Глава 8 Слепые зоны (blind spots) и их значение

До сих пор речь в этой книге шла скорее о стереотипах, чем об идеалах, поскольку идеалом обычно мы называем то, что считаем истинным и прекрасным. Идеал предполагает подража­ние и стремление к нему. Но наш репертуар фиксированных впечатлений гораздо шире. В нем содержатся представления об идеальном жулике, идеальном политике, идеальном ура-патрио­те, идеальном агитаторе, идеальном враге. Наш стереотипный мир не является обязательно таким, каким бы нам хотелось. Это просто такой мир, какой мы ожидаем увидеть. Если события соответствуют нашим ожиданиям, возникает чувство сходства и мы ощущаем, что мы движемся вместе с ним. Наш раб должен быть рабом от природы, если мы афиняне, не желающие испы­тывать угрызений совести. Если вы сказали своим друзьям, что, играя в гольф, выбили 18 из 95, то, добившись в другой раз того же результата за 110 ударов, вы им скажете, что в тот день были не в своей тарелке. Это значит, что вы не хотите показаться профаном, который пропустил 15 ударов.

Большинство из нас опиралось бы в своей жизни на до­вольно бессистемный и изменяющийся набор стереотипов, если бы сравнительно небольшие группы людей в каждом поколении постоянно не занимались их организацией, стан­дартизацией и доведением их до уровня логических систем, известных под названием Законов Политической Экономии, Принципов Политики и пр. Обычно, когда мы пишем о культуре, традиции и групповом сознании, мы думаем, что к этим системам приложили руку гении. Разумеется, необходимо постоянно изучать и критиковать эти идеализированные пред­ставления, и нет смысла это оспаривать. Однако историк, политик и общественный деятель не могут на этом останавли­ваться. Ведь то, что реально циркулирует в ходе истории, — это не системное представление в том виде, в котором его сформулировал гений, а изменяющиеся имитации, реплики, подделки, аналогии и искажения этих представлений в созна­нии отдельных людей.

Так, марксизм — это не обязательно то, что написал Маркс в «Капитале», а то, во что верят многочисленные воюющие между собой секты, члены каждой из которых считают себя единственно верными его последователями. Из Нового Завета нельзя вывести историю христианства, а из Конституции США — политическую историю страны. Следует анализировать то, как понимается «Капитал», как проповедуется Новый Завет и как трактуются проповеди, как интерпретируется и исполня­ется Конституция. Поскольку существует взаимовлияние между стандартным вариантом интерпретации и вариантом, принятым в настоящее время, то именно принятые и циркулирующие в настоящее время интерпретации влияют на поведение людей1.

«Теория относительности, — сообщает один критик, чей взор томен, как взор Моны Лизы, — обещает развиться в принцип, имеющий столь же широкое применение, какое

1 К сожалению, гораздо сложнее исследовать эту, реальную, культуру, чем систематизировать и комментировать сочинения гения. Культура сущест­вует в обществе людей, которые слишком заняты, чтобы предаваться таким странным делам, как формулирование своих собственных идей. Они за­писывают их лишь в редких случаях, и исследователь обычно не может оценить, насколько данные, полученные путем изучения подобных запи­сей, типичны. Вероятно, лучшее, что мы можем в такой ситуации сде­лать, — это последовать совету лорда Брайса. Он пишет, что нужно ♦прой­ти сквозь всякого рода категории и жизненные условия людей», для того чтобы выявить в каждом жилом квартале человека, свободного от пред­рассудков и имеющего свое мнение. «В результате обширного опыта и способности относиться к людям доброжелательно вырабатывается особый навык анализа. Опытный наблюдатель умеет учитывать незначительные детали, подобно тому как моряк умеет распознавать признаки приближа­ющегося шторма и делает это лучше обычного человека». (См.: Bryce J. Modern Democracies. London: Macmillan, 1921. V. 1. P. 156). Это значит, при таком исследовании требуется очень часто прибегать к разного рода догадкам. Поэтому не удивительно, что исследователи, стремящиеся к пунктуальности, так часто фокусируют внимание на уточнении формули­ровок своих коллег.

имеет теория эволюции. Последняя вышла далеко за пределы прикладной биологической гипотезы и вдохновила исследова­телей практически во всех областях знания, включая изучение обычаев и традиций, этических систем, религии, философии, искусства, устройства паровых двигателей, трамвайного дви­жения — всего, что «эволюционировало». Термин «эволюция» стал общепринятым. Одновременно этот термин сделался весьма неточным, поскольку во многих случаях его исходное, вполне определенное, значение было утрачено, а теория, бла­годаря которой он возник, толковалась неверно. Осмелюсь предположить, что и теорию относительности ждет та же судьба. Физическая теория, плохо понятая и сейчас, станет еще более смутной и неясной в будущем. История повторяется, и относительность, как и эволюция, став объектом целого ряда понятных, но в то же время небрежных популярных интерпре­таций, начнет завоевывать мир. Вероятно, к тому времени она будет называться «релятивизм» (relativismus). Многие из наи­более широких ее приложений будут, несомненно, оправдан­ными, некоторые — абсурдными, а значительная часть выльет­ся в трюизмы. Тогда как физическая теория — семя, источник этого мощного потомства — опять останется предметом сугубо технического интереса со стороны ученых»1.

Однако для того чтобы такая мировая карьера состоялась, данное представление должно, пусть и неточно, чему-то соот­ветствовать. Профессор Бери показывает это на примере идеи прогресса. Он пишет, что долгое время она оставалась игруш­кой абстрактного мышления. «Новой идее абстрактного харак­тера, — пишет он, — нелегко проникнуть в сознание общества и воздействовать на его формирование изнутри. Это происхо­дит только тогда, когда она обретает конкретное внешнее воплощение или принимается под влиянием каких-то порази­тельных фактов. В случае с понятием прогресса обе эти пред­посылки возникли в Англии в период 1820 — 1850 годов»2.

См.: «The Times» (London) / Literary Supplement. 1921, June 2. P. 352. А. Эйнштейн сказал во время своей поездки по Америке в 1921 г., что люди склонны переоценивать влияние его теории и недооценивать ее кон­кретный смысл.

2 Bury J.B. The Idea of Progress. London: Macmillan, 1924. P. 324. Липпман ссылается на более раннее издание этой книги. — Прим. пер.

Фактический материал, который способствовал принятию этой идеи, был обеспечен технической революцией. «Люди, родившиеся в начале века, еще не достигнув тридцатилетнего возраста, стали свидетелями быстрого распространения паро­ходов, открытия первой железной дороги, освещения городов и домов с помощью газа». В сознании обывателя подобные чудеса сформировали веру в возможность совершенствования человеческого рода.

Теннисон, который трезво подходил к философским про­блемам1, сообщает нам, что, путешествуя первым поездом из Ливерпуля в Манчестер (1830), думал, что колеса движутся по колеям. Позднее он написал такую строчку: «Пусть великий мир вечно катится по звенящим колеям изменения» («Let the great world spin for ever down the ringing grooves of change»)2.

Таким образом, понятие, более или менее применимое к поездке из Ливерпуля в Манчестер, было «навеки» расширено до модели вселенной {pattern of the universe).

Эта модель, воспринятая другими, усиленная поразитель­ными изобретениями, придала, в свою очередь, оптимистичес­кий оборот теории эволюции. Эта теория, как отмечает про­фессор Бери, разумеется, занимает нейтральную позицию между пессимизмом и оптимизмом. Но она обещала постоян­ное изменение, а явные изменения в мире демонстрировали столь мощное овладение природой, что в сознании людей одно смешалось с другим. Эволюция, сначала у самого Дарвина, а потом — в еще более сложной форме у Герберта Спенсера, стала «прогрессом, ведущим к совершенствованию {perfection)^.

Стереотип, представленный словами «прогресс» и «совер­шенствование», возник главным образом благодаря изобрете­ниям в области техники. В Америке свидетельства техничес­кого прогресса произвели столь глубокое впечатление, что это

1 Речь идет об английском поэте А. Тсннисоне (1809—1892). Видимо, Липп­ман здесь имеет в виду его богемный образ жизни. — Прим. пер.

2 Tennyson A. A memoir / By his son (Hallam Tennyson). London: Macmillan, 1897 V. I. P. 195. Цит no: Bury J.В Op cit P. 326.

изменило весь моральный кодекс. Американец переживет практически любое оскорбление, кроме обвинения в том, что он не прогрессивен. Будь он коренным жителем или имми­грантом, недавно переселившимся в страну, его больше всего поражает невероятное материальное развитие американской цивилизации. Это развитие конституирует фундаментальный стереотип, сквозь который он видит этот мир. Небольшая деревня становится крупным городом; скромное здание — небоскребом; медленное становится быстрым; маленькое — огромным; бедное — богатым; немногое — многим. Что бы это ни было, оно приумножается.

Разумеется, не всякий американец смотрит на мир подоб­ным образом. Генри Адаме1 смотрел на него иначе, равно как и Уильям Аллен Уайт2. Но те, кто в журналах, посвященных религии успеха, предстают Творцами Америки, смотрят на мир именно так, когда проповедуют эволюцию, прогресс, процве­тание, конструктивность, американский подход. Это может показаться смешным, но на самом деле они используют заме­чательную модель (pattern) человеческой целеустремленности. Во-первых, она принимает безличный критерий, во-вторых, — земной и, наконец, она приучает человека мыслить количест­венно. Заложенный в ней идеал смешивает высокое качество и размер, счастье и скорость, человеческую природу и хитро­умные приспособления. Вместе с тем в этой модели задейст­вованы те же мотивы, которые всегда актуализировали любой моральный кодекс или волю: стремление к самому большому, самому быстрому, самому высокому, а если вы — производи­тель наручных часов или микроскопов, то к самому маленько­му. Любовь ко всему, что заслуживает превосходной степени,

1 Адаме Генри (1838—1919) — американский историк, филолог, автор одной из наиболее известных на Западе литературных автобиографий. Специа­лист по европейскому средневековью. Занимался также политическим ана­лизом. (См., напр., его книгу «Деградация демократической догмы», 1919) — Прим. пер.

2 Уайт Уильям Аллен (1868—1944) — американский журналист, работавший в провинции и известный как «мудрец из Эмпории» (Эмпория — неболь­шой городок в штате Канзас). Получил Пулитцеровскую премию за на­писание статьи о свободе слова для местной газеты, которую он редакти­ровал. Умеренный республиканец по своим политическим взглядам, он критиковал принятую в то время линию республиканства. — Прим. пер.

ко всему «бесподобному» — это, по существу, благородная страсть-Американский прогресс, конечно, органично вписался в картину достижений в области экономики и человеческой природы. Он обратил огромный запас задиристости, стяжа­тельства и жажды власти в продуктивную работу. И, по край­ней мере вплоть до недавнего времени, он не приводил к серьезной фрустрации жаждущей действий натуры представи­телей активной части общества (community). Они создали ци­вилизацию, которая обеспечила им то, что, по их мнению, является полным удовлетворением в труде, ухаживании и игре. Победа над горами, прериями, расстояниями, достигнутая ими в битве с Природой, внесла свой вклад в развитие религиозного чувства, связанного с ощущением общности всего сущего во Вселенной. Эта модель как цепочка идеалов, практики и результатов оказалась столь успешной, что любая предложен­ная ей альтернатива или любая ее критика расценивается как антиамериканизм.

И все же эта модель являет собой только частичный, неполный способ представления мира. Привычка думать о прогрессе как о развитии означала, что многие аспекты окру­жающей действительности просто игнорировались. Имея перед глазами стереотип прогресса, американцы в своей массе видели очень мало из того, что не согласовывалось с представ­лением о прогрессе. Они наблюдали рост городов, но забывали о распространении трущоб; они приветствовали данные пере­писи, но отказывались замечать проблему перенаселенности; они с гордостью демонстрировали признаки развития, но не замечали, что отрываются от корней, как не замечали и про­блемы неассимилированности иммигрантов. Они бешено раз­вивали промышленность, забыв об ущербе, наносимом при­родным ресурсам; они основали гигантские корпорации, не согласовав вопросов производственных отношений. Амери­канцы создали одно из самых мощных государств на Земле, не подготовив свои социальные институты или менталитет к необходимости покончить со своей изоляцией. Они ввязались в Мировую войну, будучи морально и физически к ней не готовыми, и они вышли из нее, утратив иллюзии, но не приобретя нужного опыта.

Во время этой войны влияние как позитивных, так и негативных аспектов американского стереотипа стало совер­шенно очевидным. Представление о том, что войну можно выиграть, бесконечно увеличивая армию, получая неограни­ченные военные кредиты, наращивая производство военного снаряжения, а также сосредоточенность исключительно на милитаристских аспектах соответствовали традиционному сте­реотипу и привели к своего рода физическому чуду1.

Но те, у кого влияние стереотипа было особенно велико, не задумывались, какова была цена победы. Поэтому цели кампании игнорировались или рассматривались как нечто само собой разумеющееся, а победа — в соответствии с ука­занным стереотипом — понималась только как победа в ре­зультате уничтожения противника на поле боя. В мирное время вы не задаетесь вопросом, для чего нужен самый мощный автомобиль, а в военное время не спрашиваете, зачем нужна полная победа. Однако оказалось, что в Париже2 эта модель уже не соответствует действительности. В мирное время можно бесконечно маленькие вещи заменять большими, а большие — еще большими. Тогда как если вы добились абсолютной побе­ды в войне, вы не можете в дальнейшем добиваться еще более абсолютной победы. Вы должны делать нечто совсем другое, соответствующее другой модели. А если у вас отсутствует такая модель, то окончание войны для вас означает, как и для многих других прекрасных людей, возвращение в серый и пресный мир.

Окончание войны — это такой момент, когда стереотип и факты, которые нельзя игнорировать, вступают в противоре­чие друг с другом. Такой момент всегда наступает, потому что наши представления о внешнем мире гораздо проще и статич­нее, чем реальный поток событий. Поэтому приходит время, когда нам становятся видны слепые зоны, которые с перифе-

* Достаточно вспомнить обмундирование и транспортировку двух миллио­нов солдат в Европу. Профессор Уэсли Митчелл указывает, что общий объем производства товаров после вступления Америки в войну сущест­венно не изменился по сравнению с 1916 годом, однако производство в военных целях выросло.

2 Речь идет о Парижской мирной конференции 1919—1920 годов. — Прим. пер.

рии нашего поля зрения перемещаются в центр. И тогда, если не находятся критики, достаточно смелые, чтобы забить тре­вогу, лидеры, способные понять произошедшие изменения, и народ, толерантный в силу своих обычаев, — тогда стереотип, вместо того чтобы экономить усилия и способствовать кон­центрации энергии, как это происходило в 1917 и 1918 годах, ослепляет людей, сковывая их инициативу. Именно это про­изошло, например, с теми, кто выступал за Карфагенский мир в 1919 году1 и оплакивал Версальский договор в 1921-м.

Не подвергаясь критике, стереотип не только становится орудием цензуры и вычеркивает то, что должно приниматься во внимание, но и в случае проверки его надежности разрушает ту картину мира, которая им санкционирована, то есть прини­мается во внимание. Именно так произошло, когда Бернард Шоу осудил Свободную Торговлю, Свободный Договор, Сво­бодную Конкуренцию, Естественную Свободу, Laissez-faire2 и Дарвинизм. Столетие назад он явно был бы одним из наиболее ревностных адвокатов этих доктрин и не относился бы к ним так, как он относится к ним сегодня, в «эпоху неверия», считая их благовидным способом безнаказанно обмануть своего това­рища. «При этом всякое вмешательство, всякая организован­ная деятельность (исключая деятельность полиции, призван­ной оборонять официально узаконенное мошенничество от кулачной расправы), всякая попытка внести в промышленный хаос какую-либо сознательно осмысленную цель и продуман­ную направленность объявлялись "противоречащими законам политической экономии"»3.

Живи он тогда и будь одним из пионеров путешествия в райские кущи4, он увидел бы, что, чем меньше правительство

Карфагенский мир — часть программы консервативной партии, объеди­нявшей промышленную элиту Германии, стремившуюся к сохранению прусской политико-экономической системы. — Прим. пер.

Laissez-faire — невмешательство (фр.). — Прим. ред.

J Шоу Б. Назад к Мафусаилу // Соч.: В 6 т. М: Искусство. 1980. Т. 5. С. 44. — Прим. пер.

4 Shaw В. The Quintessence of Ibsenism. New York, 1904.

похоже по своим целям, замыслам и расчетам на правительст­во, состоящее из дядей королевы Виктории, тем лучше. Тогда он увидел бы не то, как сильный обманывает слабого, а то, как глупый обманывает сильного. Он увидел бы эти цели, замыслы и расчеты в действии, то есть как они препятствуют изобрета­тельности, препятствуют предприимчивости, препятствуют тому, что он наверняка бы считал следующим этапом Творчес­кой Эволюции.

Даже теперь Шоу не проявляет слишком большого энтузи­азма по поводу руководящей силы любого из известных ему правительств. Однако на теоретическом уровне он полностью отвернулся от laissez-faire. Точно так же поступила большая часть передовых мыслителей накануне войны. Они отверну­лись от утвердившегося в сознании людей представления о том, что полный отказ от контроля над ситуацией во всех областях ведет к возникновению стихийного проблеска муд­рости и благодаря этому проблеску устанавливается всеобщая гармония. Со времен войны, когда в полную мощь заявили о себе правительства, взявшие под контроль все события и опиравшиеся на цензоров, пропагандистов и шпионов, Роубек Рамсден1 и Свобода как естественное право были допущены в общество серьезных мыслителей.

У этих циклов есть один общий момент. Каждая система стереотипов заключает в себе идею, согласно которой в опре­деленный момент можно прекратить прилагать усилия и все случится само собой, как вы этого хотели. Стереотип прогрес­са, достаточно мощный, чтобы инициировать свершение дел, практически полностью гасит стремление решать, какие дела должны быть сделаны и почему должны быть сделаны именно они. Laissez-faire — благословенное освобождение от тупой бюрократии — предполагает, что люди будут сами собой, в результате спонтанного озарения, двигаться к предначертан­ной гармонии. Коллективизм — противоядие от бессердечного эгоизма — в марксистском сознании предполагает экономи­ческий детерминизм, неизбежным результатом которого долж­но явиться эффективное и мудрое руководство социалистичес-

1 Роубек Рамсден — герой пьесы Б. Шоу «Человек и сверхчеловек». — Прим. пер.

ким государством. Сильное правительство, ведущее империа­листическую политику как внутри страны, так и за рубежом, хорошо осознает цену беспорядка и исходит из представления о том, что нужды граждан лучше всего известны тем, кто этими гражданами управляет. В каждой из этих теорий имеется зона слепого автоматизма.

В этой зоне скрывается некий факт, который, если перене­сти его в зону видимости, может служить пробным камнем витальности движения, вызванного стереотипом. Если бы сто­роннику прогресса пришлось задаться вопросом, который, согласно известному анекдоту, встал перед китайцем, побив­шим рекорд в беге: куда потратить время, которое он сэконо­мил; если бы адвокат laissez-faire принял во внимание не только свободную, брызжущую через край энергию людей, но и то, что некоторые люди считают природой человека; если бы коллективист поставил в центр внимания проблему, как сфор­мировать правительство, а империалист усомнился бы в своей мудрости, — то мы имели бы дело не столько с Генрихом V1, сколько с Гамлетом. Иначе говоря, слепые зоны не позволяют увидеть отвлекающие от магистрального пути образы. Образы, которые порождают соответствующие эмоции и могут привес­ти к сомнениям и утрате однозначного понимания цели. Следовательно, стереотип не только экономит время и служит защитой нашего положения в обществе, но и может защищать нас от всей той путаницы, которая возникает при попытке посмотреть на мир как на нечто устойчивое и целостное.

Генрих V (1387—1422) — английский король с 1413 года из династии Ланкастеров. В ходе Столетней войны нанес поражение французам в битве при Азенкуре (1415) и захватил север Франции с Парижем.. Как и Гамлет, Генрих V — персонаж драм В.Шекспира. — Прим. ред.

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: