Глава 9 Кодексы и их противники

Любой, кому приходилось стоять на перроне в ожидании друга, может вспомнить, сколько раз он ошибался, принимая за него весьма странных людей. Форма шляпы или характер­ные движения при ходьбе воскрешали в памяти черты знако­мого человека. Во сне вы можете принять тихое треньканье за звон колокола, а услышанный издалека стук молотка — за раскаты грома. Это происходит потому, что совокупность образов в нашем воображении отзывается на стимул, похожий, пусть и смутно, на один из аспектов этих образов. При галлюцинациях эта совокупность может заполнять все созна­ние человека. Она оставляет крайне мало места для воспри­ятия, хотя я склонен считать, что такие случаи чрезвычайно редки. Они столь же редки, как и ощущения, которые мы испытываем, когда упорно смотрим на знакомое слово или объект и он постепенно перестает казаться знакомым. Разуме­ется, в большинстве случаев способ нашего восприятия вещей — это сочетание того, чем они на самом деле являются, и того, что мы ожидаем увидеть. Астроном видит небо иначе, чем влюбленная парочка. Страничка сочинения Канта у кан­тианца вызывает мысли, отличные от тех, которые она вызы­вает у сторонника радикального эмпиризма. Таитянская кра­савица кажется более привлекательной своему таитянскому поклоннику, нежели читателю журнала «Нэшнл джиогрэфик мэгэзин» (National Geographic Magazine).

Компетентность в любой области означает, на самом деле, увеличение числа аспектов, которые человек способен увидеть, а также привычку не принимать желаемое за действительное.

Если для непросвещенного человека все вокруг одинаково, а жизнь — просто череда похожих друг на друга событий, то для специалиста все вокруг глубоко индивидуализировано. Води­тель, гурман, знаток искусства, член президентского кабинета или жена профессора видят, соответственно, такие различия между автомобилями, винами, старыми мастерами, республи­канцами или сотрудниками факультета, которых не замечают непосвященные в эти проблемы люди.

Но что касается общественного мнения, тут очень немногие могут быть специалистами, тогда как жизнь, и это хорошо показал нам Бернард Шоу, весьма коротка. Люди оказываются экспертами лишь в немногих областях. Даже среди профессио­нальных солдат, как мы узнали во время войны, существует специализация, и опытный кавалерист не всегда выглядит героем в окопной войне или в операциях с участием танковых войск. На самом деле, иногда случается, что ограниченная компетентность в некоей ограниченной области приводит к гипертрофии привы­чки втискивать в узкие рамки стереотипа то, что в него может быть втиснуто, и отбрасывать то, что в него не помещается.

Когда мы распознаем нечто как знакомое, то при недостат­ке внимания мы можем увидеть его с помощью образов, уже имеющихся в нашем сознании. Так, американское представ­ление о прогрессе и успехе заключает в себе некую картину человеческой природы и общества. Именно определенная че­ловеческая природа и вполне конкретный тип общества логи­чески ведут к тому типу прогресса, который считается идеаль­ным. И затем, когда мы стремимся описать действительно успешных людей и произошедшие события, то мы приписы­ваем им качества, заложенные в соответствующих стереотипах.

Эти качества, не задумываясь о последствиях, возвели в стандарт экономисты прежних времен. Они ставили перед собой задачу описать социальную систему, в рамках которой они существовали, однако обнаружили, что она слишком сложна, чтобы укладываться в словесное описание. Таким образом, они построили то, что искренне считали упрощенной схемой. Однако эта схема как по своему принципу, так и по точности отражения недалеко ушла от детского рисунка коро­вы в форме прямоугольника с головой и ногами. Эта схема включала в себя капиталиста, упорным трудом наживающего капитал; предпринимателя, который в ответ на социальную потребность открыл фабрику; совокупность рабочих, нанятых по свободному контракту; помещика и группу потребителей, покупающих на самом дешевом рынке готовые к употребле­нию товары, которые, если исходить из понятия соотношения между затратами и удовольствием, доставляли им максималь­ное удовольствие. Модель оказалась работающей. Тип людей, предусмотренных моделью, жил в мире, описанном моделью, варианты которой, содержавшиеся в разных книгах, прекрасно сочетались между собой.

Эта чистая фикция, с течением времени украшавшаяся и видоизменявшаяся, использовалась экономистами для упро­щения мышления. Ее сохраняли и популяризировали до тех пор, пока для большой части населения она сохраняла значе­ние экономического мифа своего времени. Эта фикция обес­печивала стандартное представление о капиталисте, предпри­нимателе, рабочем и потребителе в обществе, которое было в большей степени ориентировано на достижение успеха, неже­ли на его объяснение. Возводившиеся здания и растущие банковские счета служили доказательством того, что исполь­зуется верный стереотип. А наиболее преуспевающие убежда­лись, что они как раз и были людьми надлежащего сорта. Не удивительно, что близкие друзья преуспевающих людей, читая их официальные биографии или некрологи, невольно задава­лись вопросом, действительно ли речь идет об их знакомых.

Понятно, что для тех, кто не преуспел, и тех, кто оказался в положении жертвы, официальная картина была неузнаваема. Напротив, те, кто олицетворял собой прогресс, не задумыва­лись, как они добились своих результатов — двигаясь путем, начертанным экономистами, или каким-то другим столь же достойным путем. «Никто, — пишет Уильям Джемс, — не пускается в обобщения, которые выходят за пределы его знания деталей»1. Промышленные магнаты видели в огромных

1 The Letters of William James. V. 1—2. London: Longmans, Green & Co., 1920. V. I. P. 65.

концернах памятники своему успеху, а их потерпевшие пора­жение соперники — памятники своим неудачам. Таким обра­зом, капиталисты, расширяя экономическую систему и пре­имущества большого бизнеса, просили, чтобы их не трогали как силу, способствующую процветанию общества и развитию торговли. Проигравшие же твердили о потерях и жестокостях, приносимых концернами, и громко взывали к департаменту юстиции, чтобы тот обеспечил открытость бизнеса. Одну и ту же ситуацию первые видели как прогресс, развитие хозяйства и чудесные свершения, а вторые — как реакцию, расточитель­ность и ограничение торговли. Публиковались огромные тома статистических данных, дававшие углубленную и расширен­ную картину ситуации, и картина эта подтверждала обе точки зрения.

Ведь когда система стереотипов является жесткой, мы об­ращаем внимание на те факты, которые поддерживают ее, и не замечаем факты, которые ей противоречат. Именно поэто­му, вероятно, добрые люди видят в мире так много проявлений добра, а злые — зла. Филип Литтель однажды заметил, говоря о знаменитом профессоре: если мы смотрим на жизнь через «черные» классовые очки, то наши стереотипные представле­ния о хороших людях и о людях из низших классов не совпадут. То, что чужеродно, будет отвергнуто, а то, что отличается от традиционных представлений, останется незамеченным. Мы не видим того, что наш глаз не привык принимать во внима­ние. Иногда сознательно, а чаще неосознанно, мы обращаем внимание только на те факты, которые согласуются с нашей философией.

Наша философия заключает в себе ряд более или менее систематизированных образов, которые служат для описания невидимого мира. Причем эти образы служат не только для его описания, но и для суждения о нем. Следовательно, стереоти­пы нагружены преференциями, приязнью или неприязнью, ассоциируются со страхами, желаниями, влечениями, гордос­тью, надеждой. Объект, который активизирует стереотип, оце­нивается в связи с соответствующими эмоциями. За исключе­нием тех ситуаций, когда мы сознательно отметаем в сторону предрассудки, мы не начинаем с того, что изучаем человека, а потом оцениваем его как плохого. Мы сразу же видим злодея. Точно так же как видим свежее росистое утро, застенчивую девушку, благообразного священника, лишенного чувства юмора англичанина, опасного коммуниста, небрежно одетого художника, ленивого индуиста, хитрого восточного человека, мечтательного славянина, непостоянного ирландца, жадного еврея, стопроцентного американца. В повседневном мире именно предшествующее получению соответствующих данных суждение содержит в себе вывод, который должен подтверж­даться этими данными. Ни справедливость, ни прощение, ни истина не входят в это суждение, ибо оно предшествует полу­чению фактических данных. Тем не менее люди, лишенные предрассудков, люди с абсолютно нейтральным мировоззре­нием настолько немыслимы в любой достойной внимания цивилизации, что никакая образовательная система не может быть основана на этом идеале. Предрассудок может быть выявлен, облагорожен и учтен. Но так как срок жизни человека ограничен, тот должен за отпущенное ему время получить все сведения, необходимые для освоения обширной цивилизации, поэтому ему не обойтись без предрассудков. Качество его мышления и деятельности будет зависеть от того, являются ли эти предрассудки доброжелательными по отношению к другим людям и идеям, возбуждают ли они скорее любовь по отноше­нию к тому, что явно воспринимается как благо, или ненависть по отношению к тому, что не входит в их представление о благе.

Нравственность, хороший вкус и хорошая форма сначала стандартизируют, а потом активизируют некоторые основные предрассудки. Приспособившись к собственному кодексу, мы начинаем приспосабливать к этому кодексу факты. На рацио­нальном уровне мы понимаем: факты нейтральны по отноше­нию к нашему представлению о том, что хорошо, а что плохо. На самом же деле наш канон существенно определяет, что и как мы воспринимаем.

Моральный кодекс является схемой, применимой к целому ряду типичных ситуаций. Вести себя в соответствии с прави­лами кодекса — значит служить той цели, которой служит этот кодекс. Это может быть Божья или королевская воля, спасение данного индивида в прекрасном, надежном, трехмерном рае, успех в земных делах или служение человечеству. В любом случае творцы кодекса в процессе его создания ориентируются на некие типические ситуации, а затем посредством опреде­ленной формы суждения или интуитивной оценки выводят тот тип поведения, который приводит к начертанной ими цели. Правила применяются там, где они приложимы.

Но как человек в повседневной жизни может узнать, явля­ется ли предписание, которому он следует, именно тем, кото­рое имел в виду законодатель? Ему сказано — убивать нельзя. Но если нападают на его детей, может ли он убить, чтобы предотвратить убийство? Десять заповедей об этом умалчива­ют. Поэтому вокруг каждого кодекса кружится целая толпа толкователей, которые выводят правила для конкретных си­туаций. Предположим, дипломированные юристы постанови­ли, что человек может убивать в целях самообороны. Однако это не решает проблем обычного человека. Как он может знать, что правильно понял принцип самообороны и в данном кон­кретном случае верно понял ситуацию, что не обманулся — на него действительно нападают и при этом он обороняется, а не наоборот? А вдруг он сам спровоцировал нападение? Что же в таком случае можно считать провокацией? Именно такого рода сомнения обуревали большинство немцев в августе 1914 года.

В современном мире гораздо более серьезным, чем мораль­ные различия в кодексах, является различие в понимании фактов, к которым данный кодекс приложим. Религиозные, нравственные и политические формулы не так далеки друг от друга, как далеки друг от друга факты, принимаемые на веру приверженцами кодексов. В таком случае, вместо того чтобы сравнивать идеалы, полезно пересмотреть интерпретацию фак­тов. Так, правило, согласно которому следует поступать с другими так, как вы хотели бы, чтобы они поступали с вами, покоится на убеждении в универсальности человеческой при­роды. Утверждение Бернарда Шоу о том, что вы не должны поступать с другими так, как вы хотели бы, чтобы они посту­пали с вами, поскольку у них могут быть другие вкусы, основывается на убеждении в том, что человеческая природа не универсальна. Максима «конкуренция — душа торговли» состоит из целого тома предположений относительно мотивов экономического поведения, производственных отношений и функционирования конкретной системы торговли. Утвержде­ние, что у Америки никогда не будет торгового флота, который не находился бы в частной собственности, исходит из обосно­ванной связи между определенным типом получения доходов и мотивами деятельности. Когда большевистский пропаган­дист, оправдывая диктатуру, шпионаж и террор, выдвигает тезис о том, что всякое государство это аппарат подавле­ния1, — это историческое суждение, истинность которого от­нюдь не очевидна для человека, не придерживающегося ком­мунистических взглядов.

Ядро любого морального кодекса состоит из картины чело­веческой природы, карты Вселенной и версии исторического процесса. К определенным образом понятой природе челове­ка, к определенным образом представляемой Вселенной и к определенным образом реконструированной истории и прила­гаются правила кодекса. А поскольку факты личной биогра­фии, окружающего мира и памяти у разных людей существен­но различаются, постольку применение кодекса наталкивается на значительные сложности. В каждом моральном кодексе так или иначе должны быть осмыслены психология человека, окружающий его материальный мир и традиция, в рамках которой он существует. Но если в кодексах, созданных под влиянием науки, это осмысление полагается гипотетическим, то в кодексах, восходящих к прошлому или возникающих из глубин человеческой памяти, это осмысление воспринимается не как гипотеза, требующая доказательства или опровержения, а как фикция, принимаемая без всяких колебаний. В одном случае человек относится к своим убеждениям со смирением, так как ему известны их предварительный характер и непол­нота, в другом — проявляет догматизм, так как его убежде­ния — миф, отличающийся законченностью и полнотой. Мо­ралист, приверженный науке, убежден, что, пускай он и не знает всего, он знает хотя бы что-то. Догматик, опирающийся

1 Two Years of Conflict on the Internal Front. — Русское издание «Два года конфликта на внутреннем фронте». Публикация РСФСР, М., 1920. Анг­лийский перевод выполнен Малькольмом У. Дэвисом. См.: New York Eve­ning Post. 1921, January 15.

на миф, считает, что он приобщился к дару всеведения, пусть у него и отсутствуют критерии различения лжи и истины. Ведь отличительной особенностью мифа является то, что истина и ошибка, факт и выдумка, сообщение о реальных событиях и фантазии лежат в одной плоскости.

Таким образом, миф не обязательно ложен. Он может оказаться абсолютно правдивым. Он может быть отчасти прав­дивым. Если он влиял на человеческое поведение в течение длительного времени, он наверняка содержит много важных и глубоких истин. Однако в мифе никогда не заложена крити­ческая способность отделять правильное от ошибочного, по­скольку эта способность проистекает только из осознания того, что человеческое мнение, каким бы ни было его проис­хождение, слишком возвышенно, чтобы подвергаться провер­ке фактическими данными, что каждое мнение — это только чье-то мнение. А если вы спросите, почему проверка с помо­щью фактов предпочтительнее любой другой, то вы не полу­чите ответа до тех пор, пока не согласитесь проверить ее саму.

Утверждение о том, что моральные кодексы предполагают определенное видение фактов, на мой взгляд, очень легко обосновать. Под моральными кодексами я понимаю правила самого разного рода: личные, семейные, экономические, про­фессиональные, правовые, патриотические, международные. В центре каждого такого кодекса находится система (pattern) стереотипных представлений о психологии, социологии и ис­тории. Представления о человеческой природе, социальных институтах или традициях редко бывают общими для всех этих кодексов. Сравним, к примеру, экономический и патриотичес­кий кодексы. Предположим, что война влияет на оба эти кодекса. Представим себе двух людей, объединенных общим делом. Один является вербовщиком, а другой подписывает контракт о военной службе. Солдат жертвует всем, возможно даже своей жизнью. Ему платят доллар в день, и никто не говорит, никто не верит, что он будет лучше воевать, если его стимулировать экономически. Этот мотив человеческой дея­тельности он начисто утрачивает. Вербовщик жертвует очень немногим, ему оплачивают накладные расходы, а также дают определенную сумму за труды, и очень немногие говорят или думают, что он занялся бы изготовлением военного снаряже­ния, если бы у него не было экономического стимула. Это было бы по отношению к нему нечестно. На этом примере я хочу показать, что принятый патриотический кодекс предполагает одно представление о человеческой природе, а коммерческий кодекс — другое. И кодексы, вероятно, основаны на правиль­ных ожиданиях, поскольку человек, приняв определенный кодекс, стремится проявлять человеческую природу в том виде, в каком того требует данный кодекс.

Именно поэтому так опасно делать обобщения относитель­но человеческой природы. Любящий отец может быть угрю­мым начальником, честным муниципальным служащим у себя на родине и в то же время — агрессивным ура-патриотом за пределами своей страны. Его семейная жизнь, его деловая карьера, его взгляды на вопросы внешней и внутренней поли­тики основываются на совершенно различных версиях того, что представляют собой окружающие и как следует себя вести. Эти версии различаются потому, что связаны с разными ко­дексами, уживающимися в сознании одного человека. Кодек­сы двух представителей одного социального слоя схожи между собой. Но если речь идет о разных социальных слоях, разных нациях, людях с разным цветом кожи, то их кодексы весьма отличаются. Причем они могут не совпадать до такой степени, что между ними практически не может быть ничего общего. Именно поэтому люди, исповедующие одни и те же религиоз­ные взгляды, могут воевать друг с другом. Элемент представ­лений, определяющий их поведение, и является тем видением фактов, из которого они исходят.

Здесь кодексы оказывают свое незаметное, но всепрони­кающее воздействие на процесс формирования общественного мнения. Согласно традиционным теориям, общественное мне­ние — это моральное суждение по поводу группы фактов. Развиваемая мною теория состоит в том, что при современном состоянии образования общественное мнение является, преж­де всего, морализированной и кодифицированной версией фактов. Я утверждаю, что система (pattern) стереотипов, нахо­дящаяся в центре наших кодексов, определяет, какую именно группу фактов и в каком ракурсе мы увидим. Поэтому, несмот­ря на наилучшие намерения, политика газеты в отражении новостей попадает под влияние политики редакции. Именно поэтому капиталист видит один набор фактов и аспектов человеческой природы, а его оппонент-социалист — набор других фактов и аспектов природы человека. Именно поэтому каждый из них считает, что другой заблуждается или лишился рассудка, тогда как реальное различие между ними — это различие восприятия. Оно диктуется различиями между капи­талистической и социалистической системами стереотипов. «В Америке нет классов», — пишет один американский редактор. «История всех обществ, существовавших до сих пор, есть история борьбы классов», — говорится в Манифесте Комму­нистической партии1. Если в вашем сознании заложена систе­ма цитировавшегося выше редактора, то вы хорошо разглядите факты, которые ее подтверждают, и с трудом — те факты, которые ей противоречат. Если вы следуете коммунистической системе стереотипов, то вы не просто будете обращать внима­ние на другие вещи, но, даже если вы и упомянутый редактор смотрите на одни и те же вещи, вы будете видеть их в совершенно разном свете.

А поскольку моя система нравственности покоится на принятой мной версии событий, — значит, тот, кто отрицает либо мои моральные суждения, либо мою версию событий, является, с моей точки зрения, чужим, опасным и ошибочно мыслящим человеком. Как я могу объяснить его позицию? Оппонента, как бы он от нас ни отличался, всегда нужно как-то понимать, и мы в самую последнюю очередь объясняем его отличие тем, что он видит другие факты. Этого объяснения мы избегаем, так как оно подрывает сами основания нашей уверенности в том, будто мы смотрим на жизнь ясным взгля­дом и видим ее во всей ее целостности. Только если мы привыкли признавать, что наше мнение является частичным

Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии (Избр. произв.: В 2 т М, 1948 Т. 1. С. 8. - Прим. пер.)

опытом, который мы рассматриваем сквозь свои же стереоти­пы, — только тогда мы можем быть толерантными по отноше­нию к нашему оппоненту. Если у нас нет такой привычки, то мы верим в абсолютность нашего восприятия и потому — в ненадежность и предательство любого, кто думает иначе. Хотя люди готовы допустить, что существует две стороны «вопроса», они не верят, что существует две стороны того, что они считают «событием». И они до тех пор в это не верят, пока в результате длительного обучения критическому подходу не придут к пол­ному осознанию того, насколько вторичным и субъективным является их понимание общества.

Таким образом, там, где каждая из двух групп видит свой аспект события и стремится к собственным объяснениям уви­денного, они практически не могут доверять друг другу. Если система стереотипов соответствует их опыту в ключевых мо­ментах, они уже не смотрят на нее как на интерпретацию. Они смотрят на нее как на «реальность». Она может не походить на реальность, за исключением того, что ее кульминацией явля­ется вывод, гармонирующий с реальным опытом. Я могу представить свое путешествие из Нью-Йорка в Бостон с по­мощью прямой линии на карте, точно так же как добившийся победы человек может представлять себе свой триумф как конец прямой и узкой дороги. Мой фактический путь в Бостон мог быть на самом деле длинным и извилистым, точно так же как путь триумфатора мог быть сопряжен с множеством откло­нений от движения к цели, достигнутой тяжкими трудами и испытаниями. Но если каждый из нас достиг своей цели, то прямая траектория самолета или прямая жизненная дорога могут послужить готовыми схемами движения. Но только если кто-то попытается им следовать и не достигнет цели, мы должны будем выслушать критику. Если мы будем настаивать на своих схемах, а неудачник будет настаивать на своем отказе от них, то мы вскоре начнем относиться к нему как к опасному чудаку, а он начнет относиться к нам как к лжецам и лицеме­рам. Так мы постепенно будем рисовать портреты друг друга. Поскольку наш оппонент уподобляет себя тому, кто говорит: «О, зло, ты мое благо», он раздражает нас тем, что не вписы­вается в нашу схему. Тем не менее он в нее вмешивается. А поскольку эта схема основана, с нашей точки зрения, на бесспорном факте, усиленном неоспоримой логикой, в этой схеме ему должно быть найдено место. Очень редко в политике или производственных спорах это место определяется призна­нием того факта, что он смотрит на ту же самую реальность, что и мы, но видит другой ее аспект. Это может разрушить всю схему.

Так, во время Парижской мирной конференции итальян­ская сторона настаивала на том, что город Фиуме1 принадле­жит Италии. Фиуме для членов итальянской делегации не был городом, который желательно было включить в королевство Италия — он был для них просто итальянским городом. Они видели только то, что в рамках формальных границ города итальянцы составляли большинство населения. Американская делегация, которая видела гораздо больше итальянцев в Нью-Йорке, чем в Фиуме, и при этом не считала, что Нью-Йорк следует отнести к Италии, смотрела на Фиуме как на Цент­рально-Европейский коммерческий порт. Они знали и о боль­шом числе югославов в пригородах, и о неитальянском насе­лении земель, лежащих далеко от прибрежной полосы. Поэтому некоторые члены итальянской делегации нуждались в убедительном объяснении ошибочных взглядов американ­цев. Такое объяснение они нашли в распространившейся сплетне, будто один из влиятельных американских дипломатов влюбился в югославку и подпал под ее влияние (никто не знал, откуда пошел этот слух). Ее видели там-то и там-то... Его видели там-то и там-то... В Версале, недалеко от бульвара... На вилле, окруженной большими деревьями.

Это довольно распространенный способ «объяснить» пове­дение оппонентов. В форме более жесткой клеветы такие обвинения редко достигают печати. Поэтому кому-нибудь вроде Рузвельта приходится ждать годы, а кому-нибудь вроде Хардинга2 — месяцы, чтобы придать огласке или прекратить разговоры, которые шепотом ведутся в каждой гостиной. Пуб­личным людям приходится терпеть скрытое злобствование в клубах, сплетни на парадных обедах, оговоры в будуарах,

1 См. прим. 2 на с. 40. — Прим. ред.

2Хардинг (Гардинг) Уоррен (1865-1923) - 29-й президент США (1921-1923) от республиканской партии. — Прим. пер.

мириться с их бесконечными повторениями, вариациями и смакованиями. Несмотря на то, что в Америке, на мой взгляд, все это пережевывание сплетен распространено в меньшей степени, чем в Европе, трудно сыскать американского обще­ственного деятеля, которому не приписы-валось бы участие в какой-нибудь скандальной истории.

Своих оппонентов мы превращаем в негодяев и заговорщи­ков. Если происходит резкий скачок цен, мы приписываем его заговору тех, кто на нем наживается. Если газеты врут, то это происки капиталистов; если богатые слишком богаты, то они жулики и обманщики; если мы проигрываем выборы, то электорат коррумпирован; если государственный деятель со­вершает не одобряемый вами поступок, то он либо подкуплен, либо попал под влияние какого-то подонка. Если рабочие бунтуют, они подверглись подрывной агитации; а если объеди­нились в международные организации, это значит, что поли­тическая зараза не знает границ. Если производится недоста­точное число аэропланов, то это результат происков шпионов; если происходят беспорядки в Ирландии — это подкуп немцев или большевиков. А если человек проявляет полную твердоло-бость и видит кругом только злоумышленников, то все забас­товки, жесткий план развития экономики, беспорядки в Ир­ландии, Мексике или в мусульманских странах, реставрацию короля Константина1, Лигу Наций, движение за сокращение вооружения, фильмы, демонстрируемые по воскресеньям, ко­роткие юбки, нарушение сухого закона и борьбу негров за гражданские права он сочтет частными проявлениями гранди­озного заговора, организованного Москвой, Римом, масона­ми, японцами или сионскими мудрецами.

Константин I (1868 - 1923) - король Греции в 1913-1917 и 1920-1922 годах. После поражения в греко-турецкой войне 1919—1922 годов отрекся от престола. — Прим. ред.

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: