 |
Часть первая. Орлиное гнездо. Русский остров
|
|
|
|
Часть первая
Орлиное гнездо
Глава 1
Русский остров
Серебристая дымка, предвестник жаркого дня, окутала город. Неясные очертания Орлиного Гнезда, словно плывшего по воздуху, чуть заметно проступали сквозь дымку.
Лето не балует Владивосток хорошей погодой. Она изменчива: то палящий жар плавит асфальт на улицах города, то неожиданно низвергнувшийся тропический ливень гонит по ним бурные потоки воды. Океан, простершийся на север, восток и юг, капризен. На великом его пространстве бушуют штормы. Массы воздуха, холодные — с Северного Ледовитого океана и теплые — с экватора, носятся над ним, сталкиваются, и прихотливость их движений диктует изменения погоды. Но если с рассвета серебристая дымка легким покрывалом оденет Русский Остров, что неусыпным стражем лег у самого входа в бухту Золотой Рог, сделав его неожиданно далеким и таинственным, — это верная примета: быть ясному, жаркому дню.
Ранним июньским утром 1922 года с катера на причал 36-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, когда-то стоявшего здесь и оставившего свой номер как название местности, сошел пассажир, судя по одежде — мастеровой: в потертой, с масляными пятнами куртке, в старенькой кепочке с заломленным козырьком, в вышитой украинской рубахе и черных брюках, заправленных в сапоги. На вид ему было лет восемнадцать. Черные волосы его чубом выбились из-под козырька, повиснув над живыми черными глазами со смелым, внимательным взглядом; смуглые щеки были покрыты легким румянцем, говорящим о здоровье; об этом же свидетельствовала вся его ладная невысокая, сухощавая, но крепкая фигура.
Сойдя с причала, паренек оглядел бухту, окаймленную холмистым кольцом Русского Острова. При этом он очень внимательно осмотрел и двух часовых, стоявших неподалеку от причала. Это были казаки. Какая-то тень прошла по лицу паренька, но он тотчас же принял беззаботный вид. Его не касалось, кто эти часовые и почему они сменили пехотинцев, несших обычно караул у дороги, которая вела к казармам Хабаровского кадетского корпуса, занимавшего место 36-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.
|
|
|
Паренек побрел по берегу, легко ступая по камешкам, обкатанным тихим прибоем. Зеркальная гладь бухты, на которой уже утихли ребристые волны, поднятые катером, привлекла внимание паренька. Он нагнулся, выбрал камень. Примерился и, сильно размахнувшись, кинул так, что камень, едва касаясь воды плоской стороной, летел подпрыгивая, у самой поверхности оставляя волнистый следок. Пятнадцать раз коснулся он поверхности, прежде чем, на излете, скрылся в воде. Паренек был мастер «печь блины», как и доселе называют это занятие ребята.
Казаки окликнули его. Паренек обернулся.
— К кому приехал? — спросил старшой — высокий пожилой казак с благообразной седой бородой и четырьмя георгиевскими крестами на широкой груди.
— К брату!
Второй казак протянул руку.
— Покажь документы!
— Это можно! — сказал юноша и, порывшись в кармане куртки, извлек несколько бумажек и передал их казаку.
Казак внимательно поглядел на юношу. Тот твердо и спокойно встретил его взгляд. Казак вернул документы.
— Мастерских Военного порта клепальщик! — сказал он старшому. — В порядке. Увольнительная. Пачпорт…
— А ты чего не больно торопишься к брату-то? — спросил старшой. — Здесь сегодня не толкись!..
Приезжий сделал гримасу:
— Работаешь, работаешь от темна до темна. И в воскресенье отдыху нет. Одно слово что воскресенье: к брату приедешь, а он помогать заставит… Каптер он Хабаровского имени графа Муравьева-Амурского кадетского корпуса.
|
|
|
— А-а! — протянул старшой. — Ну иди, иди, не задерживайся. А то скоро смена.
Паренек не заставил себя упрашивать. Однако он метнул еще один камень, который, так и зажав в руке, держал во время опроса. Он бросил его неудачно: сильно отскочив от воды на первом же «блине», Камень перевернулся в воздухе и пошел в воду ребром с коротким бульканьем, почти не оставив следа.
— Ключ! — сказал молодой казак.
— Ну, раз на раз не приходится! — отозвался юноша и пошел по тропинке, углублявшейся в редколесье, за которым краснели казармы.
Молодой казак проводил взглядом удалявшуюся фигуру паренька и, когда тот скрылся из виду, сказал, продолжая начатый разговор:
— Караулим, ловим… А кого, паря, поймаем? Рази всех переловишь?
Старик сдвинул брови, но ничего не ответил. Часовые медленно, следя за тем, как алым пламенем разгорается заря, пошли на старое место, откуда им был виден весь берег…
— Рази всех переимаешь? — повторил со вздохом казак.
Старшой покосился на него из-под насупленных бровей, но опять смолчал и усиленно задымил махоркой. Молодой, не глядя на него, продолжал:
— Я, дядя Лозовой, думаю-думаю, а не могу придумать: отчего красные на нас прут? Я под Волочаевкой был в феврале. Говорили нам, что им ни за что ее взять невозможно. Приезжали японцы, хвалили, как все устроено… А как поднаперли большевики… и не знай, что куды полетело! Третий Приамурский партизанский через полотно ударил, а которые перед нами стояли, то прямо на рожон, через проволоку… шинеля побросали на нее да как по мосту и пошли! Морозяка — сорок пять, не меньше, а им, красным-то, видно, черт не брат! Мы было стали косить их, а тут с тыла конники Томина… Ну и зачесали мы оттуда… — Он помолчал и спросил: — У них как, командиры-то старые или свои?
— И старые, да и свои есть… — ответил в бороду старшой.
— А старые-то откуль же взялись?
— Ну, эт-то которые перешли на сторону красных.
— А генералы есть?
— Есть. Как не быть.
Молодой пристально посмотрел на Лозового. Его черные с желтоватым белком глаза, говорившие о бешеном нраве, уставились в переносицу старшому. Он сказал, понизив голос:
— Иван Никанорыч! А брешут, что красным немцы помогают? Я сколько пленных да убитых ни видал — все русаки… А?
|
|
|
Лозовой сердито сплюнул:
— Ну, что ты пристал, Цыган? Что я, поп, чтобы все знать? Немцы, немцы… От немца разве когда была русскому помощь? Кабы немец-то был, разве бы мы Расею потеряли? Это против своих силы нет, а ерманцу мы завсегда давали! — Он выстукал трубку о каблук подкованного сапога, сунул ее в кисет. — Ты меня не береди, казак! Думай, как хошь, — твое дело, а слов мне таких не говори. Я присягу давал на верность.
Цыган насупился. Легкие складки горько легли у носа. Глаза казака посуровели.
— Я к тебе с душой, дядя… А ты мне про присягу… — с сердцем сказал он. — Вот, говорят, скоро эвакуировать нас будут… в Японию. Уже сейчас в порту тесно: вывозят, что подороже… А нас куды? — Он взглянул на Лозового и решительно сказал: — Никуды я не поеду, Иван Никанорыч! Ей-богу! Никуды! Мне тятька свою землю завещал воевать, а смотри, сколько ее у меня осталось! — Он сунул руку за воротник гимнастерки и вытащил ладанку на сыромятном гайтане. — Мало!
Лозовой тихо спросил:
— Земля что ли?!
— С наших мест… забайкальская, с Онона. А его отсюда и не видать…
Потом, устыдившись своего порыва, Цыган сунул ладанку обратно, застегнул воротник и отвернулся от Лозового. Старшой, тоже глядя в сторону, произнес:
— И мне, видно, к родной земле не припасть, не обиходить ее больше.
Как ни спокойно старался сказать эти слова Лозовой, они прозвучали печально. Цыган настороженно посмотрел на старого казака и, уловив эту нотку, почуял отголосок своих чувств в его словах. Он вполголоса, но резко, как нечто раз навсегда решенное, сказал:
— Уйду я!
Лозовой строго оглядел его насупленное лицо и в замешательстве огладил бороду.
— Ты мне, Цыган, таких слов не говори… Не могу я их слушать. Не уходить надо, а в бою смерть принять надо. Я не доносчик, но и тебе не товарищ в этом деле!..
— Не услышишь больше, — глухо сказал Цыган.
Солнце взошло. Косые лучи его озарили стоянку 33-го полка, где высились казармы Омского кадетского корпуса, скользнули по далекому Каналу, обрисовав мачты военной радиостанции, и залили светом 36-й полк.
|
|
|
Миновав рощу, приезжий вышел к кадетскому корпусу. Оставив в стороне каменные здания казарм, он направился к маленькому деревянному домику, стоявшему неподалеку от котельной и столовой.
Его обогнал строй кадет; шла третья рота. Кадеты были в парадном обмундировании, которое выдавалось лишь в торжественных случаях. Блестели лаковые козырьки фуражек, начищенные сапоги и пуговицы сияли, галуны на мундирах светились тусклым блеском. Черные фигуры старательно чеканили шаг. Строй вел немолодой подполковник в золотом пенсне. Близоруко щурясь, он отсчитывал:
— Рас-с!.. Два!.. Три!.. Рас-с!.. Два!
Он был недоволен шагом:
— Чи-ще! Рас-с! Два!
Строй удалялся. Но еще долго до юноши долетали возгласы подполковника.
Он поднялся на крыльцо домика и без стука вошел в сени.
В дверях столкнулся с хозяином. Это был невысокий брюнет. Смуглое лицо его было встревожено.
— Ну как, Виталя, — спросил он. — Я уже думал, что ты не придешь.
— Обещал — значит, что бы ни было, приду! — сказал юноша.
Виталий сел на предложенный стул. Он пристально посмотрел на собеседника. А тот продолжал:
— Мало не всю ночь провозился, подгонял обмундирование. У нас нехватка мундиров… Сколько из Хабаровска взяли? Пустяки!.. Кое-как к утру одели всех, а кому не хватило, тех в отпуск с первым катером отправили.
— Рассказывай, товарищ Козлов!
Козлов машинально подкрутил черные усы.
— Что же рассказывать, товарищ Бонивур! Сам знаешь, кофейня провалилась!
Бонивур молча кивнул головой.
— Провалилась самым глупым образом. Сколько времени все шло хорошо! Никто из офицеров и из кадет ничего не подозревал. Ходили, кофе пили, иногда спиртное. Нину все считали женой Семена. Она себя держала здорово… Ухаживать за ней ухаживали, а чтобы больше — ни-ни! Так и шло. А тут вернулся в корпус один тертый калач — Григорьев. Пройдоха! Ну, бывал у Калмыкова, у Семенова, имеет значок за «Ледяной поход», Георгия. Пьяница, гулеван и, наконец, бабник!..
Виталию было видно в окно, что подполковник все еще гоняет кадет. Ребята выпячивали грудь, четко печатая шаг. Подполковник был в испарине. Фуражка его сбилась назад, открыв белый лысый лоб. Окуляры его сверкали на солнце.
— Это что же он их водит? — спросил Виталий Козлова.
— А опять в третьей роте Шкапский дежурит, сумасшедший самодур. После Волочаевки спятил: считает, что бой был проигран оттого, что солдаты маршировать не умели. Ну, его к нам и направили… Так вот, — продолжал Козлов, — этот Григорьев увидел Нину и зенки вылупил. Говорит: «Хороша. Моя будет». Стал приставать… Ну, на что Нина крепка — и то не выдержала, ляпнула ему по роже. А Григорьева заело. Говорит: «Это она для виду! » Поспорил с кадетами. И пошло-поехало. Проходу не дает. И у Семена дурацкое положение, и Нине деваться некуда.
|
|
|
— Через неделю хотели ее отозвать, — тихо сказал Бонивур.
— А у Григорьева дело дошло до отчаянности. Раз поспорил — убейся, а сделай!.. Стал он за Ниной следить. Решил через окно попасть к ней в комнату. А тут от тебя требование поступило на деньги. Вот Нина с Семеном стали готовить посылку. Семен тайничок открыл, а там оружие. А Григорьев с дерева в окно наблюдает. Смекнул, должно быть, что не кофием в доме пахнет, — и назад. Тут под ним сук подломился. Загремел он — и ходу в казармы. Семен сообразил, что дело плохо. Деньги ухватил — и ко мне. Нине велел оружие в колодец спустить, что возле дома… Сунул мне деньги, говорит: «Держи» А сам на выручку Нине побежал…
— Как держался? — быстро спросил Виталий.
— Ничего. Видно, не струсил… Ну, вернулся он, а в кофейне полное общество! Должно, Григорьев кадет приберегал как свидетелей успеха у Нины, а пригодились они для другого… Нина утопила почти все. Но кое-что осталось… браунинг, штук десять лимонок…
Виталий посидел, помолчал. Козлов подкрутил усы, вопросительно глядя на юношу. Виталий сосредоточенно щурил глаза.
— Значит, деньги у тебя?
— Да, тридцать тысяч.
— Ничего! — сказал Виталий. — Пусть у тебя будут. Решено тебе поручить продолжать «кофе молоть». Тоже вдвоем будете.
— Теперь слежка за всеми новыми людьми! — предостерегающе поднял брови Козлов.
Виталий усмехнулся:
— А тебе новых не дадут. Будешь с Любанским работать. Знаешь? Который в Поспелове.
— Любанский? Эта крыса канцелярская?! — изумленно воскликнул Козлов.
— Ну, уж и крыса! Ты не таращь глаза, товарищ Козлов. Любанский настоящий, хороший подпольщик, товарищ верный, комсомолец испытанный… Познакомишься по-настоящему — не нахвалишься.
— Да я не об этом!
— А не об этом, так помолчи… После провала кофейни трудно предположить, что мы продолжаем работать здесь… Нину и Семена куда дели? спросил Бонивур.
— Сутки держали в котельной.
— Не били?
— Нет как будто. Потом из Поспелова приехали из особой сотни офицеры.
— Семеновцы! — сказал Виталий и сморщил лоб. — Ну ничего, потягаемся и с ними!
Козлов вздрогнул, юноша вопросительно посмотрел на товарища. Тот, отвернувшись, жалостливо сказал:
— Поспеловским только дай красных. Закатуют… И не знай, сколько там похоронено наших, на пригорке… Виталя, я думаю, надо отбить Нину да Семена!
— Имеешь план? — спросил юноша.
— Какой план? Ночью напасть на поспеловских, покрошить — да и с концом.
— А офицерскую школу? А кавалерийское училище? А юнкерское училище? Тоже покрошить?
— А-а! Под одно бы всех, к чертовой матери!
— Будет и это! А только нахрапом сейчас Нину и Семена не выручишь.
— Жалко, Виталя!
— Не одному тебе жалко! Вызволим, выкупим…
— Красных-то?
— А кто доказал, что они красные? — хитро прищурился Виталий. — Чего только наши подпольщики не сумеют сделать!.. Надеюсь, на днях Нина и Семен будут на свободе и в безопасности.
Козлов облегченно вздохнул, и глаза его засветились любопытством. Он спросил, невольно понижая голос:
— Имеешь план?
Но Виталий, пропустив мимо ушей вопрос Козлова, кивнул головой на кадет, маршировавших вдоль казарм:
— Чего такой парад?
— Адмирала Старка сегодня ожидаем.
В 1922 году в руках белых, и то под охраной японских штыков, оставался небольшой клочок русской земли — Владивосток и часть области.
Побережье давно контролировалось партизанскими отрядами. Основной базой их было Анучино, где советская власть, с небольшими перерывами, существовала почти с 1917 года. Второй базой была бухта св. Ольги, где партизаны чувствовали себя настолько уверенно, что могли созывать съезды, проводить военное обучение партизанского молодняка и наносить существенные удары белым в таких бухтах, как Терней, Джигит, Кеми — вплоть до Самарги. Отряд Кожевниченко доходил и до самой Императорской гавани. Партизаны заставили убраться из Тетюхе американский гарнизон, прикрывавший грабеж серебро-свинцовых месторождений…
Рабочие районы Владивостока тоже, по существу, не подчинялись белым. Незримые нити тянулись из города в таежные районы, соединяя их неразрывными узами. И если вдруг из депо Первая Речка или из мастерских Военного порта исчезал кто-то из молодых или пожилых рабочих, кому угрожал призыв или к кому слишком внимательно присматривались шпики, лесными тропами уходил он и одним партизаном становилось в сопках больше… Партизаны бывали и во Владивостоке, и на Первой Речке, и на Второй Речке, зная, что каждый рабочий дом — их прибежище. Они получали подробную информацию о всех передвижениях белых, покупали оружие у солдат, похищали из складов…
В самом городе действовали руководимые Дальбюро ЦК РКП (б) подпольные группы большевиков; их ячейки находились на всех крупных предприятиях края. Партийные организации работали, и ни аресты, ни убийства отдельных большевистских вожаков не могли остановить неизбежного. Приморская партийная организация была боевой по духу и по традициям, — ее создавали и воспитывали такие большевики-ленинцы, как Костя Суханов — первый председатель Владивостокского совдепа, как Сергей Лазо — партизанский вождь. И давно уже между собой большевики называли Сухановской ту улицу, на которой жил он до дня своей гибели. И ходивший по путям приморской железной дороги паровоз «ЕЛ-629» — огненная могила Лазо — каждым свистком своим взывал к мести за мрачное злодеяние, которого не могли забыть русские люди. Помнили большевики дорогие имена, и каждый хотел походить на тех, чьи имена носил в сердце… Героической была история приморского подполья, как героической была великая партия, за которую многие большевики-дальневосточники отдали свою жизнь…
С севера наступала Народно-революционная армия Дальневосточной республики, очистившая от белых Забайкалье и Приамурье, готовая нанести интервенции последний, решительный удар.
…Приморское правительство Спиридона Меркулова, известного спекулянта, состояло из кучки дельцов и политических интриганов и было ширмой, прикрываясь которой, японские и американские интервенты беззастенчиво и жадно грабили Приморье.
…Офицерские школы, кадетские корпуса, юнкерские училища не случайно были расположены на Русском Острове, на котором помещались и части особого назначения. Островное положение этого гарнизона должно было, по мысли командования, уберечь будущие кадры офицерского состава от влияния большевиков, которое распространялось на все слои населения.
И вот лихой кадет Григорьев обнаружил в 36-м полку тайную квартиру, где хранилось оружие. Арестованные упорно молчали. Но контрразведка предполагала, что кофейня — явочная большевистская квартира.
Это показывало, насколько смелы большевистские конспираторы и насколько бесплодны усилия японской контрразведки и белых парализовать их действия.
Факта этого нельзя было скрыть от кадет. Он очень дурно повлиял на дисциплину в корпусах. Нужно было предпринять что-то такое, что поддержало бы веру в будущее у кадет и юнкеров.
Эту задачу возложили на адмирала Старка.
Офицер генерального штаба царской армии, участник русско-японской войны, в свое время часто бывавший в ставке, кавалер многих орденов, адмирал Старк был важной птицей. Его огромная, атлетического сложения фигура, затянутая в черный морской сюртук, осанка, дворцовая учтивость, умение держаться делали его заметным среди скороспелых генералов военного времени. Его можно было слушать, ему можно было верить.
Поэтому с таким нетерпением в 36-м полку ждали Старка. Охрану адмирала поручили сотне казаков ротмистра Караева.
Воскресный день был томительным. Кадеты второй и первой роты, облаченные в парадную форму с самого утра, не знали, чем заняться. Они расхаживали по жиденьким аллеям парка, разбитого вблизи казарм. Учебный год был закончен. Все уже предвкушали избавление от надоевшего за год распорядка, строили планы на лето. Воспитанники третьей роты томились в течение последних дней. Большинство кадет, принятых в корпус в 1920 и 1921 годах, были сыновья солдат, дети беженцев — ижевских, иркутских, николаевских, очень плохо мирившихся со своей новой участью. Все мечты их были прикованы к прежней вольной жизни. Стриженым их головам было тесно в форменных фуражках. Предоставленные в этот день самим себе, они играли в лапту, в свайку, в чижика. Их группы виднелись то здесь, то там на широком плацу перед казармами или в тени зданий.
Солнце поднималось все выше, время подходило к обеду. Кадеты ходили красные, потные, разгоряченные в своих тесных мундирах.
В час дня сыграли сбор на обед. После обеда репетировали встречу.
Адмирал прибыл в четыре часа пополудни.
Грянул оркестр, выстроенный на причале. Адмирал сошел с катера по трапу, крытому красным ковриком. Его встретил тучный седой старик, директор корпуса Корнеев. Выслушав рапорт, Старк поздоровался с ним, расцеловался и в сопровождении адъютантов и встречавших направился к зданию корпуса.
Звуки оркестра были сигналом, по которому кадеты стали в каре, поротно, по ранжиру. Строгий черный четырехугольник застыл на посыпанном свежим песком плацу. Затихли голоса. Над плацом нависло молчание. Тысяча подростков и юношей замерла в шеренгах, затаив дыхание. Виталий, наблюдавший парад из окна комнаты Козлова, сказал невольно:
— Здорово их вышколили!
— Дисциплина тут во! Всех под одну гребенку подровняют! — сказал Козлов.
— Не успеют! — усмехнулся Бонивур.
Звуки команды на плацу прервали их разговор.
— Корпус, смирр-р-на-а! Господа офицеры!
Старк, могучей громадой возвышавшийся в середине каре, в группе пехотных офицеров, бархатным басом пророкотал:
— Здравствуйте, господа кадеты!
Строй ответил дружным «Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! », произнесенным отрывисто и легко. Старк покосился на Корнеева: «Хорошо отвечают». Корнеев не мог скрыть довольной улыбки — ответ на приветствие был его гордостью и утехой.
Внешней причиной торжества послужило окончание учебного года. По традиции полагалось отмечать это событие молебном. И хотя офицеры не знали, где начнется новый учебный год, традиция должна была соблюдаться.
Возле адмирала появился аналой. Священник в златотканной ризе и дьякон в серебряном стихаре, приняв поклоны от начальства, начали молебен. Хор кадет пел молитвенные песнопения. Дым из кадильницы, которой мерно размахивал дьякон, в воздухе, раскаленном лучами беспощадного солнца, вился струйками, медленно поднимаясь вверх. Хор пел согласно и чинно. Строй с фуражками на левой руке, следя глазами за генералом, крестился и клал поклоны вслед за ним.
Молебен кончался песнопением «Спаси, господи, люди твоя».
Написанная свыше сотни лет назад, молитва эта обладала формой, которая позволяла вставить имя любого царствующего лица. Когда не стало Николая, монархисты изменили стих этот в соответствии со своими надеждами на одного из претендентов на не существующий более престол российский — великого князя Кирилла. Колчаковцы же и каппелевцы пели: «Победы христолюбивому воинству нашему на супротивныя даруяй! » Так как во Владивостоке они содержали большинство военных учебных заведений, то и в Хабаровском кадетском корпусе молились о ниспослании победы «христолюбивому воинству».
Старк, убежденный «кирилловец», по привычке запел длиннейший стих с титулом Кирилла.
Его густой бас шел наперерез всем голосам, разбивая их. Вся торжественность минуты была непоправимо испорчена Третья рота перестала петь. Подростки пересмеивались. С побагровевшим от натуги и от сознания своего промаха лицом Старк, пытавшийся перекричать весь корпус, был смешон.
Виталий, наблюдавший за всей этой сценой из окна комнаты Козлова, покатывался со смеху. Козлов, весело поблескивая своими черными узкими глазами, подмигнул Виталию.
— Не сговорились, значит…
— И не сговорятся! — сказал Бонивур.
Раздраженный еще на молебне, Старк не глядел на Корнеева и тяжело дышал, с шумом выпуская воздух через раздувавшиеся ноздри. Генерал обратился к адмиралу с просьбой сказать несколько слов кадетам.
Старк оттянул от потной шеи ставший вдруг тесным белейший крахмальный воротничок, помолчал несколько секунд, пытаясь успокоиться, потом начал:
— Господа кадеты! Поздравляю вас с успешным окончанием учебного года… — Сердце адмирала давало перебои, уши горели от раздражения… — Вы должны верить в светлое будущее, ибо без этой веры нельзя жить, господа кадеты! Но вера без дел мертва, говорит евангелие, значит и вам надлежит свою веру подкрепить живым делом… Усваивайте преподанное вам наставниками и начальниками!
Он тяжело задышал и вдруг почувствовал, что у него нет таких слов, которые дошли бы до кадет, смеявшихся над ним до сих пор. Насилуя себя, он закричал:
— Господа кадеты! Ваша задача, ваш долг — стать офицерами во что бы то ни стало! Отвращайте свой слух от речей, противных нашей идее, от пропаганды большевиков! Отвращайте свои глаза от их книг. Острите свое сердце, ибо ваше сердце — это меч, занесенный над врагами России!.. Мы перенесли тяжелые испытания, и, может быть, нам предстоят еще более тяжкие, самые горчайшие из тех, что приуготовлены нам судьбой. Большевики всюду! Они наступают с севера, они проникают в нашу среду! Может быть, они прячутся и здесь! — он ткнул куда-то в залив своей большой белой рукой.
Корнеев тихонько сказал, находя, что адмирал переборщил:
— Ваше высокопревосходительство…
Но Старк, которому уже было почти дурно, продолжал:
— Они кругом! Они добиваются того, чтобы отнять у нас землю! Нашу землю, господа!
Вне себя он опустился на колени.
— Господа! Защищайте ее! Любите ее! Храните в сердце своем. Помните о ней, где бы вы ни были. Ибо вот она, ваша родина, господа!
Адмирал нагнулся, чтобы поцеловать землю, но вместо красивой земли черной, мягкой, покрытой зеленой травой, какую он видел перед собой мысленным взором, вместо луга, вместо поля — перед ним был ровный желтый песок плацпарада. Адмирал зачерпнул песок горстью, ткнулся в него губами. В этот момент красные круги поплыли у него перед глазами, он рассыпал песок на свой сюртук; желтые пятна покрыли черное сукно. Вслед за этим адмирал покачнулся и рухнул лицом вниз, потеряв сознание.
Со всех сторон к Старку бросились на помощь. С трудом подняв адмирала, прислонили его к аналою и стали приводить в себя.
Казаки конвоя находились за строем кадет. Однако они ясно видели все, что произошло. Стоявший рядом с Лозовым Цыган тронул старого казака рукой, кивнул на адмирала и сказал на ухо:
— Видал? Он — за землю, а она — промеж пальцев…
Лозовой сумрачно ответил:
— Не береди, дьявол… Конечно, видал… Не слепой.
Через час, после того как совершенно обессиленного Старка отправили на катере в город, пешком, через холмы, ушел из 36-го полка и Виталий.
Неся с собою деревянный ящичек, в каких рабочие обыкновенно хранят подручный инструмент, он своей легкой походкой отправился в Поспелово. И никому было невдомек распознать в этом беспечном подмастерье, что шел, сшибая прутиком подорожники, руководителя комсомольской подпольной организации.
Смеркалось, когда, перевалив холмы, Бонивур увидел перед собой беспорядочно раскиданные строения Поспелова, сбегавшие с вершины покатого берега к самой воде. На свежей волне плясали блики огней катеров, что проходили по проливу.
Юноша приблизился к большому серому зданию, что возвышалось среди одноэтажных офицерских флигелей, вошел в крайний подъезд, поднялся по лестнице в несколько ступенек, нашарил в кармане ключ и открыл дверь, обитую черной клеенкой.
В квартире жил холостяк. Это чувствовалось по тому, что пол не подметен, на диван брошен серый пыльник, — как видно, он лежал здесь несколько дней. На столе стояли грязные тарелки; стопка их возвышалась и на подоконнике. Виталий недовольно покачал головой, увидев все это запустение, и сел против окна. Пока не стемнело, было видно все, что происходило во дворе. Вот показалась женщина с тазом, наполненным мокрым бельем. Неторопливо она развесила его на веревке. Перекинулась с соседкой несколькими словами и направилась в тот подъезд, откуда вышла. Четыре офицера с папками в руках прошли один за другим мимо окна.
Виталий прилег на диван, прислушиваясь к звукам, доносившимся извне. В соседней квартире плакал ребенок. Наверху звучали раздраженные голоса: кто-то ссорился. Где-то послышался стук движка. Окна в соседних домах осветились — заработала легкая электростанция, обслуживающая Поспелово. «Девять часов», — заключил Виталий. За стеной пробили часы.
Почти вслед за этим в коридоре послышались шаги. Щелкнул замок. Открылась дверь. Виталий сел.
— Погоди зажигать свет. Завесь окно чем-нибудь, Борис! — сказал он вошедшему.
— Здравствуй, Виталий! — сказал хозяин и принялся шарить в ящике под койкой.
Повозился у окна, занавесил его. Потом зажег лампу. Свет озарил некрасивое, худое лицо с усталыми серыми глазами. Хозяин близоруко прищурился, крепко пожал руку Виталию и присел возле.
— Ну, как живешь, Борис? — спросил Виталий.
— Какая моя жизнь? Известно тебе… — махнул Борис рукой. — Что за жизнь у вольнопера, — он кивнул головой на свои солдатские погоны с черно-желтым шнуром вольноопределяющегося вместо канта, — да еще в таком вертепе? Извелся я! Читаешь протоколы допросов — мороз по коже дерет! Ведь все наши ребята! Все-таки очень многих они вылавливают! — горько вздохнул он.
— Где Нина и Семен? Не узнал?
— Пока на общих основаниях держат, — ответил Борис.
Виталий усмехнулся:
— А по-русски что это значит?
Борис невесело посмотрел на него.
— Вот видишь, до чего я дохожу. В этом сволочном заведении говорить разучился. На общих основаниях — это значит, что к ним «специального» режима еще не применяли. Держат в общей камере до поры. Наверно, рядом с ними посадили кого-нибудь для выведывания.
— Понятно. Кто ими занимается?
— Жандармский ротмистр Караев.
— Что за человек?
— Бабник, мот… палач! Но он в эти дни болел. Помяли его в каком-то притоне на Миллионке, куда он захаживает. Вот он и не показывается.
— Идейный?
— Куда там! Иной раз такое завернет, что боязно слушать. Молчишь значит сочувствуешь, говорить начнешь — морду разобьет! Ох, Виталя, не хватает у меня на эту работку нервов.
Виталий тихо сказал:
— Жалуешься? Трудно? А тем, к кому «специальный» режим применяют, не трудно?
Борис опустил голову.
— Мне ведь иногда приходится на допросах присутствовать, — проговорил он. — Лучше бы меня били, чем видеть, как над товарищами глумятся.
Виталий положил собеседнику руку на плечо.
— Ты понимаешь, Любанский, как ты полезен на этом месте?
— Да.
— Больше я ничего не могу сказать. Потерпи…
Наступила пауза. Борис подавил невольный вздох. Виталий опять нарушил молчание:
— Опустился ты, Борис. В комнате грязь, не убрано, неуютно. Ты боец, Борис! А боец должен быть твердым, как пружина. Вот на съезде комсомола Владимир Ильич говорил о том, как себя комсомольцы держать должны. Тысячи наших товарищей ведут борьбу с капитализмом, подтачивают силы белых и интервентов. Подумай, что ты один из тех, на кого надеется Ленин! — с силой закончил он. — Нину и Семена видел?
— Видел.
— Как держатся?
— Хорошо.
|
|
|
