Пространство «женского детства» в российском дворянском доме конца XVIII – середины ХIX В.

ПРОСТРАНСТВО «ЖЕНСКОГО ДЕТСТВА» В РОССИЙСКОМ ДВОРЯНСКОМ ДОМЕ КОНЦА XVIII – СЕРЕДИНЫ ХIX В.

При анализе мира детства в контексте истории повседневности особое значение приобретает пространственное измерение детского бытия. Пространство детства – это не всегда и не только физическое пространство пребывания детей, хотя и оно, как показывают данные иконографии, сложилось далеко не сразу. Наряду со специфическим локусом и предметами его оформления оно включало в себя и эмоциональную сферу и коммуникативную среду. Вместе с тем Ю. Л. Бессмертный, указывавший на «использование свидетельств о повседневной жизни и быте» как на пример «нового прочтения памятников прошлого», подчеркивал, что анализ внутридомового интерьера позволяет выяснить «своеобразие детского статуса»[374].

В отношении детей в дворянских домах действовал принцип этажности: этаж определял статус по внутрисемейному «ранжиру». Чем выше этаж, тем ниже статус – в соответствии с этим с конца XVIII в. вплоть до конца XIX в. верхние комнаты особняков населялись детьми, приживалками и женской прислугой[375]. Правда, в отличие от последних, дети по мере взросления и при условии благоволения к ним родителей получали возможность спуститься вниз. У такой «вертикальной мобильности» в пространстве дворянского дома может быть объяснение исходя из стиля отношения взрослых к детям. По прямому свидетельству мемуаристки, спуск вниз означал для девочки приближение к матери[376]. Последнее, в свою очередь, знаменовало собой переход ее в новую фазу жизненного цикла – девичество, которое характеризовалось в дворянской среде следующими формальными признаками: наименованием «взрослая барышня», выходом из–под попечения гувернантки, окончанием воспитания и образования, сближением с матерью[377]. В середине XIX в. «взрослыми барышнями» считались девушки, достигшие 15 лет[378]. Однако бывало и так, что повзрослевшие дочери продолжали населять верхние этажи дворянского жилища. Это подтверждается интерьерной живописью и автодокументальной традицией[379], причем в последней трактуется иногда как репрессивная стратегия[380].

На протяжении конца XVIII – первой половины ХIX в., не говоря о более раннем времени, при определении внутрисемейного статуса и места в системе семейных ценностей, невзирая на вполне доброжелательное отношение к чадам, за «точку отсчета» неизменно принимались интересы родителей. Важно, что подобная фамильная иерархизация воспроизводилась на всех уровнях российского высшего общества, вплоть до императорской семьи[381]. При этом следует отметить, что бытовые условия в помещениях, располагавшихся на верхних этажах, были зачастую еще менее комфортными, чем на нижних, где размещались покои взрослых: «Если во время каникул наступает жара, то комнаты детей, очень низкие и находящиеся в верхнем этаже, непосредственно под железной крышей, выкрашенной наподобие соломенной крыши, напоминают чердаки венецианских «piombi», и бедные дети задыхаются…». Одной из главных особенностей детских комнат было отсутствие в них высоких потолков[382], что создавало ощущение ограниченности пространства. Свидетельства женщин, описывавших «низкие» детские образца 1855 г., созвучны в отношении как дворянского дома в Калуге («Детская наша так и рисуется перед моими глазами. Большая, но низкая комната. Стоит няне стать на стул, и она свободно достает рукою до потолка»[383]), так и царских павильонов Петергофа («…комнаты детей, очень низкие…»[384]).

С одной стороны, маргинальность детского пространства внутри дворянского жилища, а, с другой, представление о возможности свободного и безболезненного манипулирования местопребыванием детей исходя из интересов взрослых[385] показывает, что родители, даже вполне любящие, не отдавали себе отчета в возможной эмоциональной привязанности ребенка к определенному месту[386]. У ребенка не спрашивали его мнения относительно того, что будет с ним происходить, не интересовались его желаниями, ощущениями (как выразилась Е. А. Сабанеева, урожденная Прончищева (1829–1889), имея в виду конец XVIII в., «в те времена не задавались наблюдениями за детскими впечатлениями или анализом детских характеров»[387]), не ставили в ситуацию выбора и не принимали выбор, сделанный ребенком. Мемуаристки на уровне автоматической «проговорки» писали о том, что в нежелательной для себя ситуации они даже не смели думать о том, чтобы перечить воле отца, не то, что открыто на вербальном или акциональном, поведенческом уровне выражать несогласие с навязываемым решением.

И. Ю. Мартианова

Краснодар, Кубанский государственный университет

ЖИЗНЕННЫЙ МИР И КУКЛЫ В ВОСПОМИНАНИЯХ ДВОРЯНОК О ДЕТСТВЕ В XIX – НАЧАЛЕ ХХ ВЕКА

Мир человека – понятие, охватывающее комплекс взаимосвязанных и взаимозависимых представлений человека об окружающей действительности. В источнике отображена система представлений о ней. Простейшее разделение людей существует по половой принадлежности.

А. В. Белова в своей монографии[388] исследовала проблему усвоения гендерных стереотипов путём игры в куклы. Игра и кукла российскими дворянами воспринята из западноевропейской культуры. Образ девочки с куклой – «мужской стереотип об основном времяпрепровождении дворянского ребёнка–девочки». Она отметила, что «через негативизацию игры в куклы в женской автодокументальной традиции XVIII–XIX вв. заметно внутреннее неприятие и сопротивление образованных дворянок навязываемым жизненным стратегиям и манипуляциям их судьбами, особенно отчётливое в дискурсе эпохи женской эмансипации».

Мемуаристки по–разному описывали кукольную игру. В монографии А. В. Беловой описано негативное отношение женщин к куклам. Часто кукла в мемуарных женских текстах это «Другой», со своим «жизненным миром», которого пытается постичь ребёнок. Игра в куклы превращается в социальную игру в «общество»: Я и Другой. Примером могут служить игры Китти Мещерской[389], Лизы Цевловской[390], Муси Башкирцевой[391] и др.

Играя с куклами, маленькая дворянка воспроизводила окружающее общество, понимание его устройства и взаимоотношений. Чем больше общество, тем многообразнее проявляется его жизнь и интереснее его иммитировать. Девочки наделяли игрушки душами, способностью двигаться и самостоятельно действовать: «Я как–то болезненно любила и жалела своих кукол. … Я верила, что они живые… »[392]. Маленькие дворянки, игравшие в куклы, приписывали им разнообразные гендерные роли. Если кукла имела мужской облик, то ей приписывалась соответствующая гендерная роль. «Примерка» гендерной роли не является отождествлением девочки с куклой. В кукольной игре девочка постигает существующие иерархии и властные отношения. Дети ценили возможность играть «по–настоящему», даже если игра становилась опасной в результате натурализма[393].

Если маленькая барышня не имела возможности играть в кукольную игру за неимением кукол и подруг, это маркировалось как крайняя степень заброшенности ребёнка, его одиночества. А. И. Герцен писал в своих мемуарах, опираясь на рассказы своей жены Н. А. Захарьиной о её детстве: «Игрушек, кукол у неё не было – их в самом деле было не нужно – она не умела играть, да и не с кем было»[394]. И это не мужской стереотип. Куклы, действительно, были неотъемлемой частью жизненного мира девочки, что в данном эпизоде представлено посредством акцентирования на факте их отсутствия. Кукла была особенно важна для тех девочек, кто чувствовал своё одиночество.

Сходные коннотации и ощущения переданы в воспоминаниях Е. Н. Водовозовой. Её семья жила в поместье на Смоленщине. Мать, спасаясь от разорения, ввела строжайшую экономию и была всё время занята хозяйством. Самой маленькой была Лиза, которая, любя мать, «страдала от её холодности» и чувствовала «весь ужас одиночества»[395]. Дорогих кукол, «дворянских», у Лизы не было. Мемуаристка вспоминала «…корзину с… игрушками, представлявшими скорее пародию на них: тут были скляночки, баночки, бумажные коробочки от лекарств, поломанные карандаши, тетради из жёлтой бумаги домашнего приготовления, рванее куклы из тряпок, камешки, обрубки дерева и тому подобный хлам»[396]. Старшая сестра Саша знала о мечте младшей иметь «настоящую» куклу. С 15 лет Саша нанималась работать гувернанткой. Она старалась заработать денег, «чтобы покупать младшей сестре книги, картинки, порадовать её иногда хорошенькой куклой». Отсутствие производственных игрушек доставляло Лизе чувство неловкости в присутствии других детей. Чем больше кукла напоминала ребёнку человека, тем более привлекательной казалась игрушка. Вывод педагогов о том, что в развивающих целях лучше заменить дорогую куклу грубой имитацией, это вывод взрослых людей, забывших смысл игры – игры в людское общество. Убогий вид кукол напоминал о неказистом, убогом, недворянском обществе. Производственная, нарядная игрушка способствовала усвоению дворянского статуса. Ради того, чтобы стать владелицей «настоящей» куклы Лиза готова была воспротивиться любимой сестре. Надя, богатая родственница Цевловских, подарила гостившей у неё Лизы, все свои игрушки. Саша, чтобы не уронить честь семьи, запретила ей взять хоть что–нибудь домой. Девочке было не жаль оставить множество игрушек, но увидев среди них «роскошно разодетую» куклу, она непременно хотела её забрать. Мемуаристка вспоминала о возникшем в ней чувстве протеста: «И чем более я на неё смотрела, тем сильнее охватывала меня отчаяние при мысли, что она могла бы мне принадлежать, если бы не Саша, что с каждою минутою вызывало у меня всё большую злобу против сестры»[397]. Лиза придумала как забрать куклу с собой, несмотря на запрет. Саша не понимала, что присутствие в их доме «настоящей» куклы для её младшей сестры было своего рода её победой над чувством одиночества и её самоутверждением в сословном статусе.

Играя в куклы, девочки не только постигали нормы и устройство дворянского общества, но и проявляли склонность к социальным утопиям. Как и в утопических фантазиях взрослых, местоположение идеального общества девочки скрыто от реальных людей. Это утопия вневременного порядка, символизирующая «выход за пределы реального мира»[398].

Куклы и кукольные игры – «канал», девочка устанавливает и осмысливает связи между подсистемами жизненного мира: частной и общественной. Отображая понимание взаимосвязей этих подсистем, создательницы воспоминаний акцентировали внимание читателей на своей игре в куклы в детстве. В. В. Нуркова, исследовавшая проблемы формирования автобиографической памяти, определяла воспроизведение событий прошлого в тексте воспоминаний, как процесс и результат «реализации целеноправленного мнемического действия, исполненного по семиотическим правилам и мотивированного осознанным стремлением к стабилизации или изменению существующей иерархии мотивов для оптимизации характеристик будущей деятельности»[399].