, легкий мороз бодрил. Машины бойко бежали по накатанному береговому шоссе. Впереди, в утренней туманной дымке, виднелся белый, будто прозрачный, большой деревянный мост.
Плацдарм за рекой занимал около ста квадратных километров. Солдаты быстро обжили отвоеванный у фашистов клочок земли, всю землю на плацдарме вдоль и поперек изрыли траншеями, ходами сообщения, противотанковыми рвами, блиндажами и просто землянками. В подвалах разрушенных домов разместились штабы, склады боеприпасов, кухни.
Огромный труд вложили солдаты в постройку оборонительных сооружений. На этом клочке земли, по моим приблизительным подсчетам, они сделали около четырехсот километров траншей и ходов сообщения; до восьми тысяч артиллерийских, минометных и пулеметных окопов; около четырех тысяч различных блиндажей и землянок. Почти миллион кубометров земли был выброшен солдатской лопатой. Всю территорию плацдарма саперы опутали колючей проволокой, а связисты — телефонными проводами. По обочинам дороги висели предостерегающие надписи «Минировано! » Там, где могли прорваться фашистские танки, были поставлены длинные заборы из стальных «ежей».
Некогда живописный уголок Польши за короткий срок был превращен в неприступную крепость. В этой крепости накапливались силы для того, чтобы в один прекрасный день бурным потоком выйти на оперативный простор и смести фашистские войска.
На командном пункте нас встретил командир дивизии генерал-майор В. С. Аскалепов. Полный, невысокого роста, [136] он грузно забрался к нам в машину, и мы поехали на передовой наблюдательный пункт. На мой взгляд, по пути был безупречный порядок, но придирчивый глаз генерала то тут, то там замечал неполадки. Проезжая через небольшой сосновый лесок, он заметил у одной из землянок кучи неубранного мусора. Остановил машину, и мы пошли пешком по тропинке. Тропинка вела мимо походной кухни, неподалеку от которой валялись кости, консервные банки, очистки. Генерал пристыдил повара. Прибежавший молоденький капитан растерялся и неумело представился генералу. Тот махнул рукой и приказал собрать всех командиров. Видя, что генерал рассердился не на шутку, я попытался переключить его внимание.
— Землянки добротные и маскировка хорошая!
Комдив не обратил на это внимания.
— Как вам не стыдно, загадили прекрасное место! — начал он сурово. — Разве так должны жить советские воины? В расположении части навести порядок, мусор закопать. Срок — три часа, — и повернувшись, пошел обратно к машине.
Чем ближе подъезжали к переднему краю, тем хуже становилась дорога, чаще приходилось объезжать свежие воронки. На опушке редкого леска шофер остановил машину и доложил:
— Товарищ генерал, дальше нельзя.
Мы пошли лесом. Генерал шагал быстрыми шагами, за ним торопливо спешили офицеры, шествие замыкали два автоматчика.
Обычно, идя по лесу, испытываешь приятное чувство бодрости, свежести. Но этот лес производил гнетущее впечатление. Как будто здесь совсем недавно свирепствовал ураган невиданной силы. Немцы непрерывно обстреливали этот район. Большая часть деревьев повалена, некоторые расколоты сверху до самого основания, сломаны пополам, то тут, то там торчат неестественно высокие, уродливые голые пни.
В воздухе послышался свист снаряда, а затем где-то вдалеке раздался взрыв. Генерал посмотрел на часы, покачал головой и сказал:
— Мы немного задержались, немцы уже позавтракали. Заходите-ка лучше в мою нору, — пригласил он подполковника М. Н. Фруктовского и меня. [137]
В тесном блиндаже на столике стоял пузатый никелированный чайник, стаканы, тарелка с хлебом. Я обратил внимание на большой черный футляр с баяном, стоявший в углу. Перехватив мой взгляд, Василий Семенович сказал:
— Баян здесь тоже скучает. Но скоро такую музыку закатим фашистам, что долго будут помнить. За все получат сполна: за Сталинград и Харьков, за Донбасс и Белоруссию...
После чая мы пошли в первую траншею. Дивизия прибыла сюда всего три дня назад, необходимо было посмотреть, как люди осваиваются. Идти гуськом по бесконечно длинным ходам сообщения утомительно, но чем ближе мы подходили к переднему краю обороны, тем больше чувствовался строгий порядок: стены ходов сообщения укреплены плетенкой из ивовой лозы, такая же плетенка прикрывала траншею сверху. Людям высокого роста приходилось двигаться нагнувши голову, сухие ветки цеплялись за шапки. Света в закрытых траншеях было мало, редкие окна в перекрытии служили как бы маяками в этом угрюмом коридоре.
«Попадись кто-нибудь навстречу, не разойдешься», — подумал я.
И как бы в ответ на мою мысль, дорогу загородили солдаты с носилками. Разойтись в тесной щели без ноши еще можно, но пропустить людей с носилками невозможно. Пришлось вернуться несколько назад, где была выемка в стене, предусмотренная на такие случаи.
Когда мы вошли в первую траншею, сразу стало веселее: она шире, в ней светлее.
Генерала Аскалепова встретил коренастый, невысокого роста майор — командир батальона. Его лицо было усеяно черными крапинками. Это след немецкой гранаты. Обожженная порохом земля вместе с мелкими осколками впилась в лицо. Осколки удалили, а гарь осталась.
— Откуда пронесли раненого? —спросил комдив.
— С участка третьей роты. Это первый случай сегодня, — как бы оправдываясь, ответил майор.
— Пойдемте, на месте разберемся, — приказал генерал.
— Туда опасно ходить. [138]
— Пойдемте! — уже сердито повторил он приказание. Майор шел впереди. У крутого поворота он остановился. Траншея опускалась в овраг, затем поднималась кверху. Немецкие окопы проходили в этом месте в ста пятидесяти метрах от линии наших траншей. Мы видели неглубокий ход сообщения противника. Вероятно, немцы тоже видели наши траншеи. Чтобы пройти дальше, надо было согнуться в три погибели. Здесь ходили лишь ночью — и то осторожно. В. С. Аскалепов напомнил майору:
— Сегодня же накрыть траншею. Я с инженерами поговорю сам. Если в каждом батальоне мы будем терять в сутки по одному человеку, то за два месяца дивизия потеряет две роты солдат.
На обратном пути комдив останавливался около каждой стрелковой ячейки и пулеметного окопа, разговаривал с солдатами, интересовался всеми мелочами. Знают ли, где вражеские пулеметные точки, где минные поля свои и немецкие, что за войска стоят против нас, много ли их? Подойдя к солдату, который наблюдал в перископ, генерал спросил:
— Что вы там видите?
— Подожди минуту, — ответил тот не оборачиваясь.
Все молчали. Генерал вынул из портсигара папиросу, закурил. Командир батальона, наблюдавший эту сцену, нетерпеливо тронул солдата за плечо. Тот быстро повернулся и замер от удивления.
— Ну, что там увидел? — спросил, улыбаясь, комдив.
— Виноват, товарищ генерал. Я думал, другой, — растерянно ответил солдат. И вдруг лицо его приняло деловое, серьезное выражение. Он предложил генералу:
— Посмотрите, на бруствере немецкого окопа консервная банка, правее два метра на снегу — гильза от снаряда. Наблюдайте за этой гильзой.
Сказав это, солдат ушел.
— Наш лучший снайпер Кушнарев, — объяснил командир батальона.
Генерал, наблюдая в перископ, ворчал: «Где там гильза? Консервную банку легко нашел, а вот гильзу не вижу... »
Где-то в стороне щелкнул одиночный выстрел. Генерал вскрикнул: [139]
— Молодец снайпер! Вот и гильзу увидел: руки немца появились и исчезли. По ним и гильзу нашел.
Все мы с восхищением смотрели на подбежавшего к нам Кушнарева, который, запыхавшись, докладывал:
— Немецкий снайпер снят. Приказание командира батальона выполнил.
— А при чем тут гильза от снаряда? — спросил генерал Кушнарева.
— Гильзой была замаскирована наблюдательная точка снайпера.
— Покажите вашу стрелковую ячейку, — обратился Аскалепов к снайперу.
— Поверните перископ градусов на сорок пять правее и вы увидите разбитый немецкий танк. Под ним вырыта нора, оттуда я и веду огонь. Забраться туда трудно, немецкие снайперы все время подкарауливают, бьют по всем щелям.
И действительно, после выстрела Кушнарева участилась стрельба с немецкой стороны. Я также приложился к окуляру перископа и увидел распластанный, как селедка на тарелке, разодранный пополам немецкий танк. Должно быть, противотанковая мина попала под брюхо стального чудовища.
— Где место отдыха бойцов? — спросил генерал командира батальона.
Майор показал пальцем на квадратное отверстие, чернеющее у самой земли.
— Там отдыхает одна смена, — сказал он.
— Если немцы полезут из своих окопов, что будете делать? — спросил комдив Кушнарева.
— Брошу пару гранат, сперва одну, потом другую.
— Успеют люди выскочить из этой норы?
— Пулей вылетают, — с улыбкой ответил Кушнарев.
Бревенчатый вход, широкий, но низкий, в половину человеческого роста, заставил пригнуться до колен. Генерал влез в землянку, осветив ее карманным фонариком. Солдаты спали на соломе, постеленной прямо на земляной пол. Они прижались вплотную друг к другу, укрывшись шинелями. Никакой печурки не было, но все же из земляночки веяло теплом. Бревенчатый потолок и такие же стены придавали жилой вид этой норе. У одной из стен аккуратно стояли автоматы и винтовки, почти касаясь потолка. Задев в тесноте одного из спящих, генерал [140] поспешил отодвинуться от него и чуть не придавил другого солдата. Тот проснулся, широко раскрыл от удивления глаза и хотел вскочить на ноги.
— Отдыхайте, спокойно отдыхайте, — остановил его генерал и стал выбираться наружу.
Мы прошли по траншеям до правого фланга полка и на стыке с соседней дивизией попрощались с комдивом.
|
|
|
