С.М. Степняк‑Кравчинский – П.Л. Лаврову* (начало 1876 г.)

[…] Теперь мне хочется поговорить с вами основательно о наших разногласиях и наших отношениях. Это стало в настоящее время совершенно необходимым по двум причинам. Во‑ первых, потому, что наши кружки вступают в какую‑ то весьма тесную связь, может быть, даже «слились» окончательно (подробностей и условий соединения я еще не знаю). Значит, с настоящего времени нам приходится «играть за одним и тем же столом». Ну, а я люблю играть в открытую. Да и не только люблю, но считаю это даже необходимым.

Вторая причина, побуждающая меня высказаться, – та, что в последнее время между нами, совершенно против моего желания, пробежала какая‑ то черная кошка. Поводом была Герцеговина[59] – предмет самый, по‑ видимому, безобидный. Это с одной стороны вызывает во мне желание выяснить Вам вполне ясно, что наше разногласие было чисто принципиальное и не имело ровно ничего личного.

С другой стороны, показывает, чего следует ждать, когда дело зайдет о чем‑ либо более близком. Тогда только дым коромыслом! Итак, во избежание горшего, нам необходимо объясниться. Нет ничего хуже недомолвок да умалчиваний. Они гораздо опаснее самой резкой откровенности. […]

Вы решили быть выразителем убеждений молодежи, признав ее более себя компетентною. Вы всегда уступаете то, что касается лично Вашего убеждения, если увидите, что это не убеждение партии. В этом случае Вы поступаете, как считаете своим долгом. Это с Вашей стороны делается совершенно искренно и добросовестно, и лично Bаc ни в чем упрекнуть нельзя. Но таким способом нельзя создать революционного органа. Такой орган не может идти вровень с молодежью. Для этого нужно жить вместе с молодежью, нужно перерабатывать одновременно с нею те вопросы, которые революционная практика ставит на очередь, нужно, наконец, быть проникнутым тем духом, которым проникнута она.

Все это, по‑ моему, возможно собственно говоря тогда, когда люди, ведущие орган, сами принадлежат к активным деятелям, живут в самом водовороте. Поэтому, мне кажется, что орган, который был бы действительно руководителем партии, должен писаться людьми, действующими в России. Заграничный же эмигрантский орган никогда этого не достигнет. Он всегда будет жить задним чис лом. В самом лучшем случае он будет идти позади партии, а никогда не впереди ее. Такова судьба всех эмигрантских органов. Конечно, бывают исключения из этого правила. «Колокол» был одним из них. Но нужен тут особый дар «ясновидения», который составляет удел весьма немногих. Нужно иметь то, что называется революционным инстинктом. Этого инстинкта не выработать никакими усилиями. Это всего менее продукт мысли или логики. Главный источник его революционная страсть. […]

У Вас этого инстинкта нет. Вы человек мысли, а не страсти. Ну, а этого недостаточно. Ваш орган неминуемо должен был разделить участь всех эмигрантских органов, и он разделил ее. […]

Спросите об этом всякого, кто знаком с нашими революционными очагами – с Петербургом, Москвой, Одессой, Саратовом и др. Пусть он скажет Вам, много ли было так называемых лавристов и какое положение они занимали среди других партий. Всякий ответит Вам, что они представляли повсюду самые малочисленные, сравнительно с общей массой, кружки, и что, главное, они были всегда самой крайней (умеренной, разумеется) фракцией. Все же прочие партии не признавали вашего органа своим, и все они шли дальше вас. И, заметьте, в рядах их стояли люди наиболее энергичные, наиболее революционные. Конечно, если придерживаться той классификации революционеров, которую сделал Смирнов[60], то все эти люди не настоящие революционеры. Но не будет ли это прокрустовой кроватью? Я не думаю, чтобы вы и теперь остались при прежнем убеждении, не думаю, чтобы у Вас хватило духу сказать, что Рогачев*, Войнаральский*, Ковалик* и Брешковская* должны быть выброшены из числа революционеров. Вы не скажете этого. Вы не смеете сказать этого! Если у нас были герои, то только между ними!

Правда, между этими людьми было много таких, крайность которых переходила в нелепость (представитель их Ковалик и его последователи). Но вот против таких‑ то нелепостей и нужен орган, который образумил бы увлекающихся и указал им действительное, практическое приложение их сил. Большинство одумалось бы, а меньшинство по необходимости уступило бы. Но для этого необходимо, чтобы орган был органом партии, большинства, а не органом крайней умеренной фракции, которая никогда не бывает особенно многочисленной и всегда бывает самой вялой. Ваш же орган был органом именно этой фракции. Все прочие шли дальше.

В чем же заключалось и заключается различие между вашей партией и всеми фракциями более крайней?

Его можно охарактеризовать очень кратко: ваша партия была и остается до сих пор партией «слова». Крайняя же хочет «дела».

Объяснюсь.

Но прежде замечу следующее: я не стану делать цитат. Точно так же и вы меня не опровергнете цитатами. Революционный, агитаторский орган не справочная книжка. Две‑ три строчки в уголку какой‑ нибудь статейки ничего не значат. Важно то, что вы повторяете сотни раз, что вы твердите на всевозможные лады. Это‑ то я и буду принимать во внимание.

Вы хотите социальной революции в самом полном, самом обширном, одним словом, в научном смысле этого слова. Вы ждете того времени, когда русский народ будет в состоянии подняться с ясно сознанной программой самой высшей пробы. Вы ждете затем, чтобы он мог подняться по всей русской земле, потому что только при соблюдении обоих этих условий возможна такая революция, о которой вы говорите, т. е. полная в смысле принципиальном и полная в смысле удачности победы над полуторамиллионной армией.

Очевидно, что для такой революции нужна страшная подготовка. Нужно выработать в среде народа ясное сознание социальных принципов, потому что теперь этого сознания нет. Нужно покрыть всю Россию целой сетью революционных организаций.

Что же вы предлагаете для этого? Вы советуете идти «в народ» и пропагандировать, пропагандировать и пропагандировать до тех пор, пока не будет спропагандирована такая часть народа, которая в состоянии дать сознание массе, в состоянии повести за собой массу. […]

Но в том‑ то и беда, что мы этому‑ то не можем поверить. Никогда, во веки веков вашим последователям не сделать и первого шага к осуществлению своих конечных целей, потому что подготовка такой революции, какой вы ждете, потребует нескольких поколений. Ну, а может ли какая бы то ни было организация продержаться хотя бы десять лет, если члены ее будут думать о чем‑ нибудь другом, кроме самосохранения?

Вот почему мы не верим в ваше словоговоренье. Все, что оно может дать, это – ряд провалов.

Мы не верим ни в возможность, ни в необходимость такой революции, какой вы ждете. Никогда еще в истории не бывало примера, чтобы революция начиналась ясно сознательно, «научно», как вы ждете от самой великой и самой трудной из всех – революции социальной. И 89‑ й, и 48‑ й гг., и коммуна начались бессознательно. Только потом, в самом развитии своем эти революции достигли сознательности. Всякая революция начинается бунтом. Но достаточно, чтобы в нем тлела хоть одна революционная искра, чтобы бунт перешел со временем в революцию. […]

Мы не верим точно так же и в возможность и необходимость громадного или всероссийского восстания. Всегда народные восстания начинались – и у нас, и у других народов – с восстания небольшой кучки, небольшой области. Одним словом с бунта, к которому присоединялись с большей или меньшей быстротою и окружающие области.

То же будет и теперь.

Если в народе достаточно революционных элементов, то первый бунт разрастается в революцию. И заранее никто не может сказать, есть ли эти элементы или их нет. Не идей недостает народу. Всякий, кто много шатался по народу, скажет вам, что в его голове совершенно зрелы основы «элементарного» (конечно, не научного) социализма. Все, чего недостает народу – это страсти. Ну, а страсти вспыхивают мгновенно и нежданно.

Если же в народе революционных элементов мало, то бунт неминуемо будет подавлен. Но тот пример, который он даст, та программа, которую он поставит, то возбуждение страстей, которое он вызовет, принесут больше пользы, чем целые десятилетия неутомимейшей и успешнейшей пропаганды. Бунт сразу взволнует всю Россию. Он сразу заставит весь народ задуматься над социальным вопросом. Значит, он сразу покроет всю Россию сетью людей из народа, готовых к революции, потому что для народа подумать о социальном вопросе и способе его разрешения значит сделаться революционером. Ну, а тогда успех революции обеспечен. […]

Может ли пропаганда образовать хотя бы самое ничтожное революционное меньшинство в народе? Нет, для этого она совершенно бессильна. Прежде всего, скажу, что «социалист» еще не значит «революционер». Но положим, что каждый социалист – революционер. Спрашивается, много ли мы можем напропагандировать социалистов? Об этом смешно и спрашивать! Ведь, нас ничтожная горсточка, а народу 60 миллионов. Орудия пропаганды у нас самые ничтожные, а орудия развращения у наших противников – страшные. Мы не можем изменить образа мыслей не только 1/60‑ й но даже и 1/600‑ й доли этой массы. Ведь, слишком уж наивно воображать (как вы делаете в одной из статей «толстого» «Впереда»), что число пропагандистов растет в геометрической прогрессии. На самом же деле было бы хорошо, если бы число их только не уменьшалось. И так всегда будет, никакими предосторожностями вы не избегнете провалов. Требования осторожности противоположны требованиям успеха. Чтобы иметь успех, нужно рисковать. Чем меньше риску, тем меньше успех!

Ну, а долго ли мы будем в состоянии выдерживать эти страшные кровопускания? Нет, это выше наших сил! Мы рады отдать всю нашу кровь для народного дела, но не станет у нас ее, если каждый год будут проливаться такие реки! Вы говорите о «гидре стоглавой», говорите, как на место срубленной головы вырастают две новых. Уж позвольте мне уверить Вас, что Вы ошибаетесь. Это, может, издали так кажется. Я же был на месте, я видел, как рубят головы этой гидре. Не вырастает на их месте двух новых, уверяю вас! Уже теперь мы обанкрутились. У нас нет почти ничего. Мы ходим последним козырем. Теперь жизнь чуть теплится. Скоро она потухнет совсем. Наступит полная реакция, полная апатия. И так всегда будет после всякого возбуждения. И при том, чем сильнее будет возбуждение, тем продолжительнее будет реакция. И будет тянуться эта канитель, пока наша молодежь не обуржуазится, как она обуржуазилась во всех других странах, где она была когда‑ то революционной. И, ведь это не за горами. Процесс этот совершается с весьма достаточной скоростью, и недостает только конституции, чтобы он распустился полным цветом. Но и она, по всем признакам, не заставит себя ждать.

Ну, а что произойдет от того, что интеллигенция обуржуазится? Выйдет то, что революция оттянется не на один десяток лет. Наша интеллигенция – это горящая головня. Народ – это уголья. Конечно, уголья, сложенные в кучу, по прошествии долгого времени сами разгорятся от развития внутренней теплоты. Но умно ли дать бесполезно потухнуть головне? […]

Вот что неминуемо произошло бы, если бы наша интеллигенция действительно шла за Вашим органом: революция погибла бы в России на несколько поколений.

Но этого не будет! Русская интеллигенция не шла за Вами. С страшными усилиями, ощупью и в потемках она вырабатывала себе иной путь, и не далеко то время, когда она вступит на него твердо, ясно и сознательно. Теперь это только инстинктивно. Недоставало факта, который раскрыл бы всем глаза. Но скоро этот факт разразится, и тогда ваше направление – умерло! Все, что есть живого, деятельного, энергичного, все это соберется под другими знаменами, провозгласит другие программы. Какой же это факт? Это будущий процесс. […]

Военные действия откроются вскоре после процесса. Местом их будет Россия и прежде всего Петербург, куда я вернусь около этого времени. И, предупреждаю, здесь я намерен повести свою пропаганду не только в сферах вам чуждых, но и в вашем собственном гнезде, благо теперь, как член своего гнезда, я имею в него свободный доступ, и я надеюсь, что пропаганда моя не останется без успеха.

Но до конца процесса еще далеко. Мы за границей, а не в России. Здесь же не предвидится никаких столкновений. Единственная деятельность, которая возможна здесь, это – книжки. А на этом мы сходимся. Значит, ничего не может помешать нам оставаться по‑ прежнему в хороших отношениях, кроме разве слишком воинственного темперамента которой‑ нибудь из сторон. Но, ведь, во время севастопольской кампании не то, что перед сражениями, а в промежутках между самыми кровопролитными битвами обе воюющие стороны находили возможным встречаться и беседовать самым миролюбивым, самым дружеским образом. Неужели же мы будем воинственнее тюркосов? Не думаю! Это было бы простительно ребятам, а не нам, людям, достигшим уже почтенного возраста. Поэтому, любезный Петр Лаврович, по‑ прежнему жму Вашу руку.

19. А. И. Баранников*