 |
Я тот, кто глубокой ночью оказался на чужой ферме
|
|
|
|
Прятки / Поиск
Типичный объем клетки для кур-несушек равняется 67 квадратным дюймам — это размер прямоугольника, который показан выше. Почти все птицы, не имеющие клеток, обладают примерно тем же объемом пространства.
Я не тот, кто может оказаться глубокой ночью на чужой ферме
Я весь в черном среди ночи непонятно где. На моих одноразовых, на выброс, ботинках — хирургические бахилы, на дрожащих руках — перчатки из латекса. Я обхлопываю себя сверху вниз, пятикратно проверяя, что ничего не забыл: ручной электрический фонарик с красным фильтром, удостоверение личности, 40 долларов наличными, видеокамеру, копию калифорнийского уголовного закона № 597, бутылку воды (не для меня), мобильник с выключенным звуком, сигнальный рожок. Мы заглушили мотор и катились последние сто ярдов на одном из полдюжины наших сервоприводов к месту, которое высмотрели раньше днем. Это еще не самая жуткая часть мероприятия.
Сегодня вечером меня сопровождает защитница прав животных «Си». Когда она появилась, я понял, что воображал себе нечто иное. Си — маленькая, миниатюрная. На ней очки авиатора и вьетнамки, во рту — металлические пластинки для исправления прикуса.
— У тебя много автомобилей, — заметил я, когда мы отъехали от ее дома.
— Сейчас я живу с родителями.
Мы ехали по шоссе, которое местные называют Кровавой Дорогой, как из-за частоты автомобильных аварий, так и из-за количества грузовиков, которые везут по нему животных на бойню. Си говорила, что иногда совершить «вторжение» проще простого — перед тобой гостеприимно распахнутые ворота, однако такое случается все реже и реже, ибо, ссылаясь на биобезопасность, производители попросту отгораживаются от «нарушителей спокойствия». Теперь куда чаще приходится лезть через забор. Внезапно вспыхивают прожектора, и тогда замолкают сигналы тревоги. Откуда ни возьмись, выскакивают спущенные с привязи псы. Как-то она наткнулась на быка, который бродил среди загонов, ожидая случая поднять на рога сующих нос не в свое дело вегетарианцев.
— Бык*? — переспросил я, вовсе не имея в виду возможную игру слов.
|
|
|
* На жаргоне «бык» — одно из наименований полицейского.
— Самец коровы, — сердито уточнила она, роясь в сумке, содержимое которой напоминало набор инструментов дантиста.
— А если мы сегодня столкнемся с быком?
— Не столкнемся.
Машина позади, не соблюдавшая дистанцию, вынудила меня ехать впритык к грузовику, доверху набитому клетками с курами, которых везли на бойню.
— А все-таки?
— Стой и не двигайся, — посоветовала Си. — Кажется, они не видят неподвижные объекты.
Если поставить вопрос так: бывали ли у Си серьезные неприятности во время незаконных ночных визитов? — ответ будет положительным. Как-то раз она упала в яму с навозом, держа в обеих руках по умирающему кролику и оказалась по шею (буквально) в дерьме (буквально). Однажды, случайно захлопнув за собой дверь в сарай, она была вынуждена просидеть там всю ночь в темноте, плотной, как черная бумага, вместе с двадцатью тысячами несчастных животных и их крепкими запахами. А был еще и чуть было не стоивший ей жизни случай, когда от одного из своих соратников она заразилась бактерией кампилобактер, а тот подцепил ее от курицы.
На переднее стекло налипали перья. Я спросил шепотом:
— Для чего тебе этот хлам в сумке?
— На случай, если на свободу придется выбираться. Я понятия не имел, что она имела в виду, и мне это
не понравилось.
— Ну ладно, ты говорила: кажется, быки не видят неподвижных объектов. А ты не считаешь, что такие вещи необходимо знать наверняка? Я не собираюсь рассматривать проблему в подробностях, но...
— Какого черта я в это влезла? Да, я не журналист, не борец за права животных, не ветеринар, не адвокат и не философ, в отличие от тех, кто еще совершает подобные поступки. Я ни за что не борюсь. И я совсем не тот человек, который может совершенно спокойно стоять перед быком с функциями охранника.
Мы приехали на условленную стоянку, усыпанную гравием, и подождали, пока наши сверенные часы не покажут запланированные 3:00 утра. Собаки, которую мы видели днем, слышно не было, хотя это не очень-то успокаивало. Я вынул из кармана клочок бумаги и в последний раз перечитал то, что там написано.
В случае, если любое домашнее животное в любое время... окажется закрытым в загоне и остается там без необходимой еды и воды более двенадцати часов подряд, любой человек имеет законное право в любой момент, когда сочтет необходимым, войти в любой загон для скота, где держат животное, и обеспечить его необходимой едой и водой, если оно все еще остается взаперти. Такой человек не несет ответственности за вторжение...
Это был не просто закон штата, это был текст, действующий столь же успокоительно, как молчание Куджо*. Представляю себе, как какой-нибудь фермер, проснувшийся-в-быстрой-фазе-сна-и-хорошо-вооруженный, приближается ко мне с видом я-знаю-разницу-между-рукколой-и-рататуем, пока я внимательно инспектирую условия содержания его индюшек. Он поднимает двустволку, мой сфинктер расслабляется — и что дальше? Я подтираюсь статьей № 597 уголовного кодекса Калифорнии? А палец на спусковом крючке будет зудеть от этого больше или меньше? Пора.
|
|
|
* Персонаж романа Стивена Кинга, сенбернар-убийца, которого укусила летучая мышь.
Мы объясняемся при помощи серии эффектных жестов, хотя подошел бы и просто шепот. Но мы приняли обет молчания: ни единого слова, пока не окажемся в безопасности на пути домой. Вращение указательного пальца в латексе означает: Погнали.
— Ты первая, — выпалил я.
А теперь перейдем к жуткой части.
Спасибо за Ваш, не сомневаюсь, благожелательный ответ
Тому, кого это может касаться в компании Tyson Foods:
В продолжение моих предыдущих писем от 10 января, 27 февраля, 15 марта, 20 апреля, 15 мая и 7 июня. Повторюсь, я недавно стал отцом и горю желанием узнать как можно больше о мясной промышленности, чтобы принять взвешенное решение, чем кормить своего сына. Поскольку компания Tyson Foods — самый крупный производитель и продавец курятины, говядины и свинины в мире, именно с Вашей компании я и решил начать. Я бы хотел посетить несколько Ваших ферм и обсудить с представителями компании все тонкости — начиная с того, как функционируют Ваши фермы, и заканчивая благоденствием животных и вопросами экологии. Если возможно, я бы также хотел побеседовать с некоторыми из Ваших фермеров. Я могу приехать практически в любое время, меня можно уведомить буквально накануне, и я буду рад отправиться в любое из указанных Вами мест. Поскольку Вы исповедуете «философию, во главу угла которой поставлена семья», а слоган Вашей недавней рекламной кампании утверждает: «Это то, что заслуживает ваша семья», надеюсь, Вы оцените мое желание собственными глазами увидеть, как делается еда для моего сына.
Большое спасибо за Ваш, несомненно, благожелательный ответ. С наилучшими пожеланиями, Джонатан Сафран Фоер.
|
|
|
Этот печальный бизнес
Мы припарковались в нескольких сотнях ярдов от фермы, потому что по фото со спутника Си определила, что можно подобраться к загонам под прикрытием примыкающей к ферме абрикосовой рощи. Мы бесшумно раздвигали ветви и молча продвигались вперед. В Бруклине было 6 утра, а значит, мой сын скоро проснется. Несколько минут он будет шуршать в колыбельке, затем раздастся крик — он встанет, не умея снова лечь, тогда моя жена возьмет его на руки, сядет в кресло-качалку, стоящую рядом, и накормит. Все это — ночная вылазка в Калифорнии, слова, которые я сейчас печатаю в Нью-Йорке, фермеры, с которыми я познакомился в Айове, в Канзасе и в Пьюджет-Саунд, — так меня будоражит, что, не будь я отцом, сыном и внуком, я бы предпочел обо всем этом забыть или просто выбросить из головы — если бы, в отличие от всех остальных людей, всегда ел в одиночку.
Примерно через двадцать минут Си останавливается и поворачивает на девяносто градусов. Я не понимаю, откуда она знает, что нужно остановиться именно тут, у дерева, неотличимого от сотен тех, мимо которых мы прошли. Продравшись сквозь гущу ветвей и пройдя еще дюжину ярдов, мы, как кайякеры к водопаду, вышли к своей цели. Сквозь последние остатки листвы я разглядел стоящую совсем рядом, примерно в дюжине ярдов, изгородь из колючей проволоки, а за ней — комплекс фермы.
На ферме семь загонов, каждый около 50 футов в ширину и 500 футов в длину, и в каждом содержится по 25 000 птиц, хотя я пока еще этого не знаю.
К загонам примыкает массивное зернохранилище, которое больше напоминает конструкции из фильма «Бегущий по лезвию бритвы», чем декорации из «Маленького домика в прериях». Фасады опутаны паутиной металлических труб, лязгают огромные вентиляторы, а лучи прожекторов причудливо рассекают предрассветные сумерки. У каждого свой воображаемый образ фермы, у большинства это, вероятно, поля, амбары, трактора и животные, по крайней мере, хоть что-нибудь из этого списка. Сомневаюсь, что на свете есть человек, никогда не занимавшийся фермерством, чей мозг был бы способен вообразить то, на что я смотрел. И все же передо мной тот самый тип фермы, где выращивают примерно 99 процентов всей живности, которую потребляют в Америке.
Перчатками астронавта Си раздвигает струны арфы из колючей проволоки настолько, что я могу протиснуться между ними. Брюки порвались, но они тоже «одноразовые», куплены для этого случая. Она передает перчатки мне, и я придерживаю проволоку для нее.
Почва под ногами похожа на поверхность луны. На каждом шагу ноги погружаются в компост из отходов животных, грязи и я-до-сих-пор-не-знаю-чего-еще, что было разлито вокруг загонов. Приходится поджимать пальцы ног, чтобы башмаки не слетели, увязнув в клейкой мерзости. Я пригибаюсь, чтобы стать как можно меньше ростом, и прижимаю карманы руками, чтобы там ничего не звякнуло. Быстро и беззвучно мы минуем открытое пространство и оказываемся среди загонов, прячась в тени которых мы можем двигаться немного свободнее. Огромные вентиляторы — штук Десять, наверное, каждый фута четыре диаметром, — То включались, то выключались.
Подходим к первому загону. Из-под двери пробивается свет. Это и хорошо и плохо: хорошо, потому что не придется включать фонарики, которые, как говорила мне Си, могут испугать животных, в худшем случае вся стая птиц, взволновавшись, пронзительно закричит, плохо, потому что, если кто-нибудь откроет дверь, чтобы посмотреть, все ли в порядке, нам не удастся спрятаться. Интересно, почему загон, где полно животных, ярко освещен ночью?
Я слышу какое-то движение внутри: к жужжанию механизмов примешиваются звуки, напоминающие то ли шепот в зрительном зале, то ли позвякиванье в магазине, где продаются люстры, при слабом землетрясении. Си пытается открыть дверь, потом дает знак идти к следующему загону.
Еще несколько минут мы ищем незапертую дверь.
И снова вопрос: зачем запирают двери на ферме по разведению индюшек?
Вовсе не потому, что боятся, что украдут оборудование или животных. В загонах нет оборудования, которое можно украсть, а птицы не стоят тех усилий, которые потребуются, чтобы незаконно транспортировать значительную партию. Фермер запирает двери вовсе не из опасения, что птиц похитят. (Индюшки не способны повернуть шарообразную ручку двери.) И, несмотря на уверения рекламы, это делается также не ради биобезопасности. (Колючей проволоки достаточно, чтобы не допускать просто любопытных.) Тогда зачем?
За три года, которые я проведу, с головой погрузившись в животноводство, ничто не выбьет меня из колеи так, как эти запертые двери. Это лучший символ для всего печального бизнеса промышленной фермы.
И ничто не убедит сильнее в необходимости написать эту книгу.
Оказывается, запертые двери — наименьшее из зол. Я так и не получил ответа от Tyson или от любой другой компании, в которые писал. (Чтобы сказать «нет», посылают один тип сообщения. Другой — чтобы не сказать вообще ничего.) Из-за корпоративной скрытности рушатся планы самых солидных исследовательских организаций с обширным штатом. Даже когда влиятельная и владеющая средствами Комиссия Пью профинансировала двухгодичное исследование состояния промышленного животноводства, в своем отчете она указала:
«Комиссии чинили серьезные препятствия в ходе проверки и выработки согласованных рекомендаций... Одни представители промышленного сельского хозяйства рекомендовали членам Комиссии авторов для технических отчетов, а другие в то же самое время отговаривали этих авторов принимать участие в нашей работе, угрожая прекратить финансирование исследований для их колледжей или университетов. Мы постоянно сталкивались с фактами значительного давления промышленности на область академических исследований, на политику сельского хозяйства, на государственное регулирование в этой области».
Влиятельные лица в промышленном фермерстве знают, что их модель бизнеса зависит от потребителей, которые не могут видеть (или слышать) то, что они творят.
|
|
|
|
|
|
Освобождение
Из зернохранилища доносились мужские голоса. Почему они работают в 3:30 утра? Включают механизмы. Какие? В разгар ночи явно что-то происходит. Но что?
— Одну нашла, — шепчет Си. Она отворяет тяжелую деревянную дверь, высвобождая прямоугольник света, и входит. Я следую за ней и закрываю за собой дверь. Первое, что привлекает мое внимание, — ряд противогазов на ближней стене. Зачем в загоне противогазы?
Мы движемся дальше. Тут десятки тысяч индюшат. Они размером с кулак, перья у них цвета опилок, их почти не видно на полу, покрытом опилками. Индюшата жмутся друг к другу и спят под нагревательными лампами, установленными, чтобы заменить тепло, которое дают их мамаши-наседки. (А где их матери?)
В этой скученности была какая-то математическая система. Я на мгновение оторвал взгляд от птиц и окинул взглядом помещение: фонари, кормушки, вентиляторы и нагревательные лампы были расположены на одинаковом расстоянии в идеально воссозданном искусственном дневном освещении. Кроме самих птиц, здесь не было ни единого намека на то, что можно назвать «натуральным» — ни клочка земли, ни окна, через которое льется лунный свет. Меня поразило, как легко забыть естественную жизнь и начать любоваться технологической симфонией, которая с такой точностью управляет этим маленьким миром-в-себе, увидеть эффективность и власть механизма, а затем воспринять птиц как продолжение или зубец этого механизма, не как живых существ, а как его часть. Чтобы отнестись к этому иначе, нужно сделать усилие.
Я смотрю, как индюшонок с трудом пытается протиснуться сквозь кучу птиц, сбившихся вокруг нагревательной лампы, и пробраться в самую середину. Затем на другого птенца, который сидит прямо под лампой, кажется, он доволен, как разлегшаяся на солнышке собака. Потом на третьего, который вообще не двигается, не заметно даже дыхания.
Поначалу все это выглядит не так уж плохо. Птиц очень много, но они кажутся достаточно счастливыми. (Ведь и человеческие младенцы живут в переполненных яслях, не правда ли?) И они такие симпатичные. Чувствую приятное возбуждение оттого, что вижу именно то, на что пришел посмотреть, и то, что я стою среди всех этих птенцов, доставляет мне удовольствие.
Си отходит, чтобы дать воды совсем сникшим птицам в другой части загона, а я расхаживаю на цыпочках, пристально вглядываясь и оставляя нечеткие следы от башмаков на опилках. Почувствовав себя среди индюшат увереннее, я хочу хотя бы подойти к ним поближе, если уж нельзя брать их в руки. (Первым приказом Си было никогда к ним не прикасаться.) Чем внимательней я вглядывался, тем больше видел. Концы клювов индюшат почернели, как и кончики пальцев на лапах. У некоторых на макушке виднелись красные пятна.
Поскольку птиц очень много, требуется время, чтобы разглядеть и понять, сколько среди них мертвых. Некоторые забрызганы кровью; другие покрыты язвами. Кажется, что некоторых распилили; другие, точно палая листва, высушены и сметены в кучки. Некоторые изуродованы. Мертвые — исключение, но практически не найти места, где не было бы хотя бы одного мертвого индюшонка.
Я иду к Си — на это уходит целых десять минут, но это неважно. Она опускается на колени. Я приближаюсь и становлюсь на колени рядом с ней. На боку лежит индюшонок и дрожит, лапы его вывернуты, глаза покрыты коростой. На проплешинах видны струпья. Клюв слегка приоткрыт, а голова дергается взад и вперед. Какого он возраста? Недельный? Или ему уже недели две? Он был таким всю свою жизнь, или с ним что-то случилось? Что же?
Си знает, что делать, думал я. И она знала. Она открывает сумку и вынимает нож. Занеся руку над головой индюшонка (крепко ли она его держит или только прикрывает ему глаза?), она перерезает ему горло — освобождая от бессмысленных мук.
Я тот, кто глубокой ночью оказался на чужой ферме
Та маленькая индюшка, которую я умертвил, освобождая, о, как это было тяжело! Как-то, много лет назад, мне довелось работать на птицефабрике. Я был забойщиком-дублером, это значит, что в мои обязанности входило перерезать горла курам, которые выжили после автоматического горлореза. Таким способом я убил тысячи птиц. Может быть, десятки тысяч. Может быть, сотни тысяч. В такой ситуации перестаешь понимать, где ты, что делаешь, как долго ты это делаешь, кто эти животные, кто ты сам. Срабатывает инстинкт самосохранения, иначе можно сойти с ума. Но это и само по себе безумие.
Итак, благодаря работе на забойном конвейере я узнал анатомию шеи и научился убивать курицу мгновенно. И я был абсолютно убежден, что это правильно, ибо избавляет ее от страданий. Но это было трудно, потому что каждая конкретная курица это не просто одна из бесконечного множества птиц, которых необходимо умертвить. Это личность. В этом вся трудность.
Я не радикал. Почти во всем я человек умеренный. У меня нет пирсинга. Нет экстравагантной стрижки. Я не принимаю наркотики. Политически я либерал по одним вопросам и консерватор по другим. Но, видите ли, промышленное фермерство это вопрос умеренности, и некоторые наиболее разумные люди согласились бы с этим, имей они доступ к правде.
Я вырос в штатах Висконсин и Техас. У меня была типичная семья: отец занимается (и по сей день) охотой; все мои дядья ставят капканы и рыбачат. Мама готовила жаркое на ужин по понедельникам, курицу — по вторникам, и так далее. Мой брат был чемпионом страны в двух видах спорта.
В первый раз я узнал о проблемах фермерства, когда один друг показал мне несколько фильмов о том, как убивают коров. Мы были подростками, и это было такое же непристойное дерьмо, как и видеофильм «Лики смерти». Он не был вегетарианцем — никто не был вегетарианцем — и не пытался сделать вегетарианца из меня. Все это было ради смеха.
В тот вечер у нас на ужин были куриные окорочка, и я не смог съесть свою порцию. Когда я взял его в руку за косточку, он не то что показался мне курицей, он и был курицей. Наверно, я всегда знал, что ем какое-то существо, индивидуум, но раньше это меня не волновало. Отец поинтересовался, в чем дело, и я рассказал ему про этот фильм. Тогда я не сомневался, что все, что он говорит, — правда, и был уверен, что. он может объяснить все на свете. Но он не нашел ничего лучше, чем сказать примерно следующее: «Да, это неприятная штука». Если бы он этим и ограничился, я бы, вероятно, сейчас с вами не разговаривал. Но он пошутил по этому поводу. Так же шутят все. С тех пор я слышал эту шутку миллионы раз. Он передразнил жалобный крик животного. И тут все во мне перевернулось, я просто пришел в ярость. И сразу же решил, что никогда не стану таким, кто отделывается шуткой, не умея объяснить.
Мне захотелось узнать, насколько этот фильм соответствует действительности. Наверно, мне важно было понять то, что впоследствии изменило всю мою жизнь. Я разослал письма во все крупные фермерские корпорации, прося разрешения посетить их предприятия. Честно говоря, мне и в голову не приходило, что они или ответят «нет» или вообще не ответят. Когда это не сработало, я начал разъезжать на машине и спрашивать любого фермера, который мне попадался, можно ли заглянуть в его сараи. У всех находились причины отказать. Зная, что они творят, трудно обвинять их в том, что они не хотят, чтобы кто-нибудь это видел. Но именно эта скрытность, покров таинственности на том, что было для меня так важно, не давала мне отступить, и кто меня упрекнет за такую настойчивость?
Первая ферма, на которую я попал, была яйцефермой, где содержались, может быть, миллионы кур. Они сидели в клетках, которые громоздились друг на друга в несколько рядов. Много дней после этого у меня щипало в глазах и саднило в легких. Все было менее зверски и кроваво, чем на том видео, но повлияло на меня даже сильнее. Меня по-настоящему изменило то, что я осознал: мучительная жизнь хуже мучительной смерти.
Ферма была настолько ужасна, что я предположил, что это исключение. Просто не верилось, что люди могут допустить, чтобы подобные вещи происходили в таких огромных масштабах. Поэтому я добрался до другой фермы, где разводили индеек. По случайности я прибыл туда всего за несколько дней до забоя, поэтому индейки полностью выросли и сидели вплотную друг к другу. Даже пола не было видно. 0ни просто с ума сходили: хлопали крыльями, пронзительно кричали, напирали друг на друга. Повсюду валялись мертвые и полумертвые птицы. Это было жуткое зрелище. Не я это уделал, но меня обжег стыд за то, что я человек. Я сказал себе, что и эта ферма — исключение. Поэтому поехал смотреть еще одну ферму. И еще одну. И еще...
Может быть, где-то на подсознательном уровне я продолжал попытки потому, что не хотел верить, будто то, что я видел, типично и показательно. Но любой, кто захочет узнать об этих вещах, в конце концов убедится, что промышленные фермы почти все таковы. Многие не смогут увидеть эти фермы своими глазами, но они могут увидеть их моими. Я снимал на видео условия на фабриках по выращиванию кур и яйцефабриках, на фабриках по выращиванию индеек, на паре свиноферм (сейчас туда практически не попасть), на фермах по разведению кроликов, в загонах по откорму скота и на фидлотах, на аукционах по продаже крупного рогатого скота и в транспортировочных грузовиках. Я поработал на нескольких бойнях. Изредка мои репортажи попадали в вечерние новости или 9 газеты. Несколько раз их использовали в судебных процессах, где рассматривались дела о жестоком обращении с животными.
Вот почему я согласился вам помогать. Я вас не знаю. Не знаю, какую книгу вы собираетесь писать. Но если она прольет хоть каплю света на то, что происходит за оградой этих ферм, уже хорошо. Правда настолько мощная штука, что совершенно неважно, под каким углом зрения вы будете все это подавать.
Однако хотелось бы надеяться, что вы не изобразите меня в своей книге так, будто я всю жизнь убиваю животных. Я делал это всего четыре раза и только в тех случаях, когда невозможно было этого избежать. Обычно я забирал самых больных животных к ветеринару. Но та курица была настолько больна, что не могла двигаться. И страдала так, что нельзя было просто оставить ее на произвол судьбы. Послушайте, я выступаю против абортов. Я верю в Бога, я верю в рай и в ад. Но у меня нет никакого благоговения перед страданием. А промышленные фермы высчитывают, насколько близко к смерти они могут додерживать животных, не убивая. Это их модель бизнеса. Как быстро можно заставить их расти, на сколько плотно набивать в клетки, как много или как мало они могут есть, где тот крайний предел, после которого они уже не выживут.
Это не экспериментирование на животных, где можно предположить некоторое сравнимое количество добра на другом конце страдания. Но именно так мы представляем себе поглощение еды. Скажите мне: почему вкус, самое грубое из всех наших чувств, освобождается от этических норм, которые считаются непреложными для других наших чувств? Если задумаетесь, вы сойдете с ума. Почему сексуально озабоченному человеку не придет в голову изнасиловать животное, а голодный — убивает его и съедает? Довольно легко отмахнуться от этого вопроса, а вот ответить на него очень трудно. И как вы станете судить художника, который калечит животных в галерее, потому что это визуально привлекательно«? Насколько должен вас привлекать крик страдающего животного, чтобы вы настолько хотели бы его слышать? Попробуйте вообразить любую цель, кроме пристрастия к мясу, которая оправдывала бы то, что мы делаем с животными на ферме.
Если я незаконно воспользуюсь логотипом корпорации, меня можно посадить в тюрьму, а если корпорация плохо обращается с миллиардами птиц, закон будет защищать не птиц, а право корпорации делать то, что она хочет. Вот Что выходит, когда вы отрицаете права животных. Безумие, что идея прав животных кажется кому-то безумной.
живем в мире, где принято обращаться с животным, как с куском дерева, и считается странным обращение с Ким как с живым существом.
До того, как были приняты законы, запрещающие применение детского труда, начали появляться предприятия, где хорошо обращались с десятилетними рабочими. Общество не запрещало детский труд, довольствуясь тем, что для малолетних работников созданы вполне благоприятные условия, но, если вы даете предприятиям слишком много власти над подневольными людьми, это их развращает. Если мы убеждены, что у нас больше прав поедать животных, чем у животных — права жить без мучений, это развращает. И это не мои фантазии. Это наша реальность. Посмотрите на то, что такое промышленное фермерство. Посмотрите на то, что мы, как общество, сделали с животными, когда обрели технологическую мощь. Посмотрите на то, что мы на самом деле делаем во имя «благополучия Животных» или «гуманности», а уж потом решайте, так уж нужно вам есть мясо.
|
|
|
