Преступное поведение: проблема 7 глава

Важнейшим признаком научной теории, далее, является ее объектив­ный характер, т.е. ее методы могут быть применены независимо от индиви­дуальных свойств личности исследователя. Между тем, как об этом сообщает Г. Элленбергер, сам Фрейд утверждал, что только «основатель психоанализа может определить, что является и что не является психоанализом». (Трудно, однако, было бы представить себе, например, Пастера, заявляющего, что только он в состоянии определить, что относится к бактериологии, а что — нет.) Школа психоаналитиков в настоящее время выродилась в замкнутую касту со своей доктриной, иерархией, своими мифами и легендами.

Вместе с тем, следует, безусловно, учитывать тот факт, что «Фрейд был не только выразителем ненаучных идеологических представлений. Он являл­ся исследователем психической реальности, впервые обратив внимание на некоторые из ее граней, хотя эта реальность и преломлялась у него в неаде­кватных формах»[166].

Человек — более широкое понятие, чем личность. Это не только лич­ность, но и биосоциальная структура. И в решении вопроса о желаемом (для лица) и должном (для общества) социальном поведении, в реакции на кон­фликт между желанием личности и нормами поведения, предписываемыми обществом, воплощается весь человек. Нельзя также отвлечься от того обсто­ятельства, что «для индивидуалиста нормы — рамки, есть всегда нечто стес­няющее, внешнее, чуждое, навязанное извне, противостоящее ему как лич­ности. Такое положение, например, находит своеобразное выражение во фрейдизме, который, хотя и в мистифицированной форме, угадал в известной мере внутреннюю структуру буржуазной личности»[167].

 

Здесь важны следующие положения:

1. В регулировке индивидуального поведения принимает участие весь человек во всей сложности его биосоциальной структуры.

2. Важнейшим элементом поведения человека в обществе является ре­шение им вопроса о координации, о сочетании индивидуальных желаний, устремлений, преследующих цель удовлетворения личных потребностей, с коллективными нормами поведения.

3. На особенности решения этого вопроса решающее влияние оказыва­ет социальная структура среды, окружающей человека.

4. Будучи восприняты человеком, нормы поведения становятся эле­ментом его личности, и вследствие этого конфликт между желанием лица и нормами, предписываемыми обществом, может принять форму душевного конфликта, заключающегося в противоборстве в психике человека несовмес­тимых тенденций.

Как отмечает венгерский психолог Л. Гараи, «наличие несовместимых друг с другом компонентов и тенденций в сфере потребностей приводит к то­му, что один из противоречивых компонентов (тенденций), проявляясь, вы­тесняет несовместимый с ним компонент (тенденцию). Вытесненная же тен­денция может пробиваться окольным путем, осознаваясь только в своем ре­зультате: в иррациональном акте, т.е. в действии, которое не приближает че­ловека ни к его индивидуальным целям, ни к целям других людей или обще­ства, но дает чувство удовлетворения потребности в постановке и выполне­нии цели»[168]. Насколько близкое отношение к проблеме преступного поведе­ния имеет это положение, можно судить по словам Л. Гараи о том, что «такое фиктивное удовлетворение может иметь место, например, при разрушении предмета вместо целесообразного преобразования того предмета, на который направлена существенная для субъекта, для другого человека или для обще­ства деятельность». При этом «разрушенному предмету приписываются та­кие черты, которые оправдывают его разрушение»[169].

По мнению этого психолога, иррациональное выражение вытесненных тенденций может происходить, в частности, и путями, которые описал Фрейд (символизация, замещение и т.п.). Важно, однако (и тут мы подходим к клю­чевому моменту в оценке психоаналитического подхода к проблеме преступ­ного поведения), что «принципиальное отличие нашей трактовки от фрей­дистской заключается не в описании некоторых механизмов, а в истолкова­нии динамики явлений потребностной сферы: при нашей концепции не анти­социальное, антицивилизационное вытесняется запретами цивилизованного общества, а одна из противоречивых тенденций сферы гуманизированных потребностей вытесняется другой, несовместимой с ней тенденцией той же самой гуманизированной потребностной

 

сферы в силу антагонистических противоречий общества. Наш подход лиша­ет иррациональные явления человеческой психики того рокового характера, который они приобретают у Фрейда: не социализация, как неизбежная судьба каждого человека в цивилизованном обществе, а антагонизм классового об­щества является их источником».

Соглашаясь с изложенным, мы можем сформулировать два принципи­альных положения.

1. Психологический механизм некоторых видов человеческой деятель­ности, в том числе определенных видов преступного поведения (по преиму­ществу импульсивного, агрессивного характера), в ряде случаев включает в себя элементы иррациональности, и сами по себе психологические механиз­мы, используемые теорией психоанализа, могут быть приложимы к конкрет­ным видам указанного поведения.

Следует согласиться с социологом И.С. Коном, писавшим о психоана­литической теории Фрейда: «Его общая концепция бессознательного пред­ставляется мне, как и многим другим, теоретически ошибочной. Но это не отменяет того, что Фрейд поставил ряд важных проблем и сделал немало ценных наблюдений. К числу таких рациональных моментов я отношу и уче­ние о защитных механизмах, которое используют сегодня психологи и пси­хиатры самых различных направлений, в том числе и те, кто в общем отрица­тельно относится к фрейдизму»[170].

2. Все дело заключается, однако, в том, что в психологических антаго­низмах, в иррациональном начале деятельности отдельных лиц проявляется не борьба биологического (животного) начала с социальным (человеческим) началом, а борьба противоречивых тенденций в сфере чисто человеческих потребностей. Их источник — социальная среда, ее структура, ее противоре­чия. И по мере развития человеческого общества, по мере его социального совершенствования, по мере его перехода к более высокой социальной струк­туре, по мере замены иррационального начала, пронизывающего социальную структуру антагонистического общества, началами рационального, научного характера будет меняться (и уже меняется) тот трагический разрыв между интересами, желаниями личности и нормами, который может лежать в осно­ве преступного акта.

Не только (или не столько) сам по себе психоанализ, а главным обра­зом истолкование психологических коллизий в духе вечной борьбы биологи­ческого с социальным в человеке, возведение этих коллизий в ранг обще­ственной движущей силы — коренной порок фрейдизма, глубокий историче­ский пессимизм этой концепции, ее в конечном итоге обреченный характер.

Не конфликт извечных сил психике человека, а исторически обуслов­ленные социальные конфликты, которые воплощаются в противоречиях по­требностей сферы личности, — такова движущая сила иррациональных эле­ментов противоправного поведения.

 

Наличие элементов психотерапии в психоанализе не должно заслонять главное, а именно реакционную, антинаучную направленность общих поло­жений философского и даже политического характера учения о психоанали­зе. «На долю фрейдизма в защите буржуазного общества приходится попыт­ка отвлечь внимание народных масс от разрешения действительных противо­речий современного капиталистического общества и перенести его на поиски внутренних причин, заложенных будто бы в самом человеке, личной неу­строенности в жизни, болезненных состояний человека. Вечная борьба с врожденными темными силами, присущими человеку с рождения, — таков удел любого человека. И помощником его в деле освобождения от всевоз­можных коллизий является будто бы психоаналитик. Вместо классовой борь­бы, единственно способной трудящимся массам помочь покончить с суще­ствованием эксплуататорского общества, калечащего личность человека, ему предлагают душеспасительные беседы с психоаналитиком»[171].

В 1963 г., в разгар борьбы негров за свои гражданские права, молодой негритянский активист был направлен одним из судей южного штата США в психиатрическую клинику для наблюдения, оценки его душевного состояния и для выявления у него возможных преступных и социопатических тенден­ций. Вот что он рассказал:

«У них там своя система. Мы протестуем против невозможности при­нимать участие в выборах, посещать кинотеатры или рес­тораны, которыми пользуются все остальные, а они называют нас сумасшед­шими и отправляют под надзор психиатров, и психологов, и социальных ра­ботников, и всех прочих...

Исследовавший меня человек сказал, что он доктор — психиатр, и я его спросил, почему его не интересует, что я сделал и по какой причине я дей­ствовал таким образом. Но он ответил, что «эти штучки» ему известны. Он сказал, что должен проверить мой разум и мою «мотивацию». И он продол­жал спрашивать, чувствую ли я гнев по отношению к тому или иному чело­веку, и если у меня буйный нрав, то как я справляюсь с нервным напряжени­ем; вызывают ли во мне люди, наделенные властью, «беспокойство»; нет ли у меня неприятностей в связи с необходимостью «контролировать» себя...

Я записал все его вопросы, какие смог, потому что манера, в которой они задавались, была гораздо обиднее, чем все то, что мне доводилось выслу­шивать от убогих, невежественных полицейских. У них, по крайней мере, хватало достоинства оскорблять вас прямо и открыто; вы знали точно, в чем дело, и никто не занимался обманом, а тем более самообманом. Этот же док­тор (я сужу об этом потому, что разговаривал с ним больше недели) считал себя куда выше полицейского; он считал себя внимательным, вдумчивым, сдержанным человеком. Он упомянул о сдержанности два или три раза. Он все время противопоставлял сдержанное поведение импульсивному поведе­нию, а после того как мы стали говорить

 

несколько непринужденнее, он сказал мне, что у некоторых людей имеется потребность — именно так — потребность портить жизнь другим людям и причинять им боль и самому испытывать ее. Не думал ли я, спросил он меня, что я человек такого рода?»[172] Психиатр пришел к выводу о необходимости лечения этого человека. Он констатировал наличие у активиста — борца за гражданские права негров — так называемого «неодолимого импульса». В этой ситуации психиатрическая концепция неодолимого импульса позволяет достичь важного политического эффекта: из пределов рассмотрения устраня­ется сам акт, поступок, его реальные социальные причины, все внимание переносится на личность, к которой приклеиваются ярлыки: «параноидный», «агрессивный», «одержимый» и т.д. Суть дела отодвигается на второй план, а то и вовсе затмевается. Затем психиатрическую наклейку несложно навесить и на группу активистов, а то и, например, на всех участников студенческой демонстрации, как одержимых комплексом Эдипа, обладающих слабым са­моконтролем и т.д. Так происходит использование психиатрической терми­нологии в целях наложения социального клейма. Таким путем легко прини­зить, а то и подавить всех, кто выступает против господствующих несправед­ливостей, не рассматривая по существу их дела, а унижая и порицая их лич­ность.

Критерии, оценки и суждения психиатрии возникают не в научном ва­кууме, а в конкретных условиях конкретного общества. И прежде чем отве­тить на вопрос о том, что есть отклонение от нормы в поведении людей, не лишне выяснить, а что, собственно, понимается под самой нормой, откуда берутся определения того, что правильно, нормально, кто вырабатывает в ходе социальной практики эти критерии и кто принуждает к их соблюдению?

В условиях сегодняшней Америки — это, по свидетельству американ­ского психиатра Р. Колса, рассказавшего о приведенном случае с негритян­ским активистом, — «отличительная часть этого общества — а именно вер­хушка его среднего класса».

Судебная психиатрия — неотъемлемая часть машины правосудия. И в сегодняшней Америке, по словам Р. Колса, «удобно для судьи и для многих подобных ему иметь под рукой людей, которые могут призвать на помощь весь авторитет медицины и науки лишь для того, чтобы защитить статус-кво, что означает поставить твердо на подходящее место (в госпиталь или клини­ку) тех, кто избрал путь борьбы против этого статус-кво»[173]. Так выявляется очередная социальная функция модели личности преступника.

Представление о преступниках как о душевнобольных или о лицах с теми или иными болезненными отклонениями в психике ведет к ряду суще­ственных социально-практических результатов, связанных с самим характе­ром явления, обозначаемого как «психическое заболевание».

 

В настоящее время, как известно, широко распространено убеждение в том, что человек может страдать от болезней двух видов: поражающих его тело, организм, и поражающих его психику, мозг. Предполагается далее, что поскольку в обоих случаях говорится о болезни, то в равной мере имеется в виду некое отклоняющееся от нормы, болезненное состояние, которое:

а) можно объективно выявить, установить методами научной медицины;

б) с разной степенью успеха, но все же излечить, причем излечение это также может быть объективно выявлено и установлено объективными мето­дами;

в) в обоих случаях социальный и правовой статус больного совпадают.

Есть, однако, серьезные основания для проведения существенных раз­личий между ситуацией, когда речь идет о лечении телесного недуга, и ситу­ацией, когда говорят о болезни психики, — различий, имеющих прямое отно­шение к социальной функции модели преступника-душевнобольного.

Д. Розенхан — профессор психологии Стэнфордского университета (США) и семь его коллег (все душевно здоровые) проделали следующий экс­перимент[174]. Они порознь обратились в различные психиатрические лечебни­цы и сообщили на приеме врачам-психиатрам, что им якобы слышатся неяс­ные голоса, произносящие слова: «пусто», «глухо», «стук». Ни о каких дру­гих выдуманных симптомах они не сообщали, ни на что не жаловались и правдиво сообщили о всех фактах своей жизни. Но для врачей двенадцати ле­чебниц этого было достаточно: они диагностировали наличие «звуковых гал­люцинаций, отражающих болезненную озабоченность исследуемых лиц бес­смысленностью жизни». Семеро из участников эксперимента, включая про­фессора Розенхана, получили диагноз — шизофрения; восьмому был постав­лен диагноз — маниакально-депрессивный психоз. На основе этих диагнозов участники эксперимента были помещены в закрытые психиатрические лечеб­ницы на сроки от 7 до 52 дней.

Ни в одном случае первоначальный диагноз не был поставлен под со­мнение персоналом лечебниц. Любопытно отметить, что все участники экс­перимента вели подробные записи своих наблюдений и 35 «обычных» боль­ных сказали им: «Вы вовсе не больные. Вы или журналисты, или ученые, проверяющие лечебницу». Но эта здравая мысль не пришла в голову никому из обслуживающего персонала. Ни один из мнимых «больных» не был выпи­сан с заключением «здоров». Во всех случаях в заключении стояло: «Времен­ное улучшение (ремиссия)». В лечебнице они вели себя спокойно, но это никакой роли не сыграло. За время «лечения» им было выдано около 2100 пилюль транквилизаторов (они их выбрасывали, как и многие действительно больные).

 

В результате Розенхан заключает: «Ясно, что мы не в состоянии в ле­чебнице отличить психически больного от нормального человека. Сколько же человек в наших лечебницах являются здоровыми людьми, которых мы не признаем в качестве таковых? Как много из них были без необходимости ли­шены привилегий гражданина? В случае, когда выявляется, что диагноз рака был ошибочен, — это повод для торжества. Но психиатрические диагнозы редко признаются ошибочными. Клеймо наложено, это знак неполноценно­сти навсегда»[175].

После опубликования результатов эксперимента в одной из лечебниц стали утверждать, что рассказы о фальшивых диагнозах — выдумка. Тогда Розенхан пообещал вновь подослать к ним псевдобольных. Последствия бы­ли таковы: из 193 больных, вновь поступивших в эту лечебницу, 41 признали псевдобольным, хотя никто из больных не был на самом деле подослан Ро­зенханом. «Если безумие и психическое здоровье сосуществуют, то как раз­личить их?» — спрашивает Розенхан. Отсюда ясно, какую опасность таит в себе отождествление преступника с душевнобольным. Сутью подобного рода социальной практики явилось бы преследование за деяния, признаваемые преступными, без тех гарантий, которые закон предусматривает в рамках обычного уголовного процесса, т.е. развязывание произвола, освящаемого авторитетом медицины.

По свидетельству ряда американских психиатров, некоторые психиат­ры осознают политические последствия подобной психиатрической практики в США. Они предупреждают о потенциальной угрозе использования психи­атрии в качестве разновидности «преторианской гвардии». Американский психиатр Р.Д. Лэнг настаивал на том, что определенные формы психиатриче­ского лечения точнее всего рассматривать как репрессивные политические действия. «Психиатрическая активность, — пишет Г. Заз, — является меди­цинской только по названию. В большинстве случаев психиатры вовлечены в попытки изменить поведение и ценности лиц, групп, институтов, а иногда даже наций, следовательно, психиатрия является формой социальной инже­нерии. Она должна быть осознана в качестве таковой»[176]. По мнению этого автора, психиатрия в США стала агентом социального контроля, который опознает и задерживает лиц с отклоняющимися взглядами во многом так же, как средневековые инквизиторы опознавали и пытали ведьм. В результате: «там, где некогда применялась метафора религиозного спасения, теперь при­меняется медико-психиатрическая метафора»[177].

 

* * *

Стремление понять и объяснить преступление, личность преступника естественно и закономерно. На протяжении веков отношение к преступле­нию менялось в связи со сменой мировоззрений и идеологий, с развитием на­уки, с возникновением новых представлений о мире, об обществе, о челове­ке. Неизбежно менялось и представление о личности преступника, однако все эти представления сходятся в одном: в признании и выделении суще­ственной, качественной разницы между преступником и непреступником. Иначе как объяснить, что «мы» не совершаем преступлений, а «они» (пре­ступники) их совершают?

Этот контраст был усилен господствующим на протяжении веков пред­ставлением о мире как о борьбе между абсолютным добром и абсолютным злом (манихейский миф). В период господства религиозного мировоззрения эта борьба, воплощенная в идее борьбы бога и дьявола, позволяла быстро и легко отличать преступников от добрых людей. Со сменой веков и теорий эта идея резкого контраста, качественного различия неизменно сохраняется, из­меняясь в своих внешних проявлениях. На место дьявола встает прирожден­ный преступник, или эмоционально неустойчивый субъект, или генетически предрасположенный человек. Но сути дела это не меняет.

Средневековая идея о том, что совершение преступления (злодейства) является доказательством того, что лицом овладели силы зла, что оно одер­жимо ими, являлась всеобщей и бесспорной. Она находилась в соответствии с господствовавшим религиозным представлением о движущих силах чело­веческого поведения.

Рационализм, характерный для XVII и XVIII вв., с его верой в разум, равенство людей, отверг теологические теории причинности человеческого поведения. Это привело философов-просветителей к описанию преступления как результата свободного выбора человеком именно данного варианта пове­дения. В основу при этом было положено предположение о том, что все люди способны к логическому рассуждению и осознают свои интересы. И если, следовательно, человек совершает преступление, то происходит это потому, что он стремится получить таким путем то, что приносит удовлетворение, со­ответствует его желаниям. Преступление понималось как зло, причиняемое для получения удовлетворения соответствующего желания. Или, иными сло­вами, преступление понималось как зло, совершаемое для получения удо­вольствия.

Эти теории, связанные с именем итальянского просветителя и кримина­листа Ч. Беккариа, оказали решающее влияние на развитие уголовно-право­вой доктрины.

Дальнейшее развитие таких наук, как антропология и психология, ска­залось и на изменении в объяснении преступного поведения. Одержимость, дьявольское внушение, как мы видели, уступили место рациональному вы­бору между добром и злом. Это объяснение, в свою очередь, было замещено целой серией новых понятий. Сюда

 

относятся «стигматы» (черты преступной личности) Ч. Ломброзо, его теории прирожденного преступника. Затем отклонения от нормы стали искать в физиологии и психологии преступников. Однако во всех подобных теориях, ищущих причины преступного поведения в организме или психических функциях человека, продолжает проводиться та же линия, продолжаются упорные попытки вновь, на научной основе, доказать существование каче­ственного различия между преступником и непреступником. Физиологиче­ская и психологическая предрасположенность к преступлению, по существу, недалеко отстоит от концепции одержимости дьяволом. Древняя идея вечно­го противоборства абсолютного добра с черным злом также налицо в этих теориях. Повсюду видно стремление выделить преступников из числа осталь­ных людей по признакам качественного характера, доказать, что «они» (пре­ступники) — по одну сторону, а все остальные (т.е. «мы») — по другую, что «они» совсем иные, не такие, как «мы».

Вот как характеризует такую позицию американский психолог и кри­минолог В. Рут: «Никто не раскаивается в своих грехах до такой степени, чтобы разделять вину с преступником. Если мы можем локализовать обвине­ние, возложив всю вину на конкретного индивидуума, мы в состоянии воз­дать ему с точностью и чувством удовлетворения. Чем более нам удается вы­ставить дело так, что все причины преступности сосредоточены в избранной нами индивидуальной жертве, тем более удовлетворительно наше самочув­ствие, тем меньше угроза для негативной самооценки. Авторы мелодрам очень хорошо знают это. Для того чтобы дать полное удовлетворение наше­му положительному самоощущению, негодяй на сцене должен быть плохим человеком, в то время как все остальные на сцене излучают добро из всех пор своего организма. Он должен быть плох сам по себе, совершенно независимо от нас; чрезвычайно раздражительно было бы ощущать его одним из нас»[178].

Как пытаются провести различие между преступниками и теми, кто не совершает преступлений? Если с этой целью людей делят на грешников и добродетельных людей, мы имеем дело с религиозным мировоззрением; если — на плохих и хороших людей, то с повседневным, бытовым сознанием; если — на злодеев и героев, налицо беллетристическое, мелодраматическое восприятие действительности; если — на жадных (корыстных, лживых, жестоких) и на добрых (честных, отзывчивых), мы пользуемся терминами описательно-психологического характера, близкого к образному, художе­ственному (и неизбежно субъективно-оценочному) мышлению. Если мы слы­шим, что преступники — люди с дефектами, физическими или духовными, что это либо душевнобольные, либо генетически неполноценные субъекты, то в этом случае мы имеем дело с биоантропологическими терминами, при­мененными к области социальных явлений. Все подобные оценки так или иначе связаны с воздей-

 

ствием на общественное сознание могущественного социально-психологиче­ского стереотипа «мы» и «они».

Отстраниться, психологически отгородиться от преступника — важный защитный механизм. В условиях острых социальных противоречий он приоб­ретает глубокое значение. В классовом обществе центральную роль играют ценности, мнения, позиции и представления господствующего класса. Отго­родиться от преступника, осудить его, исключить из системы господству­ющих ценностей — значит укрепить и сохранить эти ценности. В условиях социальных антагонизмов понятия «добро», «норма» и т.д. — это в конечном итоге проекция моральных оценок, господствующих в данном обществе. Всякий, кто нарушает эти нормы и оценки, подвергает их угрозе, — тот плох, ненормален и т.д.

Американский криминолог Ф. Танненбаум так характеризует эту пози­цию: «Как раз потому, что мы ценим привычки, обычаи и общественные установления, в рамках которых мы живем, мы склонны поносить и истреб­лять те виды деятельности и тех индивидуумов, чье поведение является вызо­вом и отрицанием всего, чем мы живем. Эти обстоятельства позволяют нам объяснить и криминологические теории. Они приписывают порочную натуру злодею независимо от того, какие постулаты определяют понятие порочной натуры — одержимость дьяволом, умышленное злодейство, физические «стигматы», умственная недоразвитость, эмоциональная нестабильность, плохая наследственность, расстройство желез внутренней секреции. В каж­дом случае у нас есть хорошее объяснение «антисоциального» поведения ин­дивидуума, и это оставляет незатронутыми наши установившиеся каноны как теоретического, так и практического характера»[179].

Изучение личности преступника во многих случаях сводится к поискам все новых опасных свойств его личности. Кажется чрезвычайно соблазни­тельным отыскать (каждый раз с помощью новейших научных данных) либо специфический вирус преступности, либо специфически преступные черты в анатомии или физиологии человека. Устойчивость такой тенденции застав­ляет предположить, что создание концепций личности преступника, их по­стоянная модификация, их неуклонное возрождение после очередного опро­вержения вызываются к жизни какими-то определенными социальными по­требностями и объективно служат социальным целям.

Еще на заре человеческой истории, с первыми проблесками обществен­ного сознания в рамках первых сообществ людей появляется и осознание вза­имной принадлежности друг другу, объединенности, т.е. возникает представ­ление — «мы» (мы — племя, мы — семья, мы — род и т.д.).

Центральным и весьма знаменательным феноменом, связанным с воз­никновением людских сообществ, явилось, однако, то обстоятельство, что субъективное представление «мы» возникало только тогда, когда данное со­общество сталкивалось с другим сообществом

 

и необходимо было обособиться от каких-либо «они». Как подчеркивает Б.Ф. Поршнев, «только ощущение, что есть „они“, рождает желание самоопреде­литься по отношению к „ним“, обособиться от „них“ в качестве „мы“»[180]. Та­ков кардинальный социально-психологический факт становления человече­ских обществ, культур, цивилизаций. Осознание себя группой людей в каче­стве некоторой общности совершается только через противопоставление дан­ной «своей» общности — той, другой, «чужой» общности или группе. Само понятие «мы» возможно только в связи и по поводу категории «они». Кто, собственно, такие «мы»? «Мы» прежде всего это не «они», а уже затем про­исходит осознание и выделение содержательных характеристик, присущих данному «мы». «Данный универсальный принцип психологического оформ­ления любых общностей должен с той или иной силой проявляться, чтобы вообще стало возможным складывание в истории и самих детерминирован­ных, глубочайшим образом объективно обусловленных общностей, коллек­тивов, союзов, групп людей»[181], т.е. самого человеческого общества.

Среди многих существенных характеристик социально-психологиче­ского феномена «мы и они», лежащего в основе самосознания социальных общностей, можно обнаружить ряд черт, проливающих свет и на формирова­ние представлений о личности преступника.

1. Представление о различии между «мы» и «они» может либо отра­жать незначительную степень субстанциональности, содержательности, либо усиливаться вплоть до приписывания различию между «мы» и «они» каче­ственного, сущностного свойства, вплоть до полного, кардинального (поляр­ного) противопоставления «нас» «им», вплоть до убеждения в существова­нии полного отличия, абсолютной несовместимости категорий «мы» и «они».

2. Это различие может характеризоваться, далее, определенной степе­нью негативизма по отношению к «ним» — от сравнительно нейтрального до отрицательного и враждебного. «На первых этапах становления человече­ских сообществ „мы“ — это всегда „люди“ в прямом смысле слова, т.е. соб­ственно люди, тогда как „они“ — не совсем люди»[182]. В этом крайнем случае категории добра и зла поляризуются, причем, как легко догадаться, добро — это «мы», «наше», а зло — это «они», «не наше», «чужое».

3. Поэтому «им» с легкостью приписывается роль источников тех бед и лишений, подлинные причины которых неизвестны или неясны, поэтому, в частности, всякую болезнь, смерть и другие беды австралийцы, например, норовили приписать колдовству людей чужого племени, чужой общине, а охотники из тунгусских родов в дореволюционной сибирской тайге встре­ченного человека с «чужой» татуировкой убивали и труп бросали на съеде­ние диким зверям[183].

 

4. С этим, в свою очередь, связана возможность, очень часто реализу­емая, создания вымышленных, нереальных, мнимых «они». Диапазон подоб­ного рода воображаемых «они» практически безграничен. Самый яркий при­мер, конечно, фантомы религиозного воображения: такова вся религиозная иерархия — от бога и ангелов наверху и до дьявола и бесов внизу. Эти фан­томы столетиями образовывали бесчисленные категории мнимых «они», и, как уже отмечалось, господствующее понятие о личности преступника того времени (еретики и ведьмы) заняло свое, низшее, место в подобной струк­туре.

5. Мнимые «они», завоевывая свое место в общественном сознании, приобретают в соответствующих социальных условиях достаточно реальную силу, здесь фантомы обретают плоть, выполняя предначертанную им соци­альную роль. «Социальная роль этих фантомов состоит среди прочего как раз в их подстановке там, где недостает действительных „они“ для оформления некоторых больших и малых психических общностей»[184]. Не случайно охота на ведьм развернулась во всю силу именно в тот период, когда феодальная структура средневекового общества вступила в эпоху кризиса, испытывая все более мощные социальные потрясения. В тех условиях, когда социальная общность в ходе развития утрачивает прежние предпосылки для своего суще­ствования, когда объективное развитие обостряет внутрисистемные и классо­вые противоречия, когда прежнее «мы» начинает раскалываться, возрастает тенденция к отысканию мнимых «они» с тем, чтобы вопреки этой объектив­ной тенденции сохранить и укрепить данную общность. «В истории челове­ческого общества, — подчеркивает Б.Ф. Поршнев, — очень много примеров нагнетания психического ощущения „мы“ во имя целей, чуждых подлинным интересам вовлекаемых людей»[185]. Свое и не столь малое место в ряду мни­мых «они» в подобных социальных условиях может занять и представление о личности преступника.

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: