 |
КНИГА ВТОРАЯ 14 страница
|
|
|
|
5) Все теологи дружно верят в то, что грешники караются вечными муками в аду, и проповедуют это громогласно… Но разве это что‑ нибудь доказывает, кроме того, что священники, обычно столь не согласные друг с другом, приходят к взаимопониманию, как только дело касается до оболванивания своей паствы? Далее, имеют ли право тщеславные и расчетливые римские клерикалы диктовать остальным сектам? Разве все человечество поверит в то, что выгодно провозгласить ничтожно малой кучке людей? Неужели предпочтительнее сделать предметом веры эту болтовню, нежели разум, здравый смысл и истину? Руководить нами должна истина, а не всеобщее заблуждение, лучше положиться на одного смельчака, кто говорит правду, чем довериться многим плутам, которые опутали ложью сотни поколений.
Прочие аргументы, которые нам предлагают, настолько немощны, что вряд ли стоит принимать их всерьез и терять время на их опровержение; ни один из них не основан ни на Библии, ни на традициях, и все они рассыпаются сами по себе. Например, утверждение о том, что якобы царит полное единодушие в этом вопросе, но мыслимо ли подобное, когда невозможно найти двух людей, рассуждающих одинаковым образом о самых важных вопросах жизни и смерти.
— Сознавая, что у них нет ни одного здравого аргумента, эти коварные церковники не перестают запугивать нас, хотя всем известно, что угрозы — это оружие недалеких, слабых и отчаявшихся людей. Ну что ж, подлые иисусовы дети, выкладывайте ваши доводы, ибо мы ждем от вас именно доводов, а не проклятий, напыщенных речей и заклинаний, мы не желаем слушать такие, например, фразы: «Если вы не верите в эти муки, вы скоро испытаете их на своей шкуре! » Мы требуем: покажите нам то, что заставит вас поверить в ваши бредни!
|
|
|
Одним словом, страх перед адским наказанием не служит преградой для греха. Ничто на свете не оправдывает такого страха… Это‑ всего‑ навсего плод больного воображения священников, то есть людей, составляющих гнуснейшую и коварнейшую часть общества. Так вот для чего служит, миф об аде? Нас убеждают, что грех есть бесконечное зло и посему должен наказываться бесконечно. Ерунда! Сам Бог установил конечное наказание за такое преступление, и наказанием определил смерть.
Итак, мы пришли к тому, что догмат об аде — это выдумка жрецов, коварная выдумка бессовестных негодяев, которые создали своего отвратительного Бога по своему образу и подобию, чтобы затем вложить в его уста слова, которые лучше всего отвечали их порочным страстям, которые самым верным образом должны были обеспечить им шлюх и деньги — единственные вещи, интересующие эту развратную, эту ненасытную породу, эту шайку паразитов на теле общества[89].
Я призываю вас: изгоните из своего сердца эту доктрину, которая оскорбляет и вашего Бога и ваш разум, потому что этот догмат без всякого преувеличения породил больше безбожников, нежели все прочие, вместе взятые, так что уж лучше вообще ничему и никому не верить, чем согласиться с этим нагромождением опаснейшей лжи; вот где кроется объяснение тому факту, что многие честные и достойные люди вынуждены предаваться безудержному безбожию в поисках отдохновения и спасения от ужасов, посредством которых гнусное христианское вероучение лишает их жизненной энергии и спокойствия ума. Отбросьте же прочь эти надуманные страхи, расстаньтесь с догматами, церемониями и ритуалами столь бесчеловечной религии! Лучше самый необузданный атеизм, нежели культ, который сулит нам немыслимые несчастья. Со своей стороны я не вижу Ничего худого в том, чтобы вообще не иметь никакой веры, зато прекрасно вижу самые серьезные, самые пагубные последствия веры в этот абсурд.
|
|
|
Вот теперь, дорогой мой Сен‑ Фон, я изложила все свои взгляды на ваш отвратительный догмат относительно ада. И пусть он не терроризирует вас больше и не отравляет вам удовольствия. Для любого смертного существует лишь один ад — безумие, порочность и злоба его собратьев, но когда срок его пребывания на земле истечет, это — конец: его исчезновение будет полным и окончательным, и ничего‑ то от него не останется. Ах, какой же великий болван тот, кто отказывает себе хоть в одном удовольствии и хотя бы на одну минуту смиряет свои страсти! Пусть же он делает все, что может удовлетворить их, пусть наплюет на все последствия и поймет, что его страсти, какую бы необычную или уродливую форму они не приняли, — это средства его служения Природе, ведь все мы — ее работники, сознаем мы это или нет, хотим мы того или не хотим. А теперь позволите вернуть вам идею Бога, которую я ненадолго использовала как оружие в борьбе с паническим страхом перед вечным наказанием; но Бога нет, как нет Дьявола, ада и рая, и единственный наш долг в этом мире — долг перед нашими желаниями, перед нашей жаждой удовольствий, которую мы обязаны утолить без оглядки на интересы и желания окружающих, ибо чувство долга вынуждает — вот именно, вынуждает! — нас пожертвовать любым из них, а если потребуется, то всеми без исключения.
Надеюсь, я достаточно убедительно показала вам всю абсурдность принципа, на котором основана ваша бессмысленная жестокость. И надо ли анализировать средство, которое вы при этом употребляете? Честно скажу вам — оно того не стоит: ну во‑ первых, как вам могло прийти в голову, что договор, написанный кровью, может быть более обязывающим и менее бесполезным, нежели начертанный чернилами? Затем: неужели вы полагаете, что клочок бумаги, засунутый в чью‑ то задницу, может служить пропуском в рай или ад, если даже таковые и существуют? Это настолько смешной предрассудок, что не заслуживает чести критического рассмотрения. Мне смешна сама мысль, которая сводит вас с ума — мысль о том, — что, убивая свою жертву тысячу раз, вы продлеваете ее страдания навечно, и не лучше ли вместо этого уничтожить тысячу людей? И вообще глупо ограничивать себя полдюжиной жертв в неделю: доверьтесь Жюльетте — она умна и талантлива, скажите только слово — и она удвоит, утроит число предметов вашей страсти, дайте ей побольше денег — и ваши желания будут удовлетворены.
|
|
|
— Прекрасно, — оживился Сен‑ Фон, — я с восторгом принимаю это предложение, и отныне, Жюльетта, у нас будет не три жертвы на ужин, а шестеро, и этот праздник мы будем устраивать в два раза чаще, чем до сих пор, словом, каждую неделю будем иметь двадцать четыре предмета — треть из них мужского и две трети женского пола. Соответственно возрастет и твое содержание. Однако, милые дамы, я не могу признать, что меня убедило столь ученое рассуждение насчет отсутствия ада и, следовательно, вечных мук. Я восхищаюсь вашей эрудицией, я склоняюсь перед вашими посылками и выводами — все это так, но должен сказать следующее.
Прежде всего в вашем развернутом аргументе, Клервиль, я заметил желание исключить Бога из варварского догмата об адских муках. Если Бог существует, как вы изволили добавлять через каждую фразу, свойства, коими он должен обладать, все без исключения, несовместимы с этим отвратительным догматом. Однако, милая моя Клервиль, именно здесь я вижу вашу грубейшую ошибку, которая, разумеется, вызвана вашим желанием со всей философской глубиной и проницательностью охватить этот сложный вопрос. Догмат о существовании ада создает помеху вашим удовольствиям, и с этой позиции вы утверждаете, что ад — бессмыслица; но заключения должны строиться на чем‑ то более солидном, чем личные наши желания. Чтобы разделаться с догматом о вечных наказаниях, вы с легкостью разрушаете все остальное: Бога нет, и мы не имеем души, стало быть нечего страшиться мук в другой жизни. Меня удивляет, что вы позволяете себе самую большую оплошность, какую можно допустить в логике: полагаете доказанным то, что находится под вопросом. Я не разделяю ваших взглядов и, признавая Верховное Существо, твердо верю в бессмертие души. Однако пусть не думают ваши оппоненты‑ теологи, очарованные таким вступлением, будто нашли во мне своего последователя, и я вовсе не уверен, что моя система придется им по вкусу. Да вы и сами найдете ее весьма странной. Но это неважно: я хочу изложить ее и рассчитываю на ваше благосклонное внимание.
|
|
|
Вот я окидываю взором вселенную и что же вижу? Я вижу, что повсюду и безраздельно царят зло, хаос, преступление. Я опускаю глаза, и мой взгляд натыкается на самое интересное из земных творений: на человека, и я вижу, что он также пожираем пороками, противоречиями, мерзостями; так что из этого следует? А то, что все явления, которые мы ошибочно называем злом, на самом деле вовсе не зло, и что они заключают в себе высший замысел того самого существа, которое нас всех сотворило и которое перестанет быть хозяином творения, как только зло исчезнет с лица земли. И вот, убежденный, что дело обстоит именно так, я говорю себе: Бог‑ Создатель существует — какая‑ то сила должна же была создать все, что я вижу вокруг, но он создал все это только для того, чтобы торжествовало зло, ибо зло — его сущность, и все, что заставляет нас творить его, необходимо для замыслов Бога. Какое ему дело до того, что я страдаю от этого зла, если оно ему выгодно? Но ведь я, как создание высшего порядка, считаю себя любимцем Создателя. И если меня с самого рождения и до гроба преследуют несчастья, свидетельствующие о его ко мне безразличии, значит, я должен пересмотреть свое понимание зла. Тогда оказывается, что выпавшее на мою долю зло — это великое благо для того, кто меня сотворил, тогда, испытывая зло от окружающих, я могу платить им тем же, причем платить вдвойне; в таком случае оно оборачивается для меня таким же благом, как для моего родителя Бога, и доставляет мне радость. Тогда все сомнения исчезают сами собой, потому что я понял две ипостаси этого явления: зло как необходимость и зло как удовольствие; так отчего же не назвать его добром?
Будьте уверены в том, что зло, или по крайней мере то, что называют этим словом, абсолютно необходимо для организации этого мира уныния и печали. Бог, устроивший все это, — очень мстительное, очень жестокое, порочное, преступное и очень несправедливое существо, так как мстительность, жестокость, порочность, несправедливость и преступления являются жизненно важными элементами принципа, который управляет этим грандиозным творением, и мы сетуем на этот принцип только тогда, когда он больно затрагивает нас самих: для его жертв преступление — дурное дело, для исполнителей — доброе. И вот, если зло, или то, что мы таковым считаем, есть сама сущность и Бога, создателя мира, и его творений, созданных по его образу и подобию, как же можно сомневаться в том, что последствия зла будут вечными? Во зле создавался мир, злом он поддерживается и ради зла он пребывает; это творение может существовать только через посредство зла и возвращается в лоно зла, когда придет к своему концу. Человеческая душа — это результат воздействия зла на тонкую материю, способную организоваться только при помощи зла; поскольку такой порядок и есть душа Творца и равным образом душа созданных им существ, поскольку этот порядок существовал до акта творения, постольку он будет существовать и после того, как эти существа уйдут в небытие. Все, без исключения, в этом мире должно быть порочным, жестоким, бесчеловечным как и сам Бог; человек, желающий угодить Творцу, должен впитать в себя все эти пороки, впрочем, без всякой надежды заслужить его благосклонность, ибо зло, которое всегда живет и здравствует, зло, которое есть сущность Бога, не способно ни на любовь, ни на благодарность. Если этот Бог, средоточие зла и жестокости, истязает человека и делает его объектом истязаний со стороны Природы и других людей в продолжение всей его жизни, как можно сомневаться, что человек должен поступать точно так же, — это для него естественно, как воздух, которым он дышит, который переживет его и который, как я уже сказал, есть не что иное, как само зло? Вы можете возразить мне: как получается, что зло истязает зло? Дело в том, что когда зло сталкивается со своим более слабым подобием и поглощает его, оно, согласно естественному закону, становится еще сильнее. Зло есть суть и смысл человеческого бытия, оно существовало до человека и будет существовать, когда человек возвратится в чрево зла; человек всегда слаб и беззащитен перед мировой сущностью зла и в конечном счете сливается с ней; есть во вселенной нечто вроде молекул злодейства, они охватывают и ассимилируют материал, который поставляет им смерть, образуя то, что поэты и прочие люди с пылким воображением зовут демонами. Ни один смертный, независимо от его поведения в этом мире, не может избегнуть столь ужасной участи, так как заведено от века, что все, исходящее из чрева Природы, то есть из чрева зла, в него и возвращается — таков универсальный закон. Таким образом ничтожные элементы порочного человека, поглощаемые источником порочности, коим служит Бог, возвращаются в мир и дают жизнь другим существам, еще более порочным, потому что сами они являются плодом разложения и порока.
|
|
|
Но что, спросите вы, происходит с существом добродетельным? Так ведь нет такой штуки как добродетель. Тот, кого вы называете добродетельным, таковым не является или он может быть таковым с вашей точки зрения, но не в глазах Бога, который сам есть всеобщее зло, которому угодно лишь зло и который требует только зла. Этот ваш добродетельный человек — просто‑ напросто слабое существо, а слабость — тоже зло. Он слаб, поэтому на него сильнее воздействуют молекулы зла, с которыми он соединяется в процессе элементарного разложения, и потому он и будет страдать намного сильнее; эта непреложная истина наподобие звериного инстинкта вынуждает всякого сделаться в этом мире настолько злым и порочным, насколько это возможно, с тем, чтобы меньше страдать от этих молекул, с которыми, рано или поздно, ему доведется столкнуться в акте слияния. Муравей, попавший в среду диких зверей, где царит насилие, какого не в состоянии вынести насекомое, но причине своей беззащитности будет мучиться бесконечно дольше, чем крупное животное, более сильное и выносливое, которое не сразу окажется втянутым в эту пучину. Чем больше пороков обнаружит человек, тем больше совершит он преступлений, тем гармоничнее будут его отношения с неизбежной судьбой, которая сама по себе есть порок, зло, первичная материя, составляющая мир. Пусть же человек остережется добродетели, если желает избежать еще более жестоких страданий, так как добродетель изначально враждебна вселенной, и все, кто ей помается, в загробной жизни обречены на неслыханные муки по причине трудностей своего возвращения в чрево зла — этой силы, которая созидает и воспроизводит все, что нас окружает. Зная, что все на земле порочно и преступно, Высшее Существо, отец порока, спросит их: «Зачем ты ступил на путь добродетели? Разве я не указывал тебе всеми возможными способами, что такой образ жизни мне не угоден? Разве сплошные несчастья, коими я наполнил вселенную, не убедили тебя в том, что мне мил только хаос, и чтобы мне угодить, ты должен был следовать моему примеру? Неужели ты не видел перед собой каждодневного разрушения? Почему же ты был так невнимателен? Неужели болезни и эпидемии, которые я насылаю на землю, не показали тебе, что зло доставляет мне радость, как же смел ты воздержаться от злодеяний, то есть от службы моим замыслам? Разве не знал ты, что человечество обязано служить мне, но где, в какой части моего творения, ты видел хоть каплю доброжелательности? Неужели чума, мор, войны, землетрясения и ураганы, все эти змеи раздора, что я щедрой рукой разбросал по земле, не убедили тебя в истинной моей сущности? Глупец! Как ты посмел мне противиться! Как смел противиться страстям, которые я в тебя вложил! Ты должен был слушать их голос и повиноваться ему, ты должен был без жалости истреблять, как это делаю я сам, вдов и детей, грабить бедных — словом, заставить окружающих удовлетворять все твои желания, потакать всем твоим капризам, как это делаю я. Зачем ты явился сюда, прожив столь глупо и бездарно свою жизнь? Как же теперь, я тебя спрашиваю, возвратить в чрево зла и порока все эти слабые и вялые элементы, плоды твоего разложения, если не встряхнуть тебя и не подвергнуть самой мучительной агонии? »
В отличие от вас, Клервиль, хотя я отдаю должное вашему философскому уму, мне нет нужды упоминать ни этого великого плута Иисуса, ни этот скучный роман под названием «Священное Писание», чтобы продемонстрировать свою систему; название вселенских законов дает мне в руки оружие и силы противостоять вашим взглядам, и эти законы показывают, что в мире абсолютно необходимо вечное и всеобщее зло, что создатель вселенной — самый порочный, самый жестокий и самый ужасный из всех деспотов, а его труды — воплощение его преступной сущности. Без его злодейства, доведенного до высшей степени, ничто не могло бы существовать в этой вселенной; однако зло — это моральная сущность, а не искусственно созданная вещь; это извечная сущность, она была до сотворения мира и составляла чудовищное, отвратительное существо, которое и придумало столь ужасный порядок. Следовательно, она переживет создания, населяющие этот мир. Все они вновь вернутся в безбрежную и бесформенную стихию зла, дабы породить других, еще более порочных, именно поэтому с возрастом все портится и деградирует, и это вызвано бесконечным круговоротом разложившихся элементов в системе молекул зла.
Теперь я вам объясню, как пришел к замечательной мысли продлить страдания человека, заставить его страдать и после смерти посредством клочка бумаги, вставленного в его анус. Скажу вам откровенно, что нет ничего проще этого, и а бы добавил, ничего надежнее: если мне было угодно назвать это слабостью, так только потому, что мне не приходило в голову, что придется излагать вам мои взгляды. Словом, я уверен в своем методе и докажу вам его эффективность.
Когда мои жертвы прибывают в чрево зла, у них есть свидетельство того, что в моих руках они испытали все страдания, какие только можно испытать при жизни, и попадают в разряд добродетельных существ. Благодаря моим стараниям их слияние с молекулами зла становится чрезвычайно затруднительным делом, поэтому агония их бывает ужасна, и по законам притяжения, важнейшим во вселенной, эта агония относится к тому же типу страданий, что они испытали перед смертью. Как магнит притягивает железо, как красота возбуждает плотский аппетит, так и разные типы агонии, скажем, типы А, Б и В, стремятся к своему подобию и соединяются с ним. Человек, которого моя рука ввергла, допустим, в агонию типа Б, возвратится в систему молекул зла через ту же агонию Б, а если этот тип самый ужасный, я знаю, что жертва при возвращении в чрево зла испытывает ту же самую агонию, так как возвращение сопряжено с такими же точно муками, которые душа претерпела, уходя из жизни. Ну а сам способ — просто формальность… может быть, ненужная и пустая, но она мне нравится.
— Признаться, — покачала головой Клервиль, — это самая удивительная и самая странная система, какая могла прийти в человеческую голову.
— Зато не такая экстравагантная, как ваша, — отвечал Сен‑ Фон. — Послушать вас, так Бога следует либо очистить от всех пороков и недостатков, либо отвергнуть; что же до меня, я принимаю его целиком, со всеми его пороками, и тому, кто знает все отвратительные свойства существа, которого только из страха называют милосердным, мои идеи покажутся более разумными, нежели те, что изложили вы.
— Но ваша система построена на жутком ужасе перед Богом.
— Верно, он наводит на меня ужас, однако моя система ни в коем случае не обусловлена моей ненавистью к нему, она — плод моего разума и моих размышлений.
— Я предпочитаю скорее не верить в Бога, чем придумать его для того, чтобы ненавидеть. А что ты об этом думаешь, Жюльетта?
— Я отъявленная безбожница, — сказала я, — и ярая противница догмата о бессмертии души; мне больше нравится ваша система, и я скорее поверю в небытие, нежели в какие‑ то неведомые страдания в загробной жизни.
— В вас обеих говорит тот самый порочный эгоизм, — заметил Сен‑ Фон, — который служит источником всех человеческих ошибок. Человек формирует для себя мировоззрения в соответствии со своими вкусами и наклонностями и поэтому неизбежно удаляется от истины. Я советую вам оставить ваши страсти в покое, когда вы рассматриваете философские вопросы.
— Ах, Сен‑ Фон, — сказала Клервиль, — так я вам и поверила, что ваши взгляды являются продуктом только тех страстей, что обуревали вас в минуты философских размышлений. Будь меньше жестокости в вашем сердце, ваши догматы были бы менее кровожадны, и вы скорее согласитесь на вечное проклятие, о котором говорили, чем откажетесь от восхитительного удовольствия устрашать им других.
— Вы правы, — вмешалась я, — это только предлог изложить нам свою доктрину, очередная извращенная прихоть с его стороны, а сам он в это не верит.
— Вот здесь вы ошибаетесь, и вам хорошо известно, что мои поступки абсолютно соответствуют моему мышлению: зная, что слияние с молекулами зла бывает ужасно мучительным для любого человека, даже отъявленного злодея, я предаюсь всевозможным преступлениям в этом мире с тем, чтобы меньше страдать в будущем.
— Что касается до меня, — возразила на это Клервиль, — я оскверняю себя злодействами, потому что они мне нравятся, потому что я считаю их одним из способов служения Природе и еще потому, что, поскольку от меня после смерти ровным счетом ничего не останется, не имеет никакого значения, чем я занималась в этом мире.
Нашу беседу прервал стук въехавшей во двор кареты, и дворецкий возвестил о приезде Нуарсея; тот вошел не один, а в сопровождении юноши лет шестнадцати, прекраснее которого я еще не встречала в своей жизни.
— Черт побери, — проворчал министр, — я только что объяснял этим дамам свои взгляды на адские муки, и неужели мой дорогой друг Нуарсей хочет, чтобы я испытал их на деле?
— Вы, как всегда, правы, — ответил Нуарсей, — и вот этот прелестный мальчик поможет вам. Это сын маркизы де Роз, той самой, кого на прошлой неделе вы отправили в Бастилию по обвинению… что же там было? Кажется, заговор против короны?
— Да, насколько я припоминаю.
— И по‑ моему вы намеревались завладеть этим юношей, а возможно, и кое‑ какими деньгами?
— Точно.
— Значит, я не ошибся. Как бы то ни было, маркиза, зная о наших отношениях, долго добивалась со мной встречи; я попросил вашего секретаря составить указ об освобождении, и сегодня утром мы с ней побеседовали. А это результат наших переговоров.
С этими словами Нуарсей подтолкнул юного Роза к министру.
— Насладитесь им и подпишите. Кроме того, я привез вам сто тысяч франков.
— Он довольно мил, — произнес Сен‑ Фон, целуя юношу, — весьма и весьма мил, но как это некстати… Мы недавно досыта насладились, и я чертовски измотан.
— Я уверен, — сказал Нуарсей, — что у мальчика есть все, что требуется, чтобы вернуть вас к жизни.
Роз и Нуарсей, которые, как оказалось, еще не ужинали, присоединились к нашей трапезе. После ужина Сен‑ Фон сказал, что хочет иметь меня под рукой, пока будет развлекаться с юным маркизом, и предложил Нуарсею провести время с Клервиль; они выразили живейшее удовольствие и удалились в соседнюю комнату.
— Боюсь, что мне потребуется твоя помощь, — обратился ко мне Сен‑ Фон, — несмотря на всю его привлекательность я не надеюсь на свой член. А ну‑ ка расстегни ему рубашку, моя радость, и подними ее повыше, а панталоны спусти до колен… Вот так, это я люблю больше всего.
Едва оголился обольстительный предмет вожделения моего друга, Сен‑ Фон прильнул к нему, долго и с восторгом лобзал его, лаская рукой почти детский еще член, и скоро ощутил в себе прилив сил.
— Соси его, — бросил он мне через плечо, — а я пощекочу ему задний проход. Думаю, вдвоем мы сможем выдавить из него оргазм.
Через некоторое время, затрепетав при мысли о сперме, которая готова была излиться мне в рот, Сен‑ Фон захотел поменяться со мной местами; мы проделали этот маневр с такой быстротой, что не успел член юноши оказаться у него во рту, как брызнула исторгнутая плоть, и он проглотил все до капли.
— Ах, Жюльетта, — признался он, облизывая губы, — это пища богов, о другой я и не мечтаю.
Вслед за тем, наказав мальчику отправляться в постель и не засыпать, пока мы не придем, Сен‑ Фон увел меня в свой будуар.
— Знаешь, Жюльетта, — начал он, — я должен кое‑ что рассказать тебе об этом деле, о котором и сам Нуарсей знает не так много.
Маркиза де Роз, одна из красивейших женщин при дворе, когда‑ то была моей любовницей, а этот юноша — мой сын. Он заинтересовал меня еще два года назад, и все это время маркиза мешала мне удовлетворить эту жгучую страсть, поэтому пришлось терпеть, пока мое положение не станет достаточно прочным, чтобы я мог действовать без риска. Только совсем недавно мне удалось сокрушить остатки ее былого величия, и я понял, что время мое пришло; кроме того, у меня есть два веских повода: я зол на нее за то, что когда‑ то получал от нее удовольствие, и от того зол, что она не дала мне насладиться. ее сыном. И вот теперь она трясется от страха и посылает мальчика ко мне, но, пожалуй, он появился слишком поздно: в продолжение восемнадцати месяцев я кончал при одной мысли о нем, а такой сильный пожар не может длиться бесконечно, и мне кажется, если он еще не угас окончательно, то, во всяком случае, уже не тот, что прежде. Однако в нынешнем приключении есть и другие возможности для злодейства, которые я упускать не намерен. Да, дорогая, я очень хочу прикарманить сто тысяч маркизы и не против того, чтобы изнасиловать ее сынка, правда, на этом останавливаться я не собираюсь: ведь надо принять во внимание мою потребность отомстить. Так что она покинет Бастилию только в мусорной корзине.
— О Господи, что вы хотите этим сказать?
— Только то, что сказал. Маркиза не знает, что в случае смерти ее сына, я, хотя и являюсь дальним родственником, буду единственным наследником ее состояния; сама шлюха не протянет и месяца, и после того, как нынче ночью я с удовольствием отделаю ее отпрыска, завтра утром мы угостим его чашечкой шоколада, которая устранит последнее препятствие между мною и неожиданным наследством.
— О, какие ужасные вещи я слышу!
— Не такие уж они ужасные, милая моя, если учесть, что в предвкушении этого события трепещут все молекулы зла.
— Вы удивительный человек! А что получу я, если приму в этом участие?
— Пятьсот тысяч ливров в год, Жюльетта, и для этого надо потратить всего лишь двадцать су на мышьяк. Ну довольно, — сказал министр, поднимаясь на ноги, — нас ждет хорошенькое развлечение, так что не будем терять время. Посмотри сама, — продолжал он, предлагая мне потрогать свой разбухший, твердый как камень, член, — посмотри, как действуют на меня злодейские мысли. Ни одна женщина на земле не сможет пожаловаться на мою страсть, если я буду знать, что после этого убью ее.
Юный Роз ждал нас; мы положили его в середину, и Сен‑ Фон, не мешкая осыпал его похотливыми поцелуями; мы горячо ласкали и обсасывали его, мы сверлили языком задний проход, а когда возбуждение министра достигло предела, он по самый эфес вогнал свою шпагу в юношеский зад. Я щекотала языком анус моего любовника, и хотя он изрядно потрудился в тот день, я редко видела, чтобы его сперма изливалась в таком обильном количестве и чтобы спазмы его длились так долго. Он приказал мне высосать все семя из сосуда, в который он его бросил, и переправить ему в рот; такое предложение всколыхнуло мою развратную натуру, и я проделала это с замирающим от восторга сердцем. Затем юношу заставили содомировать меня в то время, как министр обрабатывал его таким же образом, после чего Сен‑ Фон оседлал меня сзади, облизывая при этом ягодицы нашего наперсника, которого мы, в конце концов довели до крайнего истощения, заставив несколько раз извергаться нам в рот и в зад. Брезжил рассвет, когда Сен‑ Фон, обезумевший от происходящего, но еще не удовлетворенный, велел мне крепко держать мальчика и самым безжалостным образом исполосовал всю его заднюю часть многохвостой плетью, а напоследок избил его кулаками и еще несколько минут терзал его тело. В одиннадцать часов принесли шоколад; по указанию министра я подсыпала в чашку яд, утверждая таким образом его права на наследство, а он, пока я готовила смертоносное зелье для его родного сына, писал записку коменданту Бастилии с приказом сделать то же самое с его матерью.
— Ну что ж, — произнес Сен‑ Фон, подавляя зевок и глядя на несчастного, в чьих жилах смерть уже начала свою ужасную работу, — можно сказать, что день начинается неплохо; пусть Всемогущий Творец Зла посылает мне четыре подобных жертвы в неделю, и я не перестану возносить самые искренние и жаркие молитвы в его адрес.
Тем временем, ожидая нас, Нуарсей и Клервиль позавтракали вдвоем, после чего мы присоединились к ним, и все, что произошло этим утром, осталось нашей с министром тайной. Мужчины уехали в Париж, захватив с собой обреченного мальчика, а мы с Клервиль возвратились в город в ее карете.
Касательно этого приключения, мне нечего добавить, друзья мои: преступление, как и все остальные, к которым приложил руку Сен‑ Фон, увенчалось полным успехом; вскоре после того он вступил во владение наследством, оказавшимся весьма солидным, как он и предполагал, и миллион' ливров — двухгодичная рента от его нового состояния — был подарком, который он торжественно вручил мне за пособничество.
По дороге в столицу Клервиль засыпала меня довольно щекотливыми вопросами, на которые я отвечала весьма уклончиво и ловко. Разумеется, я рассказала ей о наших плотских утехах, ибо не было никакого смысла скрывать их, да она бы мне и не поверила, если бы я их отрицала. Однако о главном — тайных замыслах Сен‑ Фона — я умолчала. Воспользовавшись моментом, я напомнила подруге о ее обещании помочь мне вступить в клуб либертинажа, о котором она однажды мне намекнула, и она дала мне честное благородное слово, что меня примут на самом ближайшем собрании. Мы въехали в город, расцеловались и простились друг с другом.
|
|
|
