 |
Дмитрий Степанов, 4 страница
|
|
|
|
– Вы многого требуете от меня, Нелсон. Париж знает, что в одном лишь Конго наши корпорации имеют вложений чуть не на тридцать миллиардов долларов. Из них два миллиарда – ваши. А вся Европа вложила туда не более семи миллиардов. И вы хотите, чтобы они единодушно поддерживали нашу победу?
– Вырождающиеся нации, будь они неладны! Неужели трудно понять, что, если черномазые победят там, европейцев вытолкают коленом под зад, как пропившихся матросов из портового борделя?! Единственная надежда удержать юг Африки, хотя бы юг, – поддержка Гагано...
– Огано.
– Какая разница...
– И, тем не менее, реакция Европы будет двоякой, Нелсон, но все‑ таки, мне сдается, в нашу пользу.
Нелсон достал зубочистку, прикрыл рот рукой, поковырял в зубе, буркнул:
– Двоякой – несмотря на то что этого вашего Огану опекает Пекин?
– Ого! Неплохо работает ваша личная разведка!
– А как же иначе? Поди, дай вам волю...
– О наших контактах с Пекином знает, помимо меня, только один человек: вы, Нелсон.
– Неправда. Помимо меня об этом знает ваш Лоренс, а он, этот самый Лоренс, связан с голландским «Шелл». И, мне сдается, он сориентирован на «здравомыслящую» Европу, на ту, словом, которая хочет жить в объятиях Москвы.
– Вам «сдается», или вы убеждены?
– Если мне сдается, значит, я убежден, Майкл... Последнее: как прореагирует Москва?
– Судя по информации нашего человека, они готовы к военной помощи. Наша задача поэтому заключается в том, чтобы переворот произошел в течение получаса, тогда мы выбьем все козыри: Москва чтит международные договоры...
– Ну уж!
– Нелсон, вы, вероятно, слишком часто смотрите наш телевизор. Не поддавайтесь пропагандистской белиберде. Они чтут международные договоры, поверьте мне, чтут. И в этом, увы, их сила.
|
|
|
СЛАВИН
Он сидел в машине уже восемь часов; он видел, как дважды сменились машины наблюдения – сначала рядом с его «фиатом» стоял черный «мерседес», потом подкатил голубой «шевроле»; наружка перестала церемониться, игра шла в открытую.
Славин неотрывно смотрел на окно палаты, в которой лежал Зотов. Окно было закрыто алюминиевыми жалюзи, но иногда сквозь прорези можно было видеть фигуру мужчины – видимо, полицейский подходил дышать свежим ветром с океана, последние дни задувало, кроны пальм делались игольчатыми, протяженными, и Славин ловил себя на мысли, что эти стрельчатые листья напоминают ему средневековую японскую живопись – такая же стремительная статика, с той лишь разницей, что там бамбук, а здесь громадина лохматых пальм.
... Пол Дик подъехал на такси, увидел Славина, помахал ему рукой – «мол, пошли вместе», но Славин отрицательно покачал головой.
– Почему?! – крикнул Пол. – Генерал Стау сейчас к нему приедет!
– Меня туда не впустят, – ответил Славин. – Вас – тоже.
– За меня не беспокойтесь!
– Когда прогонят – приходите ко мне, я включу кондиционер! Он иногда работает.
А через пять минут подкатил огромный «кадиллак» сеньора Стау, генерального директора полиции.
«Своим газетчикам не позволили приехать, – понял Славин, – в игру включили бедолагу Пола. Рассчитывают на наш разговор. В общем‑ то, правильно рассчитывают».
Стау, в окружении трех лбов, прошел в госпиталь. Он двигался стремительно, чуть склонив вперед голову; белый костюм сидел на нем как влитой, а разрезы на пиджаке делали его движения легкими, казалось, что с каждым шагом он взлетает, вот‑ вот вознесется.
«Все‑ таки они очень пластичны, – подумал Славин. – Ни один белый так не движется, как негры. Пожалуй, самые пластичные люди на земле. Сколько ж этот Стау получает с каждой взятки? Процентов пять? А взятку платят каждому полицейскому на дороге, каждому инспектору в офисе. Состоятельный человек».
|
|
|
– Господин Зотов, вы слышите меня?
– Да.
– Я – Стау, директор полиции.
– Ваши люди, – Зотов с трудом разлепил губы, – не дают мне спать, они нарочно топают бутсами.
– Им будет приказано ходить тихо. Приношу извинения. Я хотел бы задать несколько вопросов, если позволите.
– Позволю.
– Господин Зотов, вы настаиваете на том, что передатчик был подброшен неизвестными?
– Да.
– И шифрованные записи – тоже?
– Да.
– Господин Зотов, в таком случае как вы объясните, что на записях обнаружены отпечатки ваших пальцев?
– Не знаю.
– Это не ответ для суда присяжных, господин Зотов. Впрочем, если расшифровка покажет, что в записях есть военные секреты, вы будете отданы в руки трибунала.
– Чего вы от меня хотите?
– Если вы признаетесь, что работали на разведку Соединенных Штатов, мы в таком случае вышлем вас, как только позволит состояние вашего здоровья.
– А если я не признаюсь? – Зотов говорил медленно, чуть слышно, глаза его были недвижны, постоянно устремлены в какую‑ то одну точку на потолке.
– Значит, вы были радиолюбителем?
– Не был.
– Но откуда же радиопередатчик?
– Подбросили.
– Кто?
– Не знаю.
– Зачем его подбросили вам?
– Выясните.
Стау склонился над Зотовым, прошептал:
– Я это выяснил. Все здешние проамериканские газеты – а я знаю, кто кому и сколько платит, – подняли кампанию в вашу защиту, господин Зотов. Я принес вам эти газеты. Или вы боитесь соотечественников? Две машины русских постоянно дежурят около госпиталя, они и сейчас здесь.
– Почему не пускают?
– Потому, что вы находитесь под следствием. Да и они к вам не очень‑ то рвутся. Видимо, боятся, как бы вас не вывезли отсюда ваши друзья...
– Я воевал...
Стау склонился еще ниже, боясь пропустить хоть одно слово Зотова. Тот говорил очень медленно, еще тише, чем раньше.
– Говорите, я здесь...
– Я знаю, что вы здесь... Но ведь я воевал. В меня уже стреляли. Я был в плену. И ушел. Я ведь тогда не... Понимаете? Почему сейчас я должен ссучиться?
– Что‑ что?!
– Почему я сейчас должен оказаться тварью?
– Я вас не совсем понимаю, господин Зотов. Или вы меня плохо слушали. Мы не станем вас судить в случае вашего признания: разведка – серьезная работа, я отношусь с уважением к этой профессии. Мы отдадим вас вашим друзьям. Хоть сейчас. Понимаете? Может быть, вы хотите встретиться с сеньором Лоренсом?
|
|
|
– Кто это?
– Представитель «Интернэйшнл телофоник».
– Я с ним не знаком.
Стау достал из кармана фотокарточку: Зотов пожимает руку Лоренсу.
– Посмотрите сюда. Видите, это – Лоренс.
– Я не знаю этого человека.
– Господин Зотов, в Москве легко проверят, подлинная это фотография или скомпонованная. Что вы им ответите, если фотография подлинная? И еще вам придется ответить на такой вопрос: подлинна ли пленка, на которой записан ваш разговор с Лоренсом и Глэббом, – она у меня в кармане. Хотите, включу?
Не дождавшись ответа Зотова, Стау щелкнул чем‑ то во внутреннем кармане пиджака, и сразу же возникли голоса: сначала Лоренса, потом Зотова, а после Глэбба.
Лоренс: Хотите переснять данные о поставках на ксероксе?
Зотов: У нас поганый ксерокс, я, видимо, сделаю фотокопию.
Глэбб: Вы получили вчера то, что хотели от нас получить? Взяли спокойно?
Зотов: Спасибо, Джон, я вам обязан, право.
Глэбб: Это мы вам обязаны, Эндрю, обязаны дружбой.
Лоренс: Как вы думаете, мистер Зотов, ваше правительство окажет военную помощь Нагонии в случае конфликта?
Зотов: Бесспорно.
Стау выключил диктофон в кармане, стало тихо в палате, тишина особенно подчеркивалась нудным жужжанием мухи, бившейся о стекло.
– Ну? – спросил Стау. – Как вы это объясните? Вашингтону это объяснять не надо, я имею в виду Москву, господин Зотов. Если бы я был на месте КГБ, я не поверил бы ни одному вашему слову. Вы должны понять, что документы, которые выкрали у сеньора Лоренса, находятся в цепких руках, в очень цепких руках.
– Я бы хотел поговорить с прессой.
– Пожалуйста. Сейчас я запишу ваше заявление. Американские репортеры уже здесь.
– Нет, я хочу, чтобы их пустили сюда.
– Их пустят сюда, как только вы сделаете заявление и вас смогут открыто защищать верные друзья.
|
|
|
– Слушайте, мне очень хочется спокойно помереть. Так что уйдите, ладно?
– Если вы не ответите мне в положительном смысле, господин Зотов, я буду вынужден передать прессе все материалы, добытые моими службами. Эти материалы скомпрометируют вас как американского разведчика, и процесс станет неуправляемым – вам не миновать суда.
Зотов закрыл глаза, пот струился по его лицу – нос заострился, лоб и щеки в кровоподтеках, землистого цвета; веки сине‑ черные.
– Я приду к вам завтра, – сказал Стау. – Отдыхайте. И ни о чем не думайте. Мы не дадим вас в обиду. Только я не могу понять вас: если человека обыграли, следует признать свое поражение. Тем более что поражение‑ то кажущееся – вы обретаете свободу вместо постоянного рабства.
– Я слышал, – шепнул Зотов. – Кто‑ то мне уже говорил об этом. Только другим голосом...
– Пожалейте меня, господин Зотов. Я попал в сложное положение: я обязан доказать вашу вину, и я докажу ее, если вы не проявите благоразумия.
Пол Дик обратился к Стау, когда тот вышел из отделения, где была палата Зотова, – коридор тоже блокировали, у стеклянных дверей стояли два детектива в белых халатах.
– Мистер Стау, я Полк Дик из «Пост». Как состояние русского?
– С этим вопросом обратитесь к врачам, я сыщик, а не хирург, – ответил Стау, не останавливаясь.
– Русский изобличен как шпион?
– Да.
– На кого он работал?
– Ответ на этот вопрос вы получите, когда кончится суд.
– Когда я смогу поговорить с русским?
– Спросите ваших юристов – когда человек, обвиняемый в шпионаже, имеет законное право отвечать на вопросы журналистов?
– Можете ли вы прокомментировать сообщение в здешней «Ньюс» о нарушении законности вашей полицией и о недоказанности вины мистера Зотова?
– Идет сложная игра, сэр, – рассмеялся Стау, покусывая губы, – но мы не игроки, а слуги закона, вот как я прокомментирую ваш вопрос.
– «Ньюс» – по‑ вашему – детище ЦРУ?
– А разве я сказал нечто подобное? Учитесь юмору! Полицейский тоже обладает правом на свободу слова. Это все, до свиданья, мистер Дик.
Пол сел в машину Славина, длинно сплюнул через окно, закрыл его и сказал:
– Обещали кондиционер?
– Держите, – ответил Славин и нажал черную кнопку под щитком. В кабине сразу же стало прохладно, хотя прохлада отдавала бензином.
– Вы что‑ нибудь понимаете, Вит?
– Понимаю. А вы?
– Ничего не понимаю. Я тогда, у Пилар, не успел с вами попрощаться, позвонил Лоренс, этот парень из разведки, ну «Интернэйшнл телефоник». Он сказал, что Зотов – его друг. Значит, получается, он – наш парень? Какого же черта его держат под охраной?
|
|
|
– Задайте этот вопрос Лоренсу.
– Думаете, я не задал?
– Оцените мой такт, я не спрашиваю, что он ответил.
– Я уже написал об этом, так что можете не загибать пальцы, сюжет открыт – ко всеобщему сведению. Он полагает, что Белью и Зотов – звенья одной цепи, но Лоренс хитрый парень, он умеет темнить. «Я, – говорит он, – обычный коммерсант, я имею друзей в самых разных сферах, и очень обидно, когда людей, с которыми дружишь, бьют по голове только за то, что мы родились в разных концах земного шара».
– Полагаете, он может сказать: «Бьют Зотова, человека, который передавал нам данные? » Вы такого признания от него хотите? – усмехнулся Славин, подумав: «Прости меня, Пол, я не имею права говорить тебе правду, я обязан поддержать версию Лоренса, я просто‑ напросто не могу иначе, старина, хоть ты очень славный, наивный и честный человек, оттого так и пьешь».
– А чего вы здесь торчите, Вит?
– А вы?
– Это хороший ответ, – вздохнул Пол.
– Только я никак не могу взять в толк, зачем они торопятся? – задумчиво спросил Славин, зная, что Пол Дик не преминет обсудить эту его мину с Глэббом, а в том, что Глэбб сейчас окружил Пола, как старого приятеля Славина, сомневаться не приходилось.
– С чем?
– Ну Стау приезжает, газеты шумят... Им же выгодно потянуть это дело, подлечить Зотова, а все заинтересованные стороны держать в неведении. Самая выигрышная карта в их политике – держать всех в неведении. Путать надо, а они...
– А разве ваши не испугались? Вон консул ваш приехал. Как коршун...
– Чего ж нам теперь пугаться, Пол? Нам теперь пугаться нечего, – забил по шляпку Славин, – раньше надо было думать. Поехали пить пиво?
– Вит, а почему вас интересует это дело, а?
– Когда вы интересуетесь – все понятно, свобода информации и все такое прочее, а вот если русский – значит, шпионаж и похищение изменника. Где ж равенство, Пол?
Славин включил зажигание, тронул машину с места, и за ним сразу же пристроился черный «мерседес» – голубой «шевроле» отправился обедать, время ленча, лбы соблюдают режим дня, язвенники тайной полиции не нужны, балласт.
– А ведь, действительно, они за вами постоянно катят, – сказал Пол Дик. – Передам материал про ваш шпионаж, слетаю к Огано, посмотрю освобожденную Нагонию и улечу к черту в Штаты, сдают нервы от здешней катавасии...
– Ну‑ ну. Вы легко перестаете пить?
– Мучительно. Кошмары, голова разрывается, ощущение невозвратимости времени, жалость к себе и человечеству, сыном которого я себя полагаю.
– Слушайте, Пол, у меня возникла идея.
– Какая?
– А что если нам зайти к Лоренсу вдвоем?
– Зажать в перекресток? «ЦРУ между двух огней – агент презренного капитала и адепт мирового коммунизма ведут профессиональный диалог с человеком «Интернэйшнл телефоник», сменившим Чили на Луисбург! » Заголовок а? Хорошая идея, Вит, едем!
– Не боитесь неприятностей?
– Боюсь.
– Стоит ли тогда рисковать?
– Жизнь без риска словно мясо без горчицы. Едем.
... Пол позвонил в апартамент Лоренса снизу, из холла «Хилтона»:
– Хэлло, мистер Лоренс, это Пол Дик, мы хотели бы навестить вас вместе с русским, мистером Славиным, несколько слов, не более того...
Он услышал в ответ:
– Можете подняться.
Короткие гудки.
– У него кто‑ то сидит, это не он, ну и черт с ним, пошли.
Около лифта Пола Дика окликнул бой:
– Сэр, вас трижды вызывали к телефону, меня послали вас найти, что‑ то очень срочное.
– Поднимайтесь, Вит, я мигом.
Славин поднялся на пятнадцатый этаж, постучал в апартамент Лоренса; никто не отвечал, хотя за дверью слышалась музыка. Славин постучал еще раз; музыка была веселой, негры из Нью‑ Орлеана; никто, однако, не отвечал по‑ прежнему.
Славин пожал плечами, спустился в комнату прессы – телетайпы и прямые международные линии. Пола Дика не было.
– Где мой приятель? – спросил Славин того мальчишку, который только что встретил их у входа.
– Он куда‑ то позвонил, сэр, и тотчас же уехал. Мне кажется, он поехал в посольство.
– Он говорил об этом?
– Нет, мне так показалось, сэр.
– Надо креститься, когда кажется, – заметил Славин.
– Хорошо, сэр, я непременно стану осенять себя крестным знамением.
Славин усмехнулся, посмотрел новые пресс‑ релизы – нового ничего не было; по ощущению – затишье перед бурей.
Вернувшись в вестибюль за ключом, Славин спиною ощутил неудобство – кто‑ то стоял рядом и смотрел ему в затылок.
Славин обернулся – Джон Глэбб продолжал неотрывно смотреть на него, и улыбки на его лице не было, оно сейчас было тяжелым, словно бы закаменевшим.
– Что случилось, Джон?
– Ничего особенного, – медленно ответил Глэбб, – если не считать того, что сейчас убили Лоренса.
КОНСТАНТИНОВ
В три часа пополудни Константинов спустился в зал, где собрались все участники предстоящей операции. Посредине, на большом столе, Гмыря установил макет Парка Победы.
– Товарищи, – сказал Константинов, – операция, которую мы проводим, необычна. От успеха сегодняшней операции зависит не только судьба честного советского человека Зотова, попавшего в беду, но и – в какой‑ то мере – будущее дружественного государства. Я хочу, чтобы вы постоянно имели это в виду.
Поднялся Гмыря.
– Прошу к макету, товарищи. Нам представляется, что американский разведчик поедет со стороны Ленинского проспекта, из дома посольства, мимо университета; перед выездом на Можайское шоссе он свернет направо, на узенькую дорогу, которая ведет через парк; возле места, где будет сооружен памятник, притормозит, на долю минуты остановится и выбросит – а может быть, положит, это вообще было бы идеально – тайник, контейнер, выполненный в виде ветки. Брать мы его будем на улике. Поэтому должна соблюдаться величайшая осторожность, рациями мы пользоваться не будем, весьма вероятно, что вторая, страхующая машина посольства, оборудована аппаратурой электронного прослушивания. Через час мы начнем блокировать район. Дистанция между вами должна быть не более чем двадцать метров, ночью в парке темно, фонари установлены только вдоль дороги, поэтому внимание и еще раз внимание.
– Дело заключается в том, – заметил Константинов, – что точное место обмена тайниками мы не установили, товарищи. Существуют две версии, каждая имеет свою логику: эту самую «ветку» удобно бросить при повороте на узкое шоссе, там машину ЦРУ какое‑ то мгновение не будет видно, лощина; можно притормозить и возле обелиска – вполне мотивированная задержка: человек любуется видом на московские новостройки. Поэтому‑ то мы и должны блокировать такой громадный район, чтобы не было случайностей, поэтому‑ то полковник Гмыря и призывает вас к максимальной осторожности. Какие будут вопросы?
– Товарищ генерал, сегодняшняя ночь – единственный наш шанс? – спросила младший лейтенант Жохова.
Константинов полез за сигаретой, ответил тяжело:
– Да, насколько нам известно, последний.
В шесть часов на связь вышел Коновалов:
– Товарищ Иванов, из посольства вышли пять машин, Лунса среди них нет, идут по Садовому в направлении Крымского моста.
– Кто из ЦРУ?
– Джекобс и Карпович.
– Как себя ведут?
– Спокойно... Нет, Джекобс резко перестроился в левый ряд, видимо, хочет снимать пароль с «Волги».
– Карпович его страхует?
– Нет, спокойно идет в третьем ряду... По сторонам не смотрит... Джекобс снял пароль, резко ушел в правый ряд, делает круг, спускается на набережную, выехал на набережную... Проехал мимо дома Дубова... Смотрит на место его обычной парковки...
– А может быть, пароль «Паркплатц» – парковка у дома? – задумчиво спросил Константинов Гмырю и Проскурина, сидевших рядом. – Почему он проехал мимо дома, а?
– Поднимается по переулку наверх, – докладывал между тем Коновалов. – Остановился возле посольства... Не запирая машину, вбежал во двор... Вышел... В руке пачка журналов... Сел в машину... Выехал на кольцо... Едет во втором ряду. Резко берет в крайний левый ряд, проверяется.
– Видит вас?
– Не знаю.
– Плохо, – сказал Константинов.
– Снова ушел во второй ряд, взял направление к Крымскому.
– Кто сообщает? Вторая?
– Нет, сообщают из первой, он еще в поле видения.
– Хорошо, продолжайте.
– Есть.
В шесть сорок пять Джекобс запарковал машину около дома, где живут сотрудники посольства, и поднялся к себе.
В семь часов Константинов выехал в Парк Победы.
В час ночи сотрудников Коновалова сняли; лил дождь; промокли все до нитки. ЦРУ на встречу не вышло. Провал.
СЛАВИН
Здравствуй, родной!
Я придумала философскую формулу, и она прекрасна: лицемерие качается, как занавес, укрепленный между колосниками, а посредине торжествующий мещанин! Сосед Валерий Николаевич, встретив меня вчера у лифта, спросил: «Тяжело молодой красивой женщине ощущать постоянное одиночество, или свобода любви гарантирует ее от этого чувства? » Я хотела ему сказать, что он старый пошляк, но ты учишь меня сдержанности, и я ответила ему вполне парламентски.
Вот.
Как же мне тебя не хватает, Виталя! Не потому, что я слабая барышня и нуждаюсь в покровительстве мужчины с бицепсами, не потому, что я сделана из твоего ребра и горжусь тем, что ты мой господин; мир, при всех его щедротах, довольно‑ таки слаб на таланты, а то, что ты талантлив, совершенно для меня очевидно.
Да, кстати, Ильины купили невероятного щенка, один месяц, но – представь! – дома не писает, скулит под дверью, похож на медведя, невероятно ласков. Что, если я куплю такого же к твоему приезду? Ты ведь вернешься рано или поздно, надеюсь?!
Так вот, по поводу талантливости. Знаешь, что я поняла? Я поняла вот что: женщину влечет к таланту его индивидуальность. А всякая индивидуальность вне закона, и соприкасаться с тем, что необычно, очень для женщины интересно, о чем красноречиво говорит факт прелюбодеяния Евы, и если мне станут доказывать, что Адам ее к этому понудил, я стану громко смеяться. Кстати, куда поедем отдыхать? У писателей открылся дом в Пицунде, бары работают до двенадцати, что само по себе невероятно, ибо отдыхающий обязан уже в одиннадцать спать крепким сном, готовя себя к завтрашней передаче «С добрым утром»; номера роскошны; с лоджиями. Как тебе? Я бы с радостью просветила кого‑ нибудь из Литфонда до самой сердцевины, но у них своя прекрасная поликлиника, следовательно, я не «дефиситна», думай ты. Или поедем к рыбакам? Но тогда я не смогу надеть длинную юбку, а я ее сшила из холста, и она тебе очень бы нравилась.
Приезжай скорее. Завтра пойду к гадалке. Тут одна слепая замечательно гадает и лечит заговором волчанку.
Вот.
А вообще‑ то, по‑ моему, сердце человека не в силах оказать влияние на ум; сердце – добрее. Я стала злой. Привычка может выработаться; привычно закуривать, привычно скрывать зевоту, привычно выслушивать глупости, привычно успокаивать Лилю; нельзя только приучить себя к тому, чтобы привычно ждать.
А некоторые могут. А я с детства не могла – постоянное, проклятое нетерпение. Наверное, ты меня с трудом переносишь, да? Как хорошо любить женщину, спокойную, как телка, и такую же поседливую. А что? Если существуют непоседы, как назвать их противоположность?
Ты вообще‑ то понимаешь, отчего я канючу все время? Я ведь отвлекаю тебя от твоего дела, хочу, чтобы ты на меня позлился, тогда тебе будет лучше думаться. Надо бы сформулировать и защитить кандидатскую «Теория отвлечения от деловых забот раздражителем любви». Меня тогда бабы растерзают.
О новостях. Звонили Конст. Ив. и Лида. Оба слишком весело говорили, какой ты молодец, и что вот‑ вот вернешься, и что командировка эта, в отличие от других, носит прямо‑ таки прогулочный характер, из чего я вывела – утешают. И сказала об этом. Конст. Ив. посмеялся и ответил, что в общем‑ то я права, но каких‑ либо серьезных оснований для беспокойства нету.
Звонила Надя Степанова. Хоть они и поврозь, но она все‑ таки спрашивает про Диму. Со мной говорит сухо: я ведь не жена, а подруга, а их, подруг этих, надо опасаться – дурной пример заразителен.
Я ей сказала, что ты в отъезде, а потому про Диму ничего не знаю, только в газетах читаю его корреспонденции. Письмо от Димы посылаю тебе в этом же конверте, очень хотелось распечатать, но если женщина хоть раз посмотрит письмо, адресованное мужчине, или залезет к нему в записную книжку, значит, любовь кончилась – началась матата, надо разводиться. Странно, разводятся, только если любят, когда любовь кончилась, начинают цепляться, развода не дают, скандалят и ходят жаловаться в общественные организации.
У нас страшная погода: то холод, то жара, поступают больные с гипертоническими кризами. Помнишь, Холодов советовал сердечникам в месяцы неспокойного солнца жить в подвалах? Может, он прав, а?
Родной, я видела вчера, когда возвращалась из клиники, как на сквере дрались голуби. Я никогда не думала, что эти птицы умеют драться. Пикассо, символ мира и так далее. Но потом я поняла, что они дрались из‑ за любви. А можно ли драку такого рода считать дракой?
Пожалуйста, если сможешь, купи мне книгу Айерса о травматологии у детей среднего возраста. Очень много к нам привозят с переломами. Особенно девочек. Вываливаются из окон. Хозяюшки моют стекла, когда мамы или бабушки нет дома, сначала – по их логике это верно – открывают нижний шпингалет – легко дотянуться, а потом, когда внизу помыли, открывают верхний и вываливаются. Раньше, когда я была маленькой, в больницы родителей не пускали, а теперь мы разрешаем мамам и бабушкам сидеть весь день. Добреем. Хотя с санитарками у нас очень плохо. Идут в уборщицы, работают в двух местах, сто восемьдесят на руки, иначе и говорить не хотят. Я, стошестидесятирублевый рентгенолог, смотрю на них снизу вверх.
Вот.
Я очень хотела к твоему возвращению заказать дубовую раму в твой кабинет, такую, которая тебе нравится, но поняла, что планета наша для веселья мало оборудована, сто раз прав Маяковский. Мне сказали, что заказ будет выполнен через год, в лучшем случае. Ну и черт с ними, правда? Только б ты скорее вернулся, и мы бы с тобой были вместе хотя бы ту субботу и воскресенье, когда ты прилетишь. А еще лучше – вечером в пятницу.
Я тебя целую, любовь моя.
Ирина.
Виталя, привет!
Мне передали твою весточку. Начал кое‑ что раскручивать про Глэбба. Жду сообщений из Бонна. Там вообще‑ то очень интересная конструкция выстраивается. Ты – молодец, что натолкнул меня на эту тему. Оказывается – но это пока еще в стадии уточнения, – Зепп Шанц является акционером тех компаний, которые были связаны с Нагонией. Потому‑ то он и способствует отправке к Огано головорезов из штурмовых отрядов.
У меня есть приятель, Курт Гешке, очень толковый парень, сотрудничал в «Шпигеле», друг Вальрафа, его эта тема интересует. В свое время я отдал ему мои материалы по людям Мао в Западном Берлине, так что он наверняка поможет мне с Зеппом Шанцем. Пока что, как пишет Курт, ясно одно лишь: головорезы Зеппа летят в Луисбург не на «Люфтганзе», а тайно перебрасываются американскими транспортными самолетами, что есть – по каким‑ то там положениям Пентагона – делом запрещенным; боятся демаскировки и все такое прочее. Курт караулит, он это умеет делать, чтобы потом бабахнуть во весь голос – тогда потянется цепочка: кто разрешил их перебрасывать? А если Пентагон хитрит и все это делается по его указанию, чтобы маскироваться? Курт считает, что скандал будет сокрушительный, он там, кстати, ходит вокруг резидента ЦРУ, что‑ то на него копает, вроде бы тот на чем‑ то горел, но про это дело говорит мало. Вообще, молодец парень: я послал ему телекс, так он ответил мне через пять часов, но телеграммой – видимо, не хотел, чтобы прочитали те, кому он не верит. А не верить ему приходится многим.
Такие‑ то дела, старик. Как там у вас в Москве? Что хорошего? У меня здесь жарко – в прямом и переносном смысле. Приходится маленько драться: посол, слава богу, умница, он понимает, что чувствования литератора отличны от чувствований человеков иных профессий (это не есть культ элитарности, просто – констатация факта). Поэтому он поддерживает мои корреспонденции, а иные возражают, считают, что я сгущаю краски. А я их не сгущаю, журналисты – народ корпоративный, мы – и те и наши – сходимся на одном: вот‑ вот начнется драка, Огано доводит истерию до некоего абсолюта, когда дальше уж делать нечего, кроме как стрелять. По ночам на улицах трещат автоматы, военные патрули ездят на машинах, иначе бы город захлестнул террор. Грисо отказался ввести комендантский час, и меня это, говоря честно, насторожило: я был в Чили накануне путча. Правда, я не могу сказать, что революция здесь не вооружается – они вооружаются, они учатся науке борьбы за революцию: сделать ее так же трудно, как защитить; Ленин, кажется, утверждал, что защитить – труднее.
Вчера один товарищ упрекнул меня: «Не слишком ли много диалогов в ваших репортажах; книга – это одно, а журналистика – совсем иное». Я объяснил ему, отчего люблю диалог: именно диалог позволяет уклоняться и приближаться к тому или иному предмету, суживать рамки вопроса, наоборот, расширять их; бросать проблему, возвращаться к ней, а главное – заставлять читателя идти за тобой; менторство в зубах навязло. Диалог позволяет поднять собеседника, ему можно отдать свои мысли, наоборот, взять на вооружение его слова, выделить их, налечь на них, это ж игра ума, разве нет?
А мне возразили: «Это не в традициях русской журналистики».
На что я сказал: «Лучший, талантливейший поэт нашей эпохи потому‑ то и погиб, что был вне традиций стихосложения. Но я стреляться не намерен, хоть и не смею сравнивать себя с Маяковским».
Так, теперь вернемся к нашим баранам. Вообще, я, наверное, являю собою образец литератора, который приводит в защиту своей мысли такие доводы, которые, на первый взгляд, самой мысли противоречат. А что? Лучшее доказательство примата добра на земле – хорошее и яркое описание сил зла. Кое‑ кого это смущает, хотят одной краски, но так не получится, не поверят, народ умный пошел, если где и свершилась культурная революция – так это у нас, при всех наших благоглупостях. К чему этот пассаж? А вот к чему: меня надо дочитать до конца, чтобы составить связное впечатление; я пишу не словами, а блоками, иначе говоря, мыслями – сними шляпу, начальник, я скромный!
|
|
|
