 |
КНИГА ВТОРАЯ 12 страница
|
|
|
|
— Мне назначено свыше быть злым гением этой семьи, — говорил он, энергично растирая свои чресла. — Трое сложили головы в этом доме, двух других я раздавил в их собственном, еще один отравлен мною в Бастилии, и шансы этих четверых на спасение кажутся мне ничтожными. Вам не понять, как я люблю такие вот арифметические подсчеты. Говорят, что Тиберий подводил итог своим деяниям каждый вечер, да и чем стало бы злодейство без сладостных воспоминаний? Ах, Клервиль, куда же ведут нас наши страсти? Скажите, мой ангел, ведь у вас светлый ум, скажите, сколько раз вы кончили за свою жизнь, чтобы я знал ваше мудрое мнение на сей предмет?
— Клянусь своей спермой, — отвечала она, — я не люблю болтать — я предпочитаю делать дело. В моих жилах течет яд, кипящая кислота, какая‑ то дьявольская смесь, мой мозг неизлечимо, болен; я требую ужасов! Я должна творить их ежеминутно!
— В таком случае давайте окунемся в них, ибо предложение ваше совпадает с моим настроением, — сказал Сен‑ Фон. — Меня снова возбуждают эти две парочки, и то, что я хотел бы с ними сделать, превосходит мое воображение. Правда, я пребываю в нерешительности относительно конкретных деталей.
Четверо обреченных хорошо слышали наш разговор и знали, что их ждет… Однако продолжали цепляться за жизнь.
Жуткое колесо — плод мысли Делькура — стояло на самом виду. На нем и остановился блуждающий взгляд Сен‑ Фона, и при мысли этой член его взметнулся вверх. После громких и деловых рассуждений насчет возможностей адской машины злодей объявил, что обе женщины должны тянуть жребий, так как это самый справедливый способ определить, которая из них достойна умереть таким образом. Этому предложению воспротивилась Клервиль; по ее мнению, поскольку Сен‑ Фон однажды уже употребил это колесо для представительниц женского пола, пусть теперь он понаблюдает, как будет умирать на нем юноша; при этом она заметила, что нет смысла выбирать между Дельносом и Дормоном, ибо последний казался ей намного предпочтительнее и сильнее подхлестывал ее воображение. Однако Сен‑ Фон запротестовал против такой пристрастности, заметив, что все‑ таки честь умереть первым от такой чудесной пытки является привилегией. Мы приготовили две бумажки, нарисовали на одной колесо, и мужчины вытянули свою судьбу. Победителем стал Дормон.
|
|
|
— У меня даже подступил комок к горлу, потому что уже давно не исполнялись мои желания, — сказала растроганная Клервиль. — Мне кажется, единственное, на что годится эта отвратительная химера, называемая Всевышним, — облегчать мои злодеяния.
— Обними свою суженую, — сказал мой любовник, развязав Дормона и оставив связанными только руки, — поцелуй ее, мальчик мой, а потом докажи ей свою любовь: она будет смотреть на тебя во все глаза, пока ты будешь мучаться. А если у тебя достанет сил взглянуть на меня, ты увидишь, как я прочищаю ей задницу вот этой штукой — это я тебе обещаю.
Вслед за тем по своему обыкновению он увел беспомощного юношу в другую комнату, где они пробыли целый час; мы могли только предполагать, каким образом жестокий развратник поверял свою великую тайну тому, кто должен был унести ее с собой в другой мир.
— Что же может там происходить? — спросила Клервиль, недовольная тем, что приходится ждать, и нетерпеливо поглядывая на закрытую дверь.
— Не имею никакого понятия, — ответила я, — однако мне так хочется узнать… Я бы даже пожертвовала нашими отношениями с ним.
В этот момент появился Дормон; на его теле были видны свежие следы жесточайших пыток, в особенности на ягодицах и бедрах, которые были покрыты сплошными ранами; на его лице застыло смешанное выражение гнева, страха и боли; из его пениса и мошонки часто капала кровь, а щеки были багрово‑ синими от сильных ударов. Следом шел Сен‑ Фон, и эрекция его была невероятна; беспощадная ярость изображалась в каждой его черте: в его трясущихся губах и трепещущих ноздрях, в его злобно прищуренных глазках; схватив свою жертву за ягодицы, он резким движением подтолкнул его к нам.
|
|
|
— Шагай, шагай, — проговорила Клервиль вне себя от радости, увидев Дормона в таком плачевном состоянии, — иди сюда, мой маленький паж, не теряй времени. — Потом, повернувшись к Сен‑ Фону, хищница прибавила: — У нас маловато мужчин, а мне нужны сильные ощущения, пока будет корчиться эта скотина.
— Вас может лизать его невеста, — предложил министр, — кроме того, мы с вами займемся содомией…
— А его кровь?
— Не сомневайтесь, мы прольем ее непременно. Клервиль взяла Дормона за уши, опустила на колени и приказала:
— Целуй меня, дурачок, пока хоть что‑ то осталось от твоего прелестного личика.
Дормон не обнаружил особой готовности, и бесстыдница, плотоядно улыбаясь, потерлась своей промежностью и задом о его нос, после чего он получил дозволение поцеловать на прощание свою возлюбленную. Та разразилась слезами и рыданиями, и церемония началась. Матроны привязали обреченного к страшному колесу, Сен‑ Фон щекотал клитор нашей распорядительницы, облизывать ее влагалище заставили Фаустину, а сама Клервиль удовлетворяла меня рукой; Сен‑ Фон погрузил свой орган в недра Фаустины, и вскоре все четверо уже купались в крови. Спектакль был жуткий и не успел он подойти к своему концу, когда девочка обмякла и поникла, как сломанный стебелек.
— В чем дело? В чем дело, черт побери! — взревел Сен‑ Фон. — Что, эта сука уже издыхает? Я не имею ничего против ее смерти, если только сам буду ее причиной.
С этими словами злодей вылил свою сперму в самые недра тела, из которого уже ушла жизнь. Клервиль, чьи преступные руки рвали в это время на части мошонку Дельноса, пока я колола ягодицы юноши длинной булавкой, не спускала безумных глаз с привязанного к колесу Дормона и, захлебываясь нечеловеческим хриплым рыком, кончила трижды почти без перерыва.
|
|
|
Остались Фелисити и ее юный красавчик.
— Вот дьявольщина, — проворчал Сен‑ Фон, — та стерва сильно разочаровала меня, а уж эту мы помучаем как полагается, и поскольку в первый раз за смертью своего любовника наблюдала девица, теперь мы сделаем наоборот: теперь мальчик будет любоваться мучениями своей возлюбленной.
Он увел девушку на ритуальную приватную беседу и через полчаса вернул ее обратно в полубесчувственном состоянии. Ее приговорили к сажанию на кол, сам Сен‑ Фон воткнул заостренный конец толстого гибкого прута в ее анус, покрутил его, и конец вышел у нее через рот; другой конец вставили в отверстие в полу, и Фелисити оставалась в таком положении до конца дня.
— Друзья мои, — заявила Клервиль, — не будете ли вы так добры позволить мне самой выбрать пытку для нашей последней жертвы? Мнение мое остается неизменным с того самого момента, как я в первый раз увидела: этот молодец похож на Иисуса Христа, и мне бы хотелось поступить с ним соответствующим образом.
Мы встретили ее слова дружным одобрительным смехом и за непринужденным разговором быстро сделали все приготовления, не упустив ни одной детали. Одна из ведьм встала на четвереньки, другая взобралась на ее крестец, и мы воспроизвели историю страстей отпрыска Марии; я прочитала вслух стих из нужной главы. Когда юношу вытащили из адской машины, вид у него был изрядно потрепанный, то есть вполне подходящий для спектакля, и жертвой занялись Клервиль, Сен‑ Фон и оставшаяся свободной фурия; его распяли на кресте и подвергли точно таким же мучениям, какие претерпел тот нахал из Галилеи в руках мудрых древних римлян: ему проткнули бок, короновали терниями, сунули в рот смоченную уксусом губку. В конце концов заметив, что Дельнос не очень‑ то спешит умирать, мы внесли кое‑ какие новшества в классическую пытку: сняли Дельноса с креста, перевернули, прибили заново и принялись за заднюю часть — прокололи ягодицы, прижгли их раскаленным железом, потом разорвали в клочья; к тому времени, как испустить дух, Дельнос успел сойти с ума. В этот момент Клервиль и Сен‑ Фон, которых я ласкала обеими руками, извергли из себя неимоверное количество спермы, и на этом закончились безумства, длившиеся двенадцать часов. Их сменили застольные радости.
|
|
|
За ужином Клервиль, сгорая от любопытства и желания выведать тайну Сен‑ Фона, накачала его вином, осыпала жаркими ласками и ласкала до тех пор, пока у него не закружилась голова. Тогда она задала свой вопрос:
Что вы делаете со своими жертвами перед тем, как убить их?
— Я объявляю им смертный приговор.
— Но это же не все. Вы о чем‑ то умалчиваете, мы в этом уверены.
— Абсолютно ни о чем.
— И все‑ таки есть еще что‑ то. Мы же знаем, что есть.
— Возможно. Но это одна из моих слабостей. Зачем вам ее знать?
— Неужели у вас есть от нас секреты? — проникновенно спросила я.
— В принципе это никакой не секрет, — ответил он.
— Однако вы скрываете его от нас. Ну, пожалуйста, расскажите, в чем тут дело.
— Зачем вам это?
— Просто так, чтобы удовлетворить свое любопытство, ведь мы самые лучшие ваши друзья на свете.
— Вы жестокие женщины, — вздохнул он. — Неужели вам не понятно, что таким признанием я обнаружу свою слабость, свою поистине непростительную слабость?
— Ну, с нами вы можете себе это позволить.
Мы удвоили старания, рассыпаясь в комплиментах и мольбах, и наши ласки возымели действие: министр махнул рукой и обратился к нам со следующими словами:
— Жестокой и долгой была моя борьба с постыдным игом религии, мои дорогие, и должен признаться, я до сих пор остаюсь ее пленником, поскольку верю в загробную жизнь. Если это правда, сказал я сам себе, что в том, другом мире нас ожидают наказания или награды, тогда жертвы моей порочности будут торжествовать и познают там блаженство. Мысль эта мучала меня настоящей пыткой. Когда я уничтожал какое‑ нибудь существо — будь то из тщеславия или похоти, — у меня возникало острое желание продлить его страдания далеко‑ далеко за пределы бесконечного времени; таково было мое желание, и это продолжалось очень долго, но однажды я рассказал об этом одному известному распутнику, к которому был очень привязан в свое время, и чьи вкусы были сродни моим. Это был человек необъятных познаний, особенно многого он достиг в алхимии и астрологии; он уверил меня, что я не ошибся в своих предположениях, что людям действительно предстоят наказания и воздаяния и что для того, чтобы преградить человеку путь к небесным радостям, необходимо заставить его подписать договор, написанный кровью его сердца, согласно которому он отдает свою душу дьяволу, после этого надо вставить эту бумагу в его задний проход и забить ее поглубже посредством своего члена, а совершая содомию, надо причинить ему как можно более сильную боль. Соблюдай эти меры предосторожности, заверил мой друг, и никто не сможет помешать тебе попасть в рай. Агония жертвы, по сути своей являющаяся продолжением тех мук, которые человек испытал во время подписания договора, будет длиться бесконечно долго, а ты продлишь свое несказанное наслаждение за грань вечности, если только вечность существует.
|
|
|
— И это все, что вы делаете с жертвами?
— Не спешите и не судите меня строго, Клервиль. Вы страстно хотели знать правду и заставили меня обнаружить свою слабость. Право, мне нечем здесь гордиться.
— Действительно, нечем. Я просто поражена, Сен‑ Фон! Я считала вас философом. У вас же есть голова на плечах, не так ли? Тогда как же вы могли поверить в эту абсурдную нелепость насчет бессмертия души? Эту отвратительную выдумку обыкновенно принимают за истину до того, как начинают верить в вознаграждение и наказание в загробной жизни, или я не права?
— Что касается до вашего намерения, оно делает вам честь, и я восхищена им, — продолжала Клервиль. — Это согласуется и с моими вкусами: сделать вечными страдания человека, которого вы обрекаете на смерть — такое желание весьма похвально. Но оправдывать его такой чепухой, такой глупой фантазией — это уж, простите, совершенный вздор, Сен‑ Фон.
— Неужели вы не понимаете, Клервиль, что моя дивная мечта испарится, если только не будет основана на подобных взглядах?
— Я очень хорошо все понимаю, мой добрый друг; я понимаю, что если вы хотите построить свой прекрасный замок надежд на сказочных историях, надо сразу отказаться от этой мысли, ибо может наступить день, когда пагубная вера в сказки одолеет вас и перевесит удовольствия, которые вы от этого получите. Так не лучше ли довольствоваться злом, которое вы совершаете в этом мире и забыть свои глупые намерения продлить его на вечные времена?
— Загробной жизни нет, Сен‑ Фон, — вмешалась я, припомнив по этому случаю все, что слышала об этом еще в раннем возрасте, — и единственный авторитет, поддерживающий эту иллюзию, — это воображение людей, которые, мечтая об этом и цепляясь за такую вероятность, просто‑ напросто высказывают свое желание обрести в далеком будущем более надежное и чистое счастье, нежели то, что отпущено им на земле. Разве это не прискорбный вздор — вначале придумать себе Бога, затем поверить, что Бог этот приготовил нескончаемые муки для большинства сынов человеческих? Вот так, сделав смертных несчастливыми в этом мире, религия подсовывает им в качестве утешения сверхъестественное божество, плод человеческой доверчивости или отъявленного жульничества, божество, которое способно сделать их еще несчастнее в мире следующем. Я прекрасно знакома с этими уловками: мол, справедливый гнев Бога ужасен, но Бог может быть милосерден, правда, это такое милосердие, которое оставляет место для потрясающей жестокости, то есть далекое от совершенства, к тому же ненадежное; будучи вначале бесконечно добрым, через некоторое время он становится бесконечно злым, и это вы называете высшей мудростью? Бог, обуреваемый мстительностью и яростью, — неужели это то существо, в котором можно признать хоть каплю снисходительности или добросердия? Если судить по доводам теологов, придется заключить, что Бог создал большинство людей только с намерением заполнить ими ад. Разве не было бы честнее, добродетельнее, умнее и просто порядочнее сотворить камни и растения и на этом остановиться вместо того, чтобы создавать людей, чье поведение навлекает на их бедные головы нескончаемые несчастья? Бог же был так коварен, так злобен, что сотворил одинокого человека и бросил его на погибель, предоставив самому себе; такого Бога глупо считать образцом совершенства, если в чем он и совершенен, так в том лишь, что представляет собой высшую степень неразумия, несправедливости, хитрости и неслыханной жестокости. Вместо того, чтобы придумать совершенного Бога, теологи создали самую отвратительную химеру, а когда вложили в голову своего создания идею о вечных наказаниях, они лишь добавили последний штрих к делу рук своих, которое с самого начала было мерзопакостнейшим. Жестокость, которая доставляет нам удовольствие, имеет по крайней мере свою цель и, следовательно, свое оправдание, она доступна здравому смыслу, мы понимаем ее, но каким мотивом руководствуется Бог, подвергая мучениям жертв своего нелепого гнева? Может быть, у него есть опасные соперники? Или кто‑ то ему угрожает? Да нет, те, кого он отправляет в адский костер, не были способны оспаривать его могущество или нарушить его спокойствие. Позвольте добавить, что пытки на том свете не оказывают никакого действия на живого человека, который не может ничего знать о них, они не убеждают проклятого грешника, так как он не имеет никакого представления об аде, следовательно, Бог осуществляет свое извечное мщение с единственной целью — наслаждаться им и, используя несовершенство своих творений, извлечь как можно больше удовольствий из их беспомощности. Вот так ваш гнусный Бог, еще более жестокий, нежели любой из смертных, и не имеющий никаких причин, которые может иметь человек, показывает себя отъявленным предателем, мошенником и беспримерным негодяем.
— Думаю, можно пойти еще дальше, — подхватила Клер‑ виль. — Если не возражаете, я попытаюсь рассмотреть подробно эту пагубную и ужасающую догму об адских муках, и я убеждена, что к концу моих рассуждений у нашего друга не останется ни капли веры в этот, поражающий воображение, но обременительный предрассудок. Готовы ли вы выслушать меня?
Мы согласно кивнули, и вот каким образом утонченная и мудрая Клервиль подступила к столь важному и щепетильному вопросу.
— Существуют определенные догматы, которые требуется не рассматривать, а принимать как гипотезы с тем, чтобы с их помощью отрицать другие. Цель моя — и вы согласитесь со мной, что это достойная цель — заключается в следующем: вырвать с корнем из вашей головы идиотский догмат об аде, поэтому не будет лишним, если я повторю все религиозные глупости на сей счет. Полагая это исходным моментом моих обширных рассуждений, я вынуждена, пусть на время, приписать данному мифу реальное существование, надеюсь, вы простите мне подобную вольность, так как не можете подозревать меня в том, что я верю в этого отвратительного призрака.
Сам по себе догмат о существовании ада настолько лишен всякой логики, все аргументы, обыкновенно выдвигаемые в его пользу, настолько слабы и неубедительны, настолько противоречат здравому смыслу, что нельзя перечислять их без краски стыда. Однако пойдем дальше и без жалости лишим христиан всякой надежды на то, что им удастся поставить нас на колени перед их ужасной конфессией, давайте покажем им раз и навсегда, что догмат, которым они намереваются напугать нас сильнее всего, испаряется как дым, как и все остальные их призраки и домовые, при малейшем проблеске рациональной философской мысли.
Они, как правило и в первую очередь, употребляют следующие аргументы в защиту своей невероятной и глупейшей выдумки:
1) Грех, будучи извечным в силу самого понятия греховности, противен Богу, а грешники заслуживают вечного наказания; Всевышний создал законы и употребляет свое всесилие для наказания тех, кто эти законы нарушает.
2) Универсальность данной доктрины и то, как следует ее воспринимать, запечатлены в Священном Писаиии.
3) Этот догмат совершенно необходим, ибо, в противном случае, не будет возможности обуздать неверующих и преступников.
Вот на каких основах покоится все это гнилое сооружение, и теперь позвольте мне перейти к их разрушению.
Начнем с самого первого аргумента, который — я уверена, вы согласитесь со мной — рассыпается в прах, если сопоставить степень серьезности человеческих проступков и меру божественного возмездия за них. Мы видим, что согласно этой доктрине самый ничтожный проступок карается с той же строгостью, что и самый серьезный; нам внушают, что Бог справедлив, так как же он допускает подобную несправедливость? Кто все‑ таки сотворил человека? Кто дал ему страсти и наклонности, за которые он должен терпеть адские муки? Кто, я вас спрашиваю, как не сам Бог? И эти полоумные христиане полагают, что их абсурдный Бог одной рукой вкладывает в человека определенные наклонности, а другой сурово наказывает его за то, что тот им подчиняется. Выходит, Бог не ведает того, что творит? Получается, что они подчиняются слепому и капризному деспоту? Разве не знал он, что человек, одаренный им властью поступать дурно, будет неизбежно употреблять ее, хотя бы время от времени? Если Бог знал об этом, зачем он дал человеку такую возможность? А если не знал, тогда зачем наказывает он неправедника, хотя сам, как Создатель, несет за это вину?
Я полагаю очевидным тот факт, что при этих условиях, необходимых для спасения, у нас намного больше шансов попасть в ад, нежели в рай. Так объясните мне, за что этот Бог с его хваленой справедливостью, за что он ввергает своих ничтожных, несчастных детей в столь ужасные беды? А поскольку так происходит от века, как осмеливаются ваши ученые доктора утверждать, будто вечное счастье и вечное несчастье предлагаются человеку на выбор в равной степени и будто его судьба зависит лишь от этого выбора? Если оказывается, что большинству человечества суждены вечные муки, всезнающий Бог должен был знать об этом с самого начала: для чего тогда это чудовище сотворило нас? Может быть, его кто‑ то заставил? Тогда получается, что он не свободен в своих поступках. А если он сознательно, нарочно сделал так? Тогда он — негодяй. Нет, никто не заставлял Бога создавать человека, абсолютно и точно — никто, и если он это сделал просто‑ напросто для того, чтобы подвергнуть дело рук своих подобной участи, размножение человеческой породы представляется мне тягчайшим из всех преступлений, а полное исчезновение человечества — самым благородным делом.
Если же, однако, вы считаете этот догмат необходимым, чтобы выразить величие Бога, я хочу спросить вас, почему этот Бог, такой великий и добрый, не сумел дать человеку свойств, столь нужных, чтобы избежать мук, ожидающих, возможно, девятерых из десяти живых существ. Разве не жестоко — это еще мягко говоря! — со стороны Бога вложить в человека возможности и желания, которые приведут его прямиком в ад? Как же можно снять с Бога обвинение либо в незнании, либо в порочности, что в принципе преступно в равной мере?
Если все люди равны в глазах Бога, который их сотворил, почему нет у них согласия относительно того, какие преступления заслуживают человеку нескончаемые страдания? Почему готтентот осудит вас за то, что, будь вы китайцем, приведет вас в рай; как получается, скажите на милость, что последний предоставит вам место в небесной стране блаженства за дела, которые ведут христиан в ад? Можно до скончания века перечислять различные мнения язычников, евреев, магометан, христиан, касающиеся средств, благодаря коим можно избежать вечных мучений и обрести блаженство: бесконечная, да и бесполезная, задача — описывать смешные ребяческие формулы и способы, придуманные для этой цели.
Давайте рассмотрим второй аргумент, закладываемый в фундамент этой гротескной доктрины, который со всей тщательностью излагается в Писании.
Свою мысль я хочу предварить таким замечанием: нет ни одной идиотской идеи, нет ни одной формы умопомрачительства, которая не пользовалась бы в свое время всеобщим признанием и не была бы в моде; нет ни одной, которой бы не требовались последователи еще в большей мере, нежели толкователи; с тех пор, как живут на земле люди, существуют и будут существовать дураки, а пока есть дураки, есть и будут боги, культы, рай, ад и тому подобные вещи. Поэтому я поостереглась бы использовать свойство универсальности в пользу той или иной веры. Вы мне скажете, что об этом черным по белому написано в Библии. Хорошо, допустим на минуту, что так называемые священные тексты обладают подлинностью и что они действительно заслуживают внимания. (Полагаю, я уже ясно выразилась, что для опровержения некоторых абсурдных идей можно пользоваться другими, столь же абсурдными).
Итак, начну с того, что существуют серьезные основания сомневаться в том, что в Писании вообще упоминается этот аргумент. Тем не менее предположим, что там идет речь об универсальности, но ведь Писание рассчитано на тех, кто обстоятельно знаком с его постулатами, — того, кто их не знает или отказывается в них верить, их авторитет убедить не может. И в то же время утверждается, что на вечные муки обречены и те и другие. Какая же потрясающая несправедливость!
Возможно, мне возразят, что некоторые расы и народы, которым эта бессмысленная священная литература совершенно незнакома, также не лишены веры в будущую жизнь, состоящую из вечных страданий. В отношении некоторых народов это может быть правдой, зато многие другие не знают подобных догм. Но скажите, каким образом такие воззрения могли попасть в головы людей, не знающих Библию? Я никогда не поверю человеку, который мне скажет, что мы имеем здесь дело с врожденными идеями, иначе бы мы обнаружили их повсеместно во всех людях. Я также не думаю, что кто‑ то посмеет утверждать, что эти идеи естественным образом вырастают, как цветы, из человеческого разума, ибо собственный разум не может внушить человеку мысль, что тот должен терпеть нескончаемые наказания за ничтожные проступки; это также не может быть связано с озарением, поскольку народ, о котором мы ведем речь, не имеет об этом никакого понятия. Тогда чем объяснить существование этого догмата в этом конкретном народе? Либо фантазией людей, либо происками священников, но если таковы истоки этого предрассудка, как можно принимать его всерьез?
Вы скажете, что там, где не знают Библии, вера в вечное наказание была задушена традициями, но откуда взялось само это слово, и если мне докажут, что люди получили это понятие через божественное озарение, вам придется согласиться со мной, что столь ужасная мысль должна была появиться по причине какой‑ нибудь болезни в мозгу или явного жульничества.
Теперь предположим, что Священное Писание — священное лишь по голословному утверждению — сообщает людям о наказаниях в загробной жизни, предположим также, что такое заявление имеет под собой почву, тогда возникает следующий вопрос: откуда авторам Библии стало известно, что это на самом деле так? Самым первым, пришедшим в голову ответом будет такой: им это внушено неким чудесным образом. Тогда те, кого не коснулась эта благодать, должны принять на веру чужие слова, но, скажите на милость, какое доверие можно иметь к людям, которые в этом вопросе первостепенной важности заявляют вам: «Я верю, что это истинно, потому что такой‑ то сказал мне, что это ему привиделось». И это говорится о вещах, которые с самого рождения угнетают и озадачивают, которые страшат и сводят с ума половину рода человеческого, о вещах, которые не дают каждому второму наслаждаться мирно и без оглядки самыми сладкими дарами Природы! Возможно ли ошибаться в большей степени и впадать в более пагубную ошибку? Однако даже те первые озаренные ни с кем не поделились своим открытием: огромное большинство человечества ничего не знает об их сновидениях. Разве не следовало известить об этой истине не только тех, кто сочинял Библию и их первых последователей, но и всех остальных людей? Как же получилось, что некоторые — да что там некоторые: многие и многие! — остались в неведении? Коль скоро вопрос о вечном наказании касается всех без исключения, знать такие вещи должны все; почему Бог не передал это высшее знание непосредственно каждому смертному без помощи и участия лиц, которых можно заподозрить в обмане или нечестности? Нет, он сделал все наоборот, и я вас спрашиваю: как можно назвать такое поведение существа, которого вы хотите представить мне как бесконечно мудрого и доброго? Не свидетельствует ли подобное поведение скорее о явных признаках глупости и порочности? Когда в стране пишутся законы, разве правительство не доводит их до сведения публики и не употребляет все возможные средства указать, какие кары предусмотрены за их нарушение? Если вы не сумасшедший, как смеете наказывать человека за нарушение закона, о котором тот никогда не слышал? Так какой же вывод можно сделать из всего сказанного мною? Только один: учреждение ада было не чем иным, как результатом нечистоплотных махинаций кучки людей и непростительной глупости великого множества остальных[82]. Третьим из аргументов, предлагаемых в поддержку ужасного догмата, мы назвали его жизненную необходимость: якобы, без него нельзя обуздать грешников и неверующих.
Если вы хотите убедить меня, что для его славы и в силу его справедливости Богу требуется наказывать грешников и неверующих вечными муками, я замечу в ответ: разум и справедливость предполагают, что во власти людей — перестать быть неверующими, но кто осмелится утверждать, что человек свободен? Кто до такой степени слеп, что не видит очевидного: воля наша не имеет ничего общего с нашими поступками, все наши поступки определяются свыше, следовательно, мы за них не отвечаем, а этот Бог, который играет нами как марионетками (если допустить, что он существует, а это, как вы заметили, я делаю с большой неохотой), этот Бог, повторяю, должен быть неслыханно несправедлив и жесток, если карает нас за то, что мы, сами того не желая, попадаем в сети, которые он первый расставляет для нас, а потом с удовольствием затягивает нас в них.
Разве не очевидно, что именно темперамент, который дает нам Природа, различные обстоятельства жизни каждого из нас, наше воспитание, общество, где мы живем, — вот эти факторы и определяют наше поведение и увлекают нас в сторону добра или зла? Однако, если дело обстоит именно так, наказания, которые придуманы для людей в этом мире за их дурные поступки, равным образом несправедливы. По крайней мере большая их часть. Но здесь примешивается вопрос общего благосостояния, которому должно уступать благосостояние отдельных лиц; долг любого общества, — убрать из своей среды такие элементы, чье поведение может причинить урон остальным, и вот этот факт оправдывает множество законов, которые, если взглянуть на них с точки зрения индивидуальных интересов, могут показаться чудовищно несправедливыми. Но разве у вашего Бога есть подобные причины наказывать злодея? Разумеется, никаких: Всевышний и Всемогущий ничуть не страдает от человеческих злодейств, а если порочный человек порочен, так потому лишь, что всемогущий Господь пожелал создать его таким. Стало быть, очень жестоко подвергать его мучениям за то, что на земле существует зло, причиной коего может быть только сам отвратительный Бог.
Теперь убедимся, что обстоятельства, благодаря которым человек принимает ту или иную веру, абсолютно не подвластны ему.
Для начала хочу спросить вас, можем ли мы выбирать страну, в которой предстоит нам родиться, и наша ли вина, если мы по рождению причислены к какой‑ то определенной религии, и если порой нам недостает сил верить по‑ настоящему? Существует ли хоть одна, даже самая авторитетная религия, которая может противостоять пламени страстей? И разве страсти, которые дал нам Бог, не выше религии, придуманной человеком? Как же тогда назвать этого немилосердного Бога, который грозит нам вечным возмездием за наши метафизические сомнения, когда мы перестаем верить из‑ за разрушающих эту веру страстей, вложенных в наше сердце тем же Богом? Какая подлая шутка! И бессмысленная чушь с начала до конца. Не стоит тратить время на то, чтобы отвергнуть такие явные нелепости. Однако, раз уж мы взялись за это, давайте рассмотрим вопрос со всей серьезностью и, по возможности, выбьем почву из‑ под ног свихнувшихся сторонников этого самого нелепого догмата церкви.
|
|
|
