 |
КНИГА ПЕРВАЯ 10 страница
|
|
|
|
— Хорошо, — заметила я, — меня, конечно, впечатляет ваш список и восхищают ваши аргументы, но, признаться, я никак не могу понять, по какой причине такой богатый человек, как вы, получает удовольствие от воровства.
— Потому что сам процесс сильнейшим образом действует на нервную систему, я уже говорил об этом, и об этом свидетельствует моя недавняя эрекция, — отвечал Дорваль. — Это чрезвычайно возбуждает меня, хотя я очень богат, но независимо от моего богатства я устроен как и любой другой человек. К этому могу добавить, что я имею не более того, что мне необходимо, а иметь необходимое не означает быть богатым. Воровство позволяет мне получать больше, наполнить чашу до краев. Однако повторяю; мы счастливы совсем не удовлетворением своих элементарных потребностей — счастье в том, чтобы иметь возможность и власть утолить наши маленькие, но ненасытные прихоти, которые безграничны. Нельзя назвать счастливым того, кто имеет лишь самое необходимое, — он попросту бедняк.
Приближалась ночь, мы снова понадобились Дорвалю, который предвкушал новый сладострастный спектакль, и предстоящее предприятие требовало полного сосредоточения.
— Бросьте этих германцев в карету, — приказал Дорваль одному из своих наймитов, человеку, знавшему, что делать в таких случаях, — и увезите подальше отсюда. Они не проснутся, так что разденьте их и положите голыми где‑ нибудь на улице. Пусть Бог сам позаботится о своих неразумных чадах.
— Господин! — вскричала я. — К чему такая изощренная жестокость?
— Ты так считаешь? Но это не совсем так. Они удовлетворили мои желания, другого я от них и не требовал, так что теперь прикажешь мне с ними делать? Поэтому отдадим их на волю провидения, в конце концов, все в его власти. Если Природа заинтересована в этой парочке, будьте уверены — они не погибнут, а если нет… — и Дорваль, улыбаясь, развел руками.
|
|
|
— Но ведь это вы обрекаете их на гибель.
— Я? Я только действую заодно с Природой: я довожу дело до определенной черты, где останавливаюсь, а дальше ее всемогущая рука делает остальное. Им еще повезло, что с ними не поступили хуже, хотя, впрочем, может быть, следовало…
Приказ Дорваля был выполнен незамедлительно: спящих глубоким сном бедняг‑ немцев отнесли в карету и увезли. Как мы узнали позже, с ними случилось следующее: их сбросили в глухой аллее возле бульвара, а на следующее утро в полиции, когда стало ясно, что ни один не может толком объяснить происшедшее, их отпустили.
Когда немцев увезли, Дорваль дал нам ровно четвертую часть того, что было у них взято, затем вышел из комнаты. Фатима предупредила меня, что нас ожидает еще один неприятный и довольно опасный эпизод, она не знала в точности, в чем он будет заключаться, но была уверена, что ничего страшного с нами не случится. Едва она успела шепотом сообщить мне это, как на пороге появилась женщина и приказала нам следовать за ней; мы повиновались, и, поднявшись по нескольким лестницам и пройдя по длинным коридорам в самой верхней части дома, она втолкнула нас в темную комнату, где до прихода Дорваля мы ничего не видели вокруг себя.
Вскоре пришел Дорваль. Его сопровождали два огромных усатых типа очень мрачного вида, они держали в руках свечи, которые вырывали из темноты необычную обстановку комнаты. В тот момент, когда за ними на засов закрылась дверь, мой взгляд упал на сооружение, похожее на эшафот, в дальнем углу комнаты. На нем стояли две виселицы, под ними лежало оборудование, необходимое для повешения.
Дорваль заговорил грубым голосом:
— Итак, негодницы, сейчас вы будете наказаны за свои преступления. Это произойдет здесь. — Он уселся в большое кресло и велел своим прислужникам снять с нас все до последней тряпки. — Да, да, и чулки и туфли тоже. Все.
|
|
|
Снятую одежду бросили в кучу к его ногам. Он переворошил ее и взял все деньги, какие нашел в наших карманах, потом, скатав одежду в сверток, выбросил ее в окно.
Лицо его было бесстрастным, голос флегматичным. Как будто про себя, но не спуская с нас глаз, он проворчал:
— Это тряпье больше им не понадобится. Приготовьте для них по савану, а гробы у меня уже есть.
Откуда‑ то из‑ за эшафота один из помощников Дорваля действительно вытащил два гроба и поставил их рядышком.
— Дело в том, — начал Дорваль, — что сегодня в этом самом месте, а именно — в моем доме, вы двое самым наглым образом украли у двух добропорядочных людей драгоценности и золото, это достоверный факт, и тем не менее, я вас спрашиваю: «Вы признаете себя виновными в этом преступлении? »
— Мы виновны, мой господин, — покорно отвечала Фатима. Я не смогла вымолвить ни слова. Его речь была так ужасна и неожиданна, что я начала думать, что теряю рассудок.
— Раз вы признались в своем преступлении, — заключил Дорваль, — дальнейшие формальности ни к чему, однако я должен получить полное признание. Итак, Жюльетта, — продолжал предатель, обращаясь ко мне, — ты признаешь свою вину в их смерти, признаешь, что нынче ночью бесчеловечно, без одежды, выбросила их на улицу?
— Господин! — едва не задохнулась я от возмущения и обиды. — Вы же сами…
Потом, опомнившись, сказала:
— Да. Мы обе виновны в этом преступлении.
— Отлично. Осталось огласить приговор. Вы выслушаете его, стоя на коленях. На колени! А теперь подойдите ближе.
Мы опустились на колени и приблизились к нему. Только теперь я заметила, какой эффект производила на распутника эта жуткая сцена. Чтобы дать свободу тому отростку, который, разбухая и увеличиваясь, уже не вмещался в тесном пространстве, он расстегнул штаны; вы видели, как выпрямляется согнутый и прижатый к земле молодой побег, когда с него снимают тяжесть? Вот так же стремительно и упруго его член взметнулся вверх и, дрогнув, застыл в этом положении.
Дорваль принялся ритмично растирать его и приговаривать:
|
|
|
— Вас повесят, вы обе умрете по‑ настоящему, обе умрете! Две шлюхи, Роза Фатима и Клодин Жюльетта, приговариваются к смерти за то, что самым вероломным, самым бессовестным образом обокрали, ограбили, а затем выбросили на улицу, с явным намерением убить, двоих несчастных, которые были гостями в доме господина Дорваля; справедливость требует, чтобы приговор был приведен в исполнение немедленно.
Мы поднялись и по сигналу одного из клевретов — сначала я, затем Фатима — подошли к нему. Он был в неописуемом экстазе. Мы стали ласкать его орган, а в это время Дорваль хрипло ругался и возбуждался все сильнее: его руки беспорядочно бегали по нашим обнаженным телам, изо рта вперемежку со слюной вылетали бессвязные богохульства и угрозы.
— О, как я жесток, — бормотал он, — что предаю такую сладкую плоть навозным червям. Но отсрочки быть не может, приговор произнесен и будет исполнен сейчас же; эти шелковистые бутоны у вас между ног, такие зовущие сегодня, завтра будут прибежищем червей… Ах, черт меня побери со всеми потрохами, какое это блаженство…
Потом подручные взяли Фатиму в свои сильные руки, а я продолжала ласкать Дорваля. Бедную девушку мгновенно связали, накинули на шею петлю, но все было устроено таким образом, что жертва, зависнув в воздухе на короткое мгновение, упала на пол, где был подстелен матрац. Следом за ней наступила моя очередь; меня трясло как в лихорадке, слезы слепили мои глаза.. Из того, что они проделали с Фатимой, я видела не все, но достаточно, чтобы перепугаться до смерти, остальное ускользнуло от моего взгляда, и только испытав то же самое, я поняла, как мало опасности заключалось в этом необычном ритуале. Когда оба головореза приблизились ко мне, преодолевая ужас, я бросилась в ноги Дорвалю. Мое сопротивление возбудило его еще сильнее, и он укусил меня в бок с таким остервенением, что следы его зубов были видны еще два месяца. Меня потащили к виселице, и несколько секунд спустя я лежала без движения рядом с Фатимой. Дорваль наклонился над нами.
— Гром и молния на мою задницу! Так вы хотите сказать, что эти сучки еще живы?
|
|
|
— Просим прощения, господин, — убежденно заявил один, — но все в порядке: они уже не дышат.
В этот момент жуткая страсть Дорваля достигла предела — он упал на Фатиму, которая даже не дрогнула, всадил в нее дрожащий от бешенства член, но после нескольких яростных толчков подскочил, как на пружине, и бросился на меня; я также постаралась не шевельнуться, притворяясь мертвой; изрыгая проклятия, он вонзил свою шпагу до самого эфеса в мое влагалище, и его оргазм сопровождался симптомами, которые больше напоминали ярость, чем наслаждение.
Может быть, ему стало все‑ таки стыдно или он почувствовал омерзение от своего поступка, — я не знаю, — но больше Дорваля мы не видели. Что касается его слуг, они исчезли в тот момент, когда хозяин забрался на эшафот, чтобы ввергнуть нас в кошмар своего безумия. Снова появилась женщина, которая привела нас сюда, развязала нас, подала освежающие напитки и сказала, что тяжелые испытания позади, но дала совет держать язык за зубами, когда мы вернемся домой.
— Мне приказано доставить вас голыми туда, откуда вы приехали, — продолжала она. — Вы можете пожаловаться, если хотите, мадам Дювержье, но это ничего вам не даст. А теперь уже поздно, вы должны добраться до дома к рассвету.
Рассердившись, я хотела поговорить с Дорвалем, но мне было сказано, что это невозможно, хотя наш странный хозяин наверняка наблюдал за нами из соседней комнаты. Женщина повторила, что мы должны торопиться; экипаж ждал нас, мы сели и менее чем через час входили в дом нашей хозяйки.
Мадам Дювержье была еще в постели. Зайдя в свою комнату, каждая из нас нашла десять луидоров и совершенно новую одежду, гораздо роскошнее той, что мы потеряли.
— Мы ничего ей не скажем, согласна? Ведь нам заплатили и вернули одежду, которая еще лучше, чем прежняя, — сказала Фатима. — А Дювержье совсем необязательно знать о наших делах Я же говорила тебе, Жюльетта, что это делается за ее спиной, и пусть так оно и остается. Раз мы не обязаны делиться с ней, не стоит и упоминать об этом. — Фатима пристально посмотрела на меня. — Знаешь, дорогая, ты совсем задешево получила очень хороший урок; успокойся: сделка была удачной. То, чему ты научилась у Дорваля, поможет тебе каждый раз получать в три‑ четыре раза больше, чем теперь.
— Даже и не знаю, смогу ли я еще раз пойти на такой риск, — призналась я.
— Ты будешь круглой идиоткой, если упустишь такой случай, — с жаром сказала Фатима. — Запомни хорошенько советы Дорваля. Равенство, милочка моя, равенство — вот мой путеводный принцип, и там, где о равенстве не позаботились судьба или случай, мы должны добиться его сами при помощи своей ловкости.
|
|
|
Через несколько дней у меня произошел разговор с мадам Дювержье. Внимательно осмотрев меня, она начала так:
— Мне кажется, с твоей девственностью в естественном, так сказать, месте покончено, а теперь, Жюльетта, ты должна научиться совокупляться с обратной стороны, тогда тебя ждет еще больший успех, чем до сих пор, пока мы брали пошлину только за проезд через твою переднюю аллейку. Состояние наших дел таково, что нам придется подумать об этом. Я надеюсь, что не услышу от тебя глупых возражений; в прошлом у нас в заведении были идиотки, которые всерьез полагали, что стыдно и неестественно отдаваться мужчинам подобным образом, так вот — они не заслужили уважения в моем доме и значительно подорвали мою коммерцию. Хотя ты совсем неопытна в таких делах, надеюсь, в голове у тебя нет детских предрассудков, о которых ты когда‑ нибудь будешь вспоминать со стыдом, поэтому прошу тебя выслушать внимательно все, что я тебе скажу.
Я должна сообщить тебе, дитя мое, что в любом случае дело сводится к одному: женщина — она всюду, со всех сторон, женщина, и ей все равно — во всяком случае не хуже, — подставляет ли она свой зад или предлагает влагалище; она имеет полное право взять член в рот или ласкать его рукой; если ее сжатые вместе ляжки доставляют удовольствие одному мужчине, почему другому не могут понравиться ее подмышки? Кругом одно и то же, мой ангел, главное — заработать деньги, а каким образом — это не имеет значения.
Еще встречаются люди — по большей части неизлечимые идиоты, а остальные — клоуны, которые осмеливаются утверждать, что содомия есть преступление против человечества, так как отрицательно влияет на рождаемость. Это абсолютно не так: на земле всегда хватит народу, несмотря на содомию. Однако давай на секунду допустим, что население начинает убывать, тогда винить в этом надо только Природу, потому что именно от нее люди, склонные к подобной страсти, получили не только вкус и наклонность к сношению в задний проход, но и своеобразную или, скажем, ненормальную конституцию, которая не позволяет им получать чувственное удовольствие обычным способом, каким доставляют их женщинам. Ведь не Природа лишает нас способности предоставить мужчинам необычные наслаждения, а наши так называемые законы воспроизводства рода. Природа же дала многим мужчинам такие, извращенные в глазах болванов, желания и предусмотрела в женщине сообразную им конституцию, выходит, содомия ничуть ей не противйа, но напротив — служит частью ее замысла. Запреты и ограничения придуманы людьми, а Природа ничего не запрещает, тем более что кровно заинтересована в том, чтобы ограничить рост населения, который ей неугоден. Эта гипотеза со всей очевидностью подтверждается тем фактом, что она ограничила время, в течение которого женщина может зачать. Разве она поступила бы подобным образом, если бы так был ей нужен постоянный прирост? Пойдем дальше: почему она установила одни границы, но не установила других? Она установила предел женской плодовитости, а в мужчину ее мудрость вдохнула необычные страсти или отвращение к некоторым вещам, однако и эти неординарные желания требуют утоления. Чтобы не ходить далеко в поисках объяснения, ограничусь только одним, которое можно ощутить, пощупать, если угодно: я имею в виду чувственность. Так вот, не вдаваясь в дальнейшие рассуждения, скажу, что именно через посредство чувственности Природа обращает к нам свой призыв. Будь уверена, Жюльетта, — продолжала Дювержье, кажется, не сознавая, что ее юная собеседница уже имела кое‑ какой опыт в этих делах, — г— что неизмеримо приятнее иметь сношение в задний проход, чем в любое другое отверстие; чувственные женщины, хоть раз испробовавшие это, либо забывают напрочь об обычном совокуплении, либо не желают и слышать о нем. Спроси сама, и ты услышишь один и тот же ответ. Следовательно, дитя мое, ты должна попробовать сама — ради своего кошелька и своего, удовольствия — и убедиться, что мужчины охотно и гораздо больше платят за удовлетворение этой своей прихоти, чем за примитивное шаркание животом о живот. Сегодня мой доход составляет тридцать тысяч в год, и, скажу честно, на три четверти я обязана этому самым потаенным отверстиям нашего тела, которые я с успехом сдавала внаем самой широкой публике. Влагалище почти ничего не приносит в наше время, дорогая моя, оно уже не в моде, мужчины устали от него, да что там говорить — ты просто не сможешь никому продать свою куночку, и я бы бросила коммерцию завтра же, если бы не нашлось женщин, которые с удовольствием готовы подставить любому желающему свой зад.
Завтра утром, радость моя, — резюмировала откровенная дама, — ты со своей, так сказать, мужской девственностью отправишься к достопочтенному архиепископу Лиона, который платит мне пятьдесят луидоров за штуку. Не вздумай оказать сопротивление хрупким и своенравным желаниям добрейшего прелата, иначе они испарятся бесследно при малейшем намеке на упрямство с твоей стороны. Учти, что вовсе не твои чары, а только беспрекословное послушание будет залогом твоего успеха, а если старый сквалыга не найдет в тебе покорную рабыню, ты добьешься от него не больше, чем от мраморной статуи.
Получив подробные наставления относительно роли, которую мне предстояло сыграть, наутро, в девять часов, я была в аббатстве Сен‑ Виктуар, где, бывая проездом в Париже, останавливался святой муж. Он ожидал меня в постели.
Когда я вошла, он повернулся к очень красивой женщине лет тридцати, которая, как я догадалась, служила кем‑ то вроде распорядителя при сладострастных шалостях монсеньора.
— Мадам Лакруа, будьте добры подвести эту девочку поближе. — Потом некоторое время пристально меня рассматривал. — М‑ да, совсем неплохо, даже весьма неплохо. Сколько тебе лет, мой маленький херувим?
— Пятнадцать с половиной, монсеньор.
— Ну что ж, тогда вы можете раздеть ее, мадам Лакруа. Прошу вас быть внимательной и принять все обычные меры предосторожности.
Только когда на мне из одежды ничего не осталось, я поняла смысл этих предосторожностей. Благочестивый поклонник Содома, больше всего опасавшийся, как бы женские прелести, те, что ниже живота, не испортили картины, которую он старательно предвкушал, требовал, чтобы эти притягательные места были полностью скрыты от его взора, чтобы не было даже намека на их наличие. И действительно, мадам Лакруа настолько тщательно запеленала меня, что не осталось никаких признаков моих чресл. После этого услужливая дама подвела меня к кровати монсеньора.
— Попку, мадам, попку, — произнес он, — умоляю вас, только попку. Погодите‑ ка: вы сделали все как надо?
— Все в порядке, монсеньор, и ваше преосвященство убедится, что перед ним именно тот предмет, какой он желает видеть, что в его полном распоряжении будет самая очаровательная девственная попочка, какую ему приходилось обнимать.
— Да, да, клянусь честью, — бормотал монсеньор, — она довольно мило слеплена. А теперь отойдите в сторону: я хочу немного поиграть с ней. Лакруа наклонила меня немного вперед, так, чтобы уважаемый архиепископ мог вдоволь лобызать мои ягодицы, и он, блаженно пыхтя, с четверть часа терся и тыкался в них своим лицом. Можете не сомневаться, что самая распространенная ласка, которой предаются мужчины‑ подобного вкуса и которая заключается в том, что язык глубоко‑ глубоко проникает в задний проход, была главным моментом в обычной программе архиепископа, а в какой‑ то момент проявилось его, в высшей степени необъяснимое, отвращение к близлежащему отверстию, когда мои нижние губки обнажились — совсем чуть‑ чуть, — и его язык по чистой случайности скользнул между ними. Он молниеносно отпрянул, оттолкнул меня с выражением такого сильного негодования и презрения, что, будь я его постоянной любовницей, меня бы вышвырнули за двадцать лиг от его преосвященства. Когда была завершена предварительная процедура, Лакруа разделась, и монсеньор поднялся с постели.
— Дитя, — сказал он, укладывая меня в положение, требуемое для его удовольствия, — надеюсь, ты получила совет, как себя вести. Покорность и послушание — вот два качества, которые мы ценим превыше всего.
Глядя ему прямо в глаза с чистосердечным и кротким выражением, я заверила монсеньора, что ему не придется приказывать дважды.
— Очень хорошо, будем надеяться. Ибо малейшее неповиновение огорчит меня безмерно, а если учесть, с каким трудом я настраиваюсь, ты поймешь, каково будет мое отчаяние, если ты будешь недостаточно усердна и сведешь все наши усилия на нет. Мне больше нечего добавить. Мадам Лакруа, смажьте как следует проход и постарайтесь направить мой член в нужное место. Как только у нас это получится, мы попробуем продержаться некоторое время и оттянуть кульминацию, которая вознаградит нас за все эти дьявольски утомительные хлопоты.
Любезная мадам Лакруа, казалось, была готова свернуть горы — настолько она сосредоточилась. Однако архиепископ был еще не совсем готов, и прошло несколько минут, прежде чем мое безоговорочное смирение, а также умелые действия Лакруа, наконец, увенчались успехом.
— Вот, кажется, все в порядке, — сказал святой отец. — Честное слово, я давно не ощущал в себе столько сил, воистину, это непорочная и девственная попочка, будь я проклят, если это не так. А теперь, Лакруа, ступайте на свое место, ибо все говорит о том, что семя мое вот‑ вот прольется в этот благословенный сосуд.
Это был сигнал. Мадам Лакруа позвонила, и тут же появилась вторая женщина, лица которой я даже не успела заметить. Она быстро закатила рукава, взяла в руку связку розог и начала обрабатывать святейший зад, в это время Лакруа, одним прыжком оседлав меня, наклонилась вперед и подставила свои роскошные ягодицы бесстыдному содомиту, который прильнул к ним лицом. Очень скоро, доведенный до предела столь причудливым сочетанием возбуждающих элементов, он впрыснул в мое чрево обильную порцию нектара, а его судорожные рывки в эти мгновения совпадали с хлесткими ударами, терзавшими его зад.
Все было кончено. Выжатый, как губка, монсеньор снова забрался в свою постель. Ему подали утренний шоколад, распорядительница оделась и приказала мне следовать за второй женщиной, которая своей сильной жилистой рукой указала мне на дверь, сунула в ладонь пятьдесят луидоров для Дювержье и в два раза больше для меня, посадила меня в экипаж и велела кучеру доставить домой.
На следующий день моим клиентом оказался пятидесятилетний старик, очень бледный и с очень мрачным взглядом. Вид его не предвещал ничего хорошего.
Прежде чем отвести меня в его апартаменты, Дювержье строго предупредила, что этому человеку нельзя ни в чем отказывать. «Это один из лучших моих клиентов, и если ты его разочаруешь, мои дела окончательно будут подорваны».
Человек этот тоже занимался содомией. После обычной подготовки он перевернул меня на живот, разложил на кровати и приготовился приступить к делу. Его руки крепко вцепились мне в ягодицы и растянули их в разные стороны. Он уже пришел в экстаз при виде маленькой сладкой норки, и вдруг мне показалось очень странным, что он как будто прячется от моего взгляда или старается скрыть свой член. Неожиданно, будто обожженная нехорошим предчувствием, я резко обернулась, и что бы вы думали, я увидела? Великий Боже! Моим глазам предстало нечто, сплошь покрытое гнойничками… Синеватые сочащиеся язвочки — жуткие, отвратительные красноречивые признаки венерической болезни, которая пожирала это мерзкое тело.
— Вы с ума сошли! — закричала я. — Взгляните на себя! Вы хоть знаете, что это такое? Вы же меня погубите!
— Что?! — процедил негодяй сквозь плотно сжатые зубы, стараясь снова перевернуть меня на живот. — Это еще что такое? Ты смеешь возражать! Можешь пожаловаться хозяйке, и она объяснит тебе, как надо себя вести. Ты думаешь, я платил бы такую цену за женщин, если бы не получал удовольствие, заражая их? Большего наслаждения мне не надо. Я бы давно излечился, если бы это не было так приятно.
— Ах, господин мой, уверяю вас, мне ничего об этом не сказали.
С этими‑ словами я вырвалась, стрелой вылетела из комнаты, нашла Дювержье и, можете себе представить, с каким гневом набросилась на нее. Услышав наш разговор, на пороге появился клиент и обменялся быстрым взглядом с хозяйкой.
— Успокойся, Жюльетта!
— Ну уж нет, будь я проклята, если успокоюсь, мадам! — в ярости заявила я. — Я не слепая и видела, что этот господин…
— Будет тебе, ты ошиблась. Ты же умная девушка, Жюльетта, возвращайся к нему.
— Ни за что. Я знаю, чем это кончится. Подумать только! Вы хотите принести меня в жертву!
— Милая Жюльетта…
— Ваша милая Жюльетта советует вам найти кого‑ нибудь другого для такого дела. И не теряйте времени: этот господин ждет.
Дювержье вздохнула и пожала плечами.
— Сударь, — начала она.
Но он, грубо выругавшись, пригрозил уничтожить меня и не пожелал слушать ни о какой замене; только после долгих и жарких споров он уступил и согласился заразить кого‑ нибудь другого. В конце концов дело было улажено, появилась новая девушка, а я выскользнула за дверь. Меня заменила новенькая лет тринадцати или около того; ей завязали глаза, и процедура прошла успешно. Через неделю ее отправили в больницу. Извещенный об этом, гнусный развратник заявился туда полюбоваться на ее страдания и еще раз получить высшее удовольствие. Дювержье рассказала мне, что с тех пор, как она его узнала, у него не было никаких других желаний.
Еще дюжина мужчин с похожими вкусами — правда, все они были в добром здравии — прошли через мои руки и мое тело в течение последующего месяца, и мне показалось, что это был один и тот же человек, только разнообразивший свои прихоти. Затем наступил день, когда меня доставили в дом человека, тоже содомита, чье распутство отличалось некоторыми особенностями, о которых я просто не имею права умолчать. Они покажутся вам еще занимательнее, когда скажу, что одним из этих клиентов был наш дорогой Нуарсей, который через несколько дней вернется к нам — как раз к тому времени, как я закончу свой рассказ. Кстати, он с удовольствием послушал бы об этих приключениях, хотя все их знает наизусть.
Постоянно влекомый в запредельные дали разврата, достойного этого обаятельного человека, которого все вы знаете и с которым я как‑ нибудь познакомлю вас поближе, Нуарсей любил, чтобы жена его присутствовала при его оргиях и участвовала в них. Должна заметить, что Нуарсей, когда мы встретились в первый раз, посчитал меня девственницей, и вообще он имел дело только с нетронутыми девушками, по крайней мере, что касается задней части тела.
Мадам де Нуарсей была очень грациозная и приятная женщина не старше двадцати лет. Ее отдали замуж в очень нежном возрасте, а если учесть, что мужу ее в ту пору было около сорока и что распутство его не знало границ, можете себе представить, что должно было пережить это трогательное создание с самого первого дня, как стало рабой этого развратника.
Когда я вошла в будуар, супруги уже были там. Спустя минуту Нуарсей позвонил, и через другую дверь появились двое юношей семнадцати и девятнадцати лет. Оба они были почти голые.
— Милая моя девочка, мне намекнули, что ты обладаешь самым великолепным задом в мире, — начал Нуарсей, обратившись ко мне, когда вся компания была в сборе. — Мадам, — посмотрел он на жену, — окажите мне такую любезность: разденьте это сокровище.
— Простите, господин де Нуарсей, — ответила бедняжка, покраснев и смутившись, — но вы предлагаете мне такие вещи…
— Я предлагаю самые элементарные вещи, мадам, но весьма странно ваше поведение, как будто вы к ним не привыкли, хотя делаете это уже давно. Вы меня просто удивляете. Разве у жены нет своих обязанностей? И разве я не предоставляю вам самых широких возможностей выполнять их? Все это очень странно, и мне кажется, вам пора рационально подходить к этому вопросу.
— Я ни за что не соглашусь!
— Тем хуже для вас. Если человек стоит перед неизбежностью, в сто раз лучше согласиться, причем добровольно, чем подвергаться каждодневной пытке. Но это ваше личное дело. А теперь, мадам, разденьте это дитя.
Испытывая симпатию к бедной женщине, чтобы избавить ее от бесполезного сопротивления, чреватого неизбежной карой, я уже начала раздеваться сама, когда Нуарсей, нахмурившись, жестом остановил меня и, угрожающе подняв руку, не оставил жене ничего другого, как повиноваться. Пока она делала свое дело, Нуарсей обеими руками возбуждал своих помощников, которые в свою очередь осыпали его страстными ласками: один массировал ему член, другой щекотал задний проход. Когда меня раздели, Нуарсей приказал приблизить к нему мой зад. Жена придерживала мои ягодицы, чтобы он мог целовать их, и он целовал их с невероятной жадностью; потом он велел раздеть своих мальчиков — их раздела мадам де Нуарсей и, свернув валявшуюся на полу одежду, разделась сама. Таким образом, обнаженный Нуарсей оказался в центре группы, составившейся из двух соблазнительных женщин и парочки смазливых юношей. И он, не обращая внимания на члены и влагалища, окружавшие его, начал свою необычную мессу сладострастия: объектом его страстных неумеренных ласк стали мужские и женские ягодицы, и я сомневаюсь, что есть на свете задницы, которые кто‑ нибудь целовал с таким пылом. Распутник заставлял нас принимать самые разные позы, то укладывая юношу на женское тело, то — наоборот, чтобы создать возбуждающий и роскошный контраст. Наконец, достаточно распалившись, он приказал жене положить меня лицом вниз на кушетку будуара и направить его орган в мое чрево, но прежде заставил ее подготовить языком мой задний проход. Как вам известно, Нуарсей имеет член восемнадцать сантиметров в обхвате и длиной около двадцати пяти, поэтому не без мучительных — в прямом смысле — трудов я смогла принять его, однако благодаря его несокрушимому желанию и умелой помощи его жены он вошел в меня по самую мошонку. Тем временем члены его наперсников поочередно погружались в его собственный анус. Затем, положив жену рядом со мной в той же позе, в какой была я, он дал знак юношам подвергнуть ее тем же сладострастным упражнениям, которыми занимался со мной. Один из членов оставался без дела, и Нуарсей схватил его и ввел в нежное отверстие своего юного помощника. Был недолгий момент, когда мадам де Нуарсей пыталась сопротивляться, но своей сильной рукой жестокий супруг быстро призвал ее к порядку.
Чудесно, — так прокомментировал он завершение первой стадии. — Чего еще мне желать? Мой зад в деле, я занят задом девственницы, и кто‑ то сношает в зад мою жену. Клянусь честью, лучше и быть не может.
— Ах, сударь, — простонала в приступе стыдливости его жена, — значит, вы наслаждаетесь моим безысходным отчаянием?
— Вы правы, мадам, и притом даже очень. Вы знаете, что я откровенен в таких вещах, поэтому поверите, что мой экстаз был бы намного меньше, если бы вы хоть чуточку разделяли его.
— Бессовестный негодяй!
— Черт побери мою душу, вы правы: бессовестный, безбожный, беспринципный, безнравственный и, добавлю, ужасный негодяй! И не скрываю этого. Продолжай, продолжай, моя сладкоголосая, напевай мне свои оскорбления; если бы кто знал, как приятны женские стенания, они, словно по волшебству, делают мой член несгибаемым и приближают оргазм. Жюльетта, теперь приготовься ты: сожмись немного, я кончаю…
|
|
|
