Заключение

 

Адальберон Ланский и Жерар Камбрейский – свидетели умонастроения, ушедшего в эти годы тысячелетия страстей Христовых в прошлое.

Миновала тысяча лет истории. Тысяча лет, которые для рыцарства и рыцарской идеологии могут считаться предысторией. В то время, когда ученый епископ Ланский рассуждает об угодном Богу порядке в обществе, группа milites существует, и сплоченность ее возрастает, но рыцарство еще не имеет собственного имени. А главное, никому еще не приходит в голову хвалиться принадлежностью к нему или возлагать на него какую‑ то специфическую миссию. Рыцарства с большой буквы еще нет, тем более – рыцарской идеологии.

Однако внимательный историк, умеющий видеть слабые проблески, предвещающие всякую зарю, на рубеже тысячелетий, различает характерные красные блики: milites появляются в текстах все чаще и во все более уважительном контексте. Их имена мелькают, как мы видели, в подписях королевских грамот Капетингов в период, который мы выбрали как конечный предел для нашего исследования, – к 1030‑ м годам.

К первой трети XI в. общество встретилось с серьезными потрясениями. Бывшая каролингская империя давно распалась на отдельные королевства, но теперь эти королевства приобрели собственный характер. Одно из них, и не самое маленькое – королевство Франция – в это время ослаблено упадком королевской власти, многочисленные причины которого хорошо известны, а последствия уже отчетливо ощущаются: многие области королевства, в частности, на юге, ускользают из‑ под власти короля. В борьбе с сарацинскими захватчиками и грабителями действия местных властей оказались более эффективными, нежели королевское войско, слишком медлительное и слишком далекое. То же можно сказать о борьбе на востоке с венграми и почти повсюду – с норманнами. Последние теперь, с 911 г., осели в Нормандии, и угроза нашествий северян поблекла, если не исчезла совсем. Точно так же победа при Лехфельде в 955 г. положила конец страху перед венграми, а взятие сарацинского логова Фраксинет в 972 г. избавило население от сарацинского кошмара. К 1015 г. большие грабительские набеги почти прекратились. Но сохранились последствия такой жизни под постоянной угрозой. В Германии императоры Отгоны, победители, упрочили свою власть. Они опирались на церковь и доверяли графские функции надежным епископам. Во Франции, напротив, соперничество между династиями Каролингов и Капетингов ослабило королевскую власть. Кроме того, с 888 по 920 гг. окраинные области, находившиеся под наибольшей угрозой, были доверены магнатам, которые вышли из‑ под власти королей. Это можно сказать о Фландрии, Бургундии и Аквитании. К 1030 г. Бургундия возвращается в лоно королевской власти, но в других местах ситуация усугубляется. Графы, пользуясь династическими распрями, становятся самостоятельными правителями. С 987 по 1108 гг. нельзя найти ни одной королевской грамоты, дарующей какие‑ то привилегии в краях языка «ок». Этот факт лучше любого другого иллюстрирует ослабление королевской власти.

Время короля, похоже, прошло. Наступает время князей. Княжеская власть укрепляется повсюду: в Аквитании, во Фландрии, в Нормандии. С усилением этих новых опасностей король Франции не может поделать ничего. Это с прискорбием констатируют сами епископы и делают выводы: обращаются к властям, сила которых растет, – к князьям. В Аквитании это происходит еще до окончания X века. Такой образ действий становится все более частым и обычным с начала XI века, для которого характерны (как мы увидим в другой работе, представляющей собой продолжение этой[567]) возвышение milites и зарождение рыцарства.

К 1030 г. это возвышение еще лишь намечается. Округ под властью шателена, имеющего бан, то есть военную власть, – вот теперь новая единица политического деления, с которой приходится считаться. Церковь пока не стремится предложить milites – военной силе в этих округах – какую‑ то особую этику, но она не может не учитывать новые политические реалии момента.

Несколько идеологических направлений церковной политики теперь сближаются и вот‑ вот сойдутся в одной точке, на уровне milites.

Первое связано с этикой защиты слабых: бедных, женщин (прежде всего вдов) и сирот. С библейских времен эта этика, возвещенная пророками, адресовалась всему народу Израиля; ее усвоили и переняли апостолы, предложив всем верным. Во времена христианской Империи и произошедших от нее королевств эту миссию защиты слабых, чаще всего понимавшуюся как судебную защиту, выполняли епископы. Начиная с каролингской эпохи этот долг переходит к королю.

Церковь скрепляет свой союз с королевской властью, доверив королям миссию защиты христианского мира от внешних и внутренних врагов. Функцией королей внутри страны, вверенной Богом их управлению, будет обеспечение защиты церквей, их имуществ и их служителей, равно как всех pauperes: клириков, а также вдов и сирот.

Эти обязанности епископы перечисляли королям во время коронаций в виде формул благословения, эволюцию которых мы проследили. Они развиваются и уточняются с конца IX до конца X века. Этика защиты церквей и слабых, всегда связанных между собой, сосредотачивается здесь на особом моменте посвящения – когда епископ передает монарху меч, символ власти короля в своем королевстве.

Меч тем более мог стать символом этой идеологии защиты слабых, что соединял в себе три аспекта.

– Как меч королевского правосудия он означал миссию юридической поддержки, возложенную на короля соборами, в частности, Парижским; епископы неустанно напоминали, что такая поддержка есть часть justitia regis (королевского правосудия).

– Как меч propugnator ’ a, defensor a Ecclesiae, он символизировал и другую миссию, тоже порученную церковью королям: защищать христианский мир, которому грозят силы зла – варвары, неверные, бесчисленные внутренние враги.

– Как мирный меч, наказующий злодеев, он представлял также принуждающую власть; король был источником или скорее верховным исполнителем этой власти, minister Dei. Ведь считалось, как мы отмечали, что король выполняет сакральную службу, сопоставимую со службой епископов.

Sacerdotes accingunt reges (священники опоясывают королей), подчеркивает Жерар Камбрейский. Еще не говорится, что они «делают» королей, но, во всяком случае, они свидетельствуют через посредство церемониала помазания и коронации о выборе, сделанном Богом во имя обеспечения порядка и чтобы церковь, бедные, вдовы и сироты могли жить в мире под защитой королевского меча.

Но если короли ослабли? Если общество идет к упадку? Если силы распада, временно (в это верят), берут верх? Тогда церковь приспосабливается. Она находить идеологический способ парировать удар. Это чувствуется как по эволюции литургических форм, так и по словарю сочинений епископов, решений соборов, агиографических текстов: все изученные нами источники с конца IX – начала X в. сходятся в точке prindpes. Им теперь тоже вручают меч в момент их прихода к власти. И идеология защиты слабых, связанная с королевским мечом, ассоциируется теперь и с мечом князя. Превозносится именно эта миссия князей, которую они выполнили, как короли. Вместо королей.

Однако далее к слабости королевской власти добавляется и неспособность князей прийти ей на смену. Тогда де‑ факто власть оказывается в руках местных мелких властителей. Эти potentes, minores prindpes, prindpes militum часто наводят ужас, грабят церкви и монастыри, жгут деревни, живут войной и ради войны, творят бесконечные грабежи, похищения, насилия и всевозможные бесчинства.

Против них у церкви нет иного средства, кроме идеологии. Она умеет пользоваться этим оружием. Сначала она угрожает отлучением. Она размахивает жупелом ада. Там, где это возможно, она обращается к князьям или светским властям меньшего ранга. Она вербует защитников, defensores ecdesiae. Она прибегает к индивидуальным присягам, а личные связи в те времена сильнее всех абстракций. Она опирается на силу устных обязательств, ибо клятвопреступление тогда считалось самой страшной виной. С помощью литургии, обрядов, формул и жестов, настолько приспособленных к этой цивилизации, где всё – символ, знак, образ, она закладывает основы новой духовности, расцвет которой придется на следующий век[568]. Духовности, которая, как надеется церковь, сдержит руку зачинщиков смут.

В случае неудачи остается последнее средство. То, о котором сообщают нам Буржские присяги 1038 г.: не формирование чего‑ то вроде полиции, ополчения под руководством церкви, как слишком часто утверждалось, а призыв к «народу», призыв к inermes, чтобы они защитили себя и главное – защитили церковь и ее владения, ее служителей и ее ценности, ее роль, ее положение. Призыв к inermes. включая клириков, встать под знамя епископа и сделаться его солдатами, его milites в противовес профессиональным milites, сеющим в то время повсюду сграх. Попытка странная, чуть ли не «революционная». Попытка неудачная, шокирующая даже монаха, который о ней рассказывает!

Более чем за век монахи усвоили новую роль. Приобрели новое значение. Ведь монашество превозносило идеал чистоты, обязательной для клириков и, прежде всего, для milites Dei, как отныне значительно чаще назывались монахи, нежели клир. Несмотря на тягу некоторых из них к жизни мирского miles 'л, не могло быть и речи – кроме как в самых исключительных случаях, когда, например, монастырь подвергался нападению, – о том, чтобы позволить miles Dei оставить свое призвание и стать miles saeculi, мирянином. А тем более miles, воином, чтобы проливать кровь!

О масштабе проблемы свидетельствуют установления «мира»! Как в то время можно было сдержать беспокойных шателенов и местных князьков, окруженных своими milites? Церкви удавалось лишь местами, почти «от случая к случаю», добиваться от некоторых из них обязательства (часто временного и полученного случайно) ограничить военную активность, направляя ее лишь на тех, кто так же привычен к войне. Война – для воинов! Тем самым совокупность воинов получала более четкие очертания.

Итак, пусть они не нападают на inermes (безоружных) по определению, на служителей церкви – как раз в те времена церковники наиболее явно отличались от всех остальных тем, что на них распространялся все более и более жесткий запрет носить оружие. Пусть не нападают и на inermes де‑ факто, на крестьян, не умеющих обращаться с настоящим воинским оружием. Пусть не нападают на женщин, которых их пол делает неспособными защищаться viriliter (мужественно), подобно «мужам войны»! Пусть не нападают даже на milites, когда те временно inermes – странствуют без оружия, в качестве паломников, или управляют упряжной лошадью, или толкают плуг.

Война же как «спорт» (спорт, конечно, жестокий и в принципе осуждаемый церковью, когда практикуется в христианской среде) может быгь разрешена для milites в определенных границах и при условии соблюдения определенных правил. Трофеи, в основном лошадей, можно брать не как угодно. Коня разрешается отбирать у врага в результате победы в бою. Но похищать коня нельзя. Завоевание, а не кража. То есть нельзя забирать пасущихся лошадей, неподкованных… а также без «снаряжения».

Это прямое обращение церкви к виновникам бесчинств смущает некоторых прелатов, видящих в нем, и небезосновательно, важнейшую уступку мирским нравам, признак упадка, соглашение с одряхлевшим веком. Водворять мир надлежит князьям, королям, а не епископам и не монахам. Миссия milites Dei – молитва, а крестьян – тяжкий труд, дающий пищу.

Три функции. Три сословия, разных, с четкими границами, каждое из которых действует по заповедям Божьим в соответствии со своей функцией.

Утопическая картина! Уже через несколько лет Французское королевство не имело с ней ничего общего. Власть перешла от королей к князьям, от князей – к шателенам и даже иногда (редко) к местным milites.

Идеология защиты слабых повторила то же движение сверху вниз, но с запаздыванием. Во времена Адальберона, на которых кончается наше первое исследование, эта идеология еще не имеет никакого отношения к milites.

Однако процесс их переоценки не прекратился. И это второе идеологическое направление церковной политики, показанное в нашей работе. Ведь в первые века христианства образ miles 'авыглядел очень непривлекательно, и отношение к нему изменялось от абсолютного неприятия до вынужденной терпимости. Иногда, до Константина, допускалось, что miles может стать христианином, оставаясь при этом miles 'ом; редко когда христианин становился miles o м, продолжая претендовать на имя христианина. Militia Dei и militia saeculi представлялись тогда несовместимыми.

Появление христианского императора или, скорее, христианской империи радикально изменило эту концепцию. Бог теперь царит и в миру, и правит миром, через посредство императора. Поэтому служить Богу можно и в миру.

Однако на более низком уровне, чем вне его. Вероятно, испытывая ностальгию по былым временам очистительных преследований, самые требовательные из христиан продолжают воротить нос от светской власти, у некоторых это выражается в ужесточении позиции, они оказываются в рядах приверженцев различных «ересей»; психологические мотивы такого перехода стоило бы изучить лучше, чем это делалось до сих пор (возможно, применив более «благожелательный» подход). Другие, еще плохо известные, продолжают отвергать насилие и отказываться служить в армии, даже в мирное время. Еще более многочисленны – или, во всяком случае, лучше представлены в доступных нам источниках – те, кто ищет чистоты и святости (некогда обретаемых «сопротивлением миру») в бегстве, в «презрении» к миру. Монашество, как нам кажется, стало косвенным преемником движений «совершенных» первых веков, конечно, не без значительных отличий.

На иной манер то же сделало и духовенство в целом. Milites Dei – это уже не все христиане, а только служители церкви, и все чаще и чаще – только монахи. Они одни ведут как истинные специалисты духовную битву с невидимыми врагами, с воинством лукавого.

Постепенно вырисовывается теология ordines. Теперь есть два сословия: клирики и миряне. Это разделение становится явным в пятом веке. Скоро сословий станет три для каждого пола. Три «сословия», иерархия которых зависит от заслуг, то есть от связи каждого из них с заведомым злом, нечистотой – с сексом. Критерии сексуальной чистоты становятся решающими. Напомним написанные в X веке слова Аббона, подводящие итог этой эволюции: первое сословие (сословие мирян) – хорошее; второе (клириков) – лучше; третье (монахов) – наилучшее.

Какое место среди milites saeculi, запятнанных неизгладимой скверной половых контактов, занимают просто milites, воины, на которых лежит еще и скверна пролитой крови?

Место очень подчиненное по характеру, но приемлемое, уже Августин проводит различие между разными сражениями и вводит понятие справедливой войны. Так что те, кто ведет ее, то есть milites, могут быть спокойны за свою участь в вечной жизни: Бог не враждебен воинам, если они стоят за доброе дело. Однако неуверенность сохраняется, и богословам часто приходиться бороться с этими сомнениями, доказывая, что можно быть добрым христианином и в то же время хорошим miles 'ом. Этому способствовали и войны, ведшиеся папами или за пап. Повышение оценки войны, когда она «справедливая» или даже «священная», не сразу повлекло за собой значительное повышение авторитета воинов. На milites пока само их занятие накладывает определенную вину – вину в пролитой крови, пусть даже за правое дело.

Военные действия пап против их соседей, ради избавления молодого папского государства от лангобардской, сарацинской, норманнской угроз, походы испанской Реконкисты, а позже – крестовые походы привели к значительно большему повышению оценки militia. К 1030 г. это повышение еще не очень ощущается.

Milites выходят из тени. Рождается militia. Вот‑ вот начнется подъем рыцарства. И оно сможет облачиться в идеологическую мантию, долго ткавшуюся для других.

 

⇐ Предыдущая30313233343536373839Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: