 |
За тридевятью морями
|
|
|
|
А лександр Александрович, седоватый сорокапятилетний мужчина, разбирая как-то деловые бумаги в шкафу в прихожей маминой квартиры, обнаруживает среди них свой кубинский дневник. Из тетради выпадает большая стопка фотографий. Александр Александрович листает общую тетрадь. Зачитываясь, гладит ладонью потертую, шершавую и потрескавшуюся от времени коричневую, коленкоровую обложку с наклеенным на ней бумажным квадратиком из школьной тетради в клеточку с надписью, сделанной детской рукой: «Мой кубинский дневник». Глубоко вздохнул. Подошел к окну. Полистал тетрадь, местами зачитываясь.
– А не опубликовать ли эти мои детские записи? Может быть, сегодня подросткам, молодежи будет любопытно узнать, как жили, служили, любили и работали за границей далеко от Родины их родители, их старшие соотечественники? Ведь без доброй памяти нет родной истории. И никогда не будет сильного и дружного государства…
Александр Александрович садится под торшер и продолжает читать записи в дневнике. Вздыхая, перебирает многочисленные фотографии, которые они делали с той, так дорогой ему в детские годы кубиночкой, девочкой-ириской, много-много лет тому назад, в 70 годах прошлого века в Гаване:
– Какие мы здесь с Маринкой маленькие, стройненькие и хорошие! Как много мне дала та поездка на Кубу! Она научила меня любить, дружить и многому, многому другому.
Мужчина подходит к родительскому, старинному серванту и с каким-то новым, живым интересом рассматривает те чучела и сувениры, которые он и его родители привезли тогда с Кубы.
– Вот редкий посеребренный брелок с пятиконечной звездой и картой Кубы в ней с надписью «Cuba libre. Primer pais socialista en America». Вот чучело маленького крокодильчика на деревянной подставке с золотой металлической табличкой с надписью «Cuba». А эти закрученные, как рог, ракушки-рапаны и огромные, тяжелые, беловато-розовые ракушки-развертки. Какие острые, как нож, белые, резные, ветвистые кораллы!
|
|
|
Он поднимает с пола и мнет пальцами большую, полметра высотой, серую, натуральную морскую губку. Целый куст!
– И как мы ее тогда дотащили до Москвы? А вот небольшое чучело ценной своим панцирем черепахи «Carey», из которого делают гребни, пуговицы, веера. Рыба-шар. Надутая, иглистая, такая колючая, что не ухватишь. Как живая!
Александр Александрович снова берет в руки старинные фотографии, сделанные на Кубе, на которых изображены его мама, отец, Марина, школьные приятели, кубинские ребята. У пожилого человека наворачиваются на глаза слезы. Руки мужчины подрагивают.
– Неужели это когда-то было? И никогда не вернуть уже то время, этих дорогих мне людей?!
Он слышит голос жены с кухни:
– Саша! Иди ужинать!
– Сейчас, Марин, иду!
Но продолжает рассматривать фотографии.
– Ну, сколько ж можно тебя звать? Я дважды разогревать не буду. Будешь есть холодное! Ты идешь? Или как?
– Иду! Иду же, Марина!
Он кладет дневник, фотографии, очки на тумбочку под торшером и направляется на кухню. После ужина мужчина в гостиной достает из тумбочки магнитофонную кассету и ставит ее в магнитофон. Слушает песню мексиканской певицы Анхелики Марии «Когда я полюблю». Александр Александрович с фотографией Марины в руке начинает танцевать латиноамериканский танец в ритме этой мелодии. Потом, опомнившись, вздохнув, садится на диван около торшера, надевает очки, берет дневник, начинает его читать с самого начала и под мелодию песни предается воспоминаниям…. В памяти Александра Александровича всплывают события того далекого времени, те годы, те дни, те минуты и те секунды уже прошлой жизни…
|
|
|
Моего отца, Александра Ивановича Васильева, Министерство рыбного хозяйства СССР направило на работу в Республику Куба. Переводчиком. На два года. С семьёй. А это значит, со мной и мамой. Мама моя, Мирослава, если коротко-Мира, как звал её папа, была молодой и очень красивой. Впрочем, папа тоже был не хуже. Папа ехал на Кубу работать, а мама, как сказал мой дедушка, ехала «работать его женой». Меня же направляли на Кубу, как пошутил работник в Управлении загранкадрами министерства Рыбного хозяйства, не просто жить, а выполнять ответственное задание: хорошо учиться в школе при советском посольстве. Как с ребёнком разговаривали. Это они все думают, что я маленький, а мне уже, слава богу, за девять лет перевалило. Ну пусть себе тешатся….
Мы летели в турбореактивном, серебристого цвета воздушный лайнере «ИЛ-62» высоко над океанской гладью. Внизу от крошечного пароходика, разрезающего носом море, расходились далеко в стороны полосы на поверхности воды.
Я сидел у окна, прижавшись носом к иллюминатору. Рядом с мной, в центре, полу–лежала и дремала в кресле моя красивая мама. В крайнем кресле, у прохода, читал журнал, мой отец. Мама от боязни высоты время от времени суетилась. То стряхивает крошки с костюма папы, то предлагает мне попить сока или почитать, то настаивает, чтобы я не упирался носом в стекло….
– Ну что ты уперся в окно носом?! Как маленький! Ты его так продавишь! Честное слово! Там же ничего не видно!
– Мне все распрекрасно видно! Вон облака. Видишь внизу? Похожие на зверей. А вон пароходик. Крошечный. И ты тоже мне все одно твердишь: «Маленький, маленький. »
– Поговори у меня еще! Все-таки не куда-нибудь, а за границу летишь. Вот и учу тебя, чтобы нас с отцом не опозорил перед кубинцами. Ты слушай лучше и мотай на ус. Где твой ус?
– Да отстань ты со своим усом!
– А сока апельсинового хочешь? Там витаминов много! Чтобы сил своих моральных и физических сберечь, пейте соков натуральных, укрепляют грудь и плеч! Слышал такое?
- Слышал сто, нет двести раз! Я же говорю тебе: не-хо-чу! Хочу, чтобы меня оставили все в покое. Дайте полюбоваться небом, облаками. Видишь, как крыло дрожит? Вот-вот отвалится. Как тогда с одним крылом полетим? А? Это турбулентностью называется.
|
|
|
– Какой ужас! И ты можешь на это спокойно смотреть?! На эту турбулентность!?
Мама крестится.
– Пронеси Господи! Пронеси Господи!
– А ты разве в Бога веришь?
– В самолете верю!
– А на земле?
– И на земле верю! Отстань!
– А ты крещеная?
– Крещеная, крещеная!
– А я?
– И ты крещеный.
– А я что-то не припоминаю, чтобы меня крестили.
– Ты маленький был.
– А наш папа?
– Ты угомонишься когда-нибудь или нет? Папа… он… он беспартийный!
– А я?
– Все! И никаких больше «а»! Не трогай отца. Лучше скажи мне, ты воды хочешь?
– Да не хочу я ни сока, ни воды!
– Сын, тебе, я вижу, заняться нечем. Достал мать своими вопросами! Хочешь, дядя Коля тебе кабину летчиков покажет? Он обещал, – вмешался в наш разговор отец.
– Это тот летчик, крепыш в синей форме, которого мы встретили в аэропорту у эскалатора? – спросила мама.
– Он самый. Это Николай Иванович, родственник подружки моей мамы. Дядя Коля. Он предложил показать Саньку кабину пилотов.
– Какой я Вам Санек! Хватит издеваться над человеком. У меня имя есть!
– Ладно, ладно. Успокойся. Ну, не Санек, а Саша, – Мама спрашивает отца – А как он нас так нашел?
– Я с ним созвонился вчера вечером. Сказал, что летим на Кубу. Это совпало с его рейсом. Он и предложил свои услуги. Я тоже сказал, что помогу ему на Кубе, чем смогу. Так что мы встретились в вестибюле не случайно.
– Какой ты, однако, у меня шустрый!
– Не шустрый, а инициативный, предприимчивый. Сашок, сходи к пилотам.
– Издеваешься? Да? Не Сашок я!! Не пойду вот. Идите сами! Чего я там не видел? –огрызнулся я.
– Там интересно. Ты стесняешься нас что ли? – погладила меня по голове мама.
– Вот и иди сама, – Уклоняясь головой от маминой руки, ответил я, – Раз интересно. Ничего я не стесняюсь. Что я раздетый? Голый? Просто пока не хочется и все!
– Когда захочешь посмотреть кабину летчиков, я тебя туда провожу. – предложил отец.
– Вот еще! Нянька нашлась!
– Ты тоже стал самостоятельным. Очень хорошо!
Отец вытаскивает портмоне и проверяет, все ли документы на месте и сколько у него советских денег.
|
|
|
– Гроши считаешь? – поинтересовался я.
– Богат не тот, у кого много денег, а тот, кому их хватает. Учти на будущее.
– Ой, как учту!
К креслам, в которых расположились я и моим родители, подходит первый пилот. Наклоняется к отцу, кивком головы приветствует маму и говорит им, показывая рукой на меня:
– Могу, как обещал, Вашему сыну кабину показать. Как мы говорим: взлет-опасно, полет-прекрасно, посадка-трудная. Вот и покажу тебе прекрасный полет. Пошли со мной, мальчик!
– Спасибо. Я попозже.
– Приходи. У нас очень интересно! Такого нигде никогда не увидишь!
– Приду! Спасибо!
Пилот разводит руками и, улыбнувшись всем, уходит:
– Как пожелаете. Ждем-с!
Когда почти все пассажиры и мои родители спали, я потихоньку встал и пошел, пошатываясь, мимо тоже спящих в первом классе стюардесс, в кабину пилотов. Девушки разложили себе три кресла, подлокотники подняли и залегли под одеялами. Знакомый лётчик – первый пилот, встретил меня в кабине кивком головы. Там тоже все спали. Или слушали музыку. И второй пилот, и штурман, и ещё какой-то мужчина в лётной форме. Они сидели в креслах с закрытыми глазами. И все в наушниках. Штурвал в виде руля полу гоночного велосипеда качался сам по себе. Николай Иванович сказал, что самолёт летит на автопилоте. Потом посадил меня на своё место и надел мне на голову большие чёрные наушники. В наушниках – шум, треск и английская речь, музыки не было. Он дал мне в руки штурвал и предложил порулить самолетом, но я вежливо отказался, сославшись на недостаток опыта. Пилот отнёсся к моему объяснению с пониманием.
Навстречу самолёту плыли звёзды, а потом как бы обтекали его со всех сторон. В кабине была уйма всяких лампочек, кнопок и тумблеров. Прямо пропасть сколько там было приборов и прочей техники!
Когда я возвращался на своё место в салон экономкласса, одна стюардесса проснулась и посмотрела на меня испуганно. «Наверно, она решила, что я злоумышленник или разбойник какой», – подумал я, а стюардесса быстро убрала свои длинные затянутые в капрон ноги под байковое одеяло. Мама спала, посапывая, а отец листал учебник. «Доучивает испанский», – решил я, усевшись в кресло.
– Понравилась экскурсия? – спросил отец, не отрываясь от текста.
– Очень! А там, в кабине, пол не провалится? Он такой тонкий, что под ним даже звёзды видно. По нему четыре человека ходят. Страшно. И звёзды тебе навстречу прямо летят, а потом разбегаются в разные стороны. Интересно!
Отец показал на свои толстые тяжёлые японские ручные часы Seiko со светящимся циферблатом, купленные им во время его командировки в Африку, которыми он очень гордился:
|
|
|
– Видишь, сколько времени мы летим только над одним только Атлантическим океаном? Можно сказать, что мы летим с тобой за тридевять морей.
– Перед смертью не надышишься!
Отец убирает учебник испанского. пропускает меня на мое место у окна. Женщина рядом, потревоженная, недовольно ворочается.
– Повторенье мать ученья. Repetitio est mater studiorum.
- А кто отец?
– Кто так говорил? Суворов!
Отец заботливо накрыл маму еще одним пледом. Мама поблагодарила мужа ласковым взглядом и легким кивком головы.
«ИЛ-62», вздрогнув, с треском выпускает шасси. В иллюминатор видны прибрежные рифы, разноцветное, желтовато-зеленовато-голубое мелководье у небольших островков. Самолет шел на снижение. Все пассажиры жадно всматривались в мелькающие внизу большие лагуны. На суше появились водоемы, маленькие озерца и прудики, темные зеленые полоски густых кустарников, акаций и стада пальм, низкорослых, лохматых, как пауки и высоких, белых, стройных, королевских. Стюардесса разносит таможенные декларации для заполнения.
– Куда это я положила документы? – засуетилась мама.
– Да в сумке они у тебя. В этой. Где же еще?
– Я и без тебя знаю, что в сумке.
– А акулы в рифы заплывают? - спросил я отца.
– Заплывают. Но редко. Когда прилив.
Самолёт мягко приземлился и покатился, слегка подпрыгивая. Затем заурчал, вздыбился, ещё немного прокатился и остановился, как вкопанный.
При выходе из самолёта нам в лицо пыхнуло липким жаром. А внизу у трапа нас встретили весёлые кубинские пограничники. Кубинский пограничник, стоящий внизу у трапа, подмигнул мне, а я, проходя мимо, подмигнул ему в ответ. Кубинец захохотал и показал рукой на меня другим пограничникам и что-то сказал им на своем языке. Те тоже посмотрели на меня и стали смеяться. Не буду описывать процесс прохождения таможни и паспортного контроля. Толкотня, духота, шум, чемоданы и сумки. Очереди не по мне. Не для меня. Ни в Москве, ни за границей. Это однозначно.
Пройдя таможенный контроль, мы вышли из аэропорта. На выходе нас встретил веселый, белобрысый парень. Отец представляется ему сам, представляет маму и меня.
– А я Володя. Водитель представительства.
Володя, отец, мама и я грузим вещи в «РАФик». Мимо нас на самокате, грохоча подшипниками по асфальту, проезжает негритёнок и спрашивает меня, выпучив темные глаза:
–Ruso?
Я гордо ответил ему:
–Yes!
Когда мы наконец разместились в микроавтобусе «РАФике» и поехали, это, надо сказать, было зрелище! Это было здорово! Когда тебя везут-это красота! Водитель наш красочно нам расписывал, как папе будет хорошо работаться в Представительстве рыбного хозяйства, как мама будет отовариваться в магазине для дипломатов. А пока мы, мол, едем в Восточную Гавану, что находится за замком Эль Морро и подземным туннелем, который проходит под каналом.
Мы видели пассажирский лайнер во входном канале в торговый и рыбный порты. Корабли на рейде, старинную крепость на скале и Старую Гавану. Вернее, её часть, выходящую на канал. Потом был туннель под землёй. Большой, длинный, с поворотами. И светлый, как наше метро. Всё впечатляло. И стройные, красивые девушки-полицейские в зелёной форме, и олеандры, и орхидеи.
Мама часто ахала. Папа комментировал, где мы проезжали. Кто и когда построил туннель. Кто и зачем построил крепость. Что в ней было раньше и что там теперь. Папа всё знал про эти места. Я стал всё фотографировать своим «Зенитом». Но отец меня вовремя остановил:
– На ходу фотографировать не надо, сынок, – сказал отец, – только плёнку испортишь. Придем сюда гулять, вот тогда и сфотографируешь. Ты будешь снимать слайды, а я – фильм своей кинокамерой.
Есть у папы такая камера-«Спорт». Бледно-кремового цвета и с пупырышками. В неё вставляется большая батарейка. Я успокоился и даже перестал вертеться в разные стороны и подпрыгивать на сиденье. Тем более что мы уже подъезжали к большому восьмиэтажному дому с длинными бойницами на серой стене.
– От американцев отстреливаться? – спросил я, указывая на бойницы.
Отец объяснил, что это не бойницы, а такие жалюзи в стене, чтобы вентиляция была, от солнца – тень, от ветра – защита. Рабочий в сомбреро и потухшей сигарой во рту подравнивал мачете, как сказал отец, траву рядом с домом и стриг её огромными ножницами, которые лежали на траве рядом с ним. И хотя на Кубе была зима, но трава, пальмы, акации и разные растения были зелёными.
Кубинцы при входе в дом заулыбались нам и что-то сказали приятное отцу, а он им что-то ответил. Тоже приятное. Водитель помог поднять на лифте на шестой этаж наши вещи и донести их до квартиры.
Через бойницы было видно море. Далеко-далеко. И корабли. Вдалеке на рейде. В коридоре подвывал ветерок. Декабрь-зимнее время года на Кубе. И ветерок здесь бывает ого-го какой. Тем более у моря. Через год, в этом же месяце, мы уже замерзали при 15 градусах тепла ночью, когда почти акклиматизировались. Но всё равно купались…
Когда мы вошли в нашу квартиру, Володя показал, где титан для воды, рассказал, как он работает. Большая бутыль в штативе-это питьевая вода. Каждый день приезжает водовозка и меняет пустые бутыли на полные. Поэтому пустую бутыль надо выставлять за дверь. Отец подарил водителю буханку чёрного хлеба, и он, довольный, умчался по своим делам.
Я стал придирчиво осматривать новое жилище. В принципе мебель ничем особенно от нашей не отличалась. Те же шкафы, стол, стулья. Но в шкафу я заметил горящую лампочку.
–Это для того, чтобы вещи от сырости, влажности не покрылись плесенью, – сказал всезнающий отец.
За его спиной была служба военным переводчиком в Африке, в Республике Экваториальная Гвинея, которая находится на самом Экваторе. Бывшая колония Испании. У меня даже марки тех времён есть: и колониальные, и уже когда она стала республикой. Но кровать-это вещь! Кровать в спальне была широченная! У нас таких не выпускали. И с непривычными узкими и длинными пухлыми подушками.
– А где же накомарничек? – решил я ехидно озадачить родителей.
– Видишь море? – сказала мама. – Это бриз. К тому же мы на 6 этаже. Или комары здесь не водятся, или сюда не долетают. Силёнок не хватает. Понятно?
– Логично. А телевизор где? – не унимался я.
– Телевизоров всем не хватает. Они в дефиците. Вот кто-то уедет, тогда телевизор ближайшему очереднику достанется. Всё равно, телевизор Москву здесь не ловит. Все телепередачи идут на испанском языке. Так что учи поскорее испанский. Знаешь, как быстрее выучить?
– Знаю, – ответил я, вспомнив, рассказанный кем-то из ребят анекдот, что для этого лучше всего спать с переводчицей. Но это уже была шутка не для взрослых.
Как бы прочитав мои мысли, отец посоветовал:
– Надо больше общаться с кубинцами.
– Пообщаемся, – пообещал я.
Удовлетворившись новым жильём, родители принялись распаковывать чемоданы, а я пошёл на балкон посмотреть оставленные там бывшим жильцом морские ракушки. Мама сказала папе, что хорошо было бы позвонить в Москву и сообщить, что мы долетели благополучно. Отец объяснил маме, что телефонные аппараты, которые, как он думает, будут работать через спутник, изобретут лет через двадцать, а сейчас, мол, садись и пиши письмо домой. Его кто-нибудь забросит в посольство. И письмо полетит в Союз обратным рейсом через три дня. Наши лётчики за это время успеют в первый день отметить счастливый перелёт, на второй день отоспаться, а на третий день нагуляться по Гаване.
Я тоже предложил родителям смотаться в город на прогулку, но получил категорический отказ. Им сейчас не до прогулок. Обустраиваться надо, распаковываться. Отец посоветовал мне вести дневник нашего пребывания на Кубе и записывать всё интересное, что происходит каждый день.
– Я что, девчонка? – заартачился я.
– Вот увидишь, это тебе пригодится в будущем. Ты попробуй. Может, тебе это понравится, и из тебя писатель когда-нибудь получится, – сказал отец и дал мне толстую тетрадь.
Я обещал попробовать. И уже вечером, пересиливая себя, сделал в ней первые каракули: «Мои воспоминания о нашем прилёте на Кубу». Потом дело с записями пошло легче. И меня это даже увлекло.
На новом месте мне долго не спалось. Извертелся весь. Сказывались и разница во времени с Союзом, и яркий месяц, висящий в звёздном небе почему-то задом наперёд, и неумолкаемый стрёкот цикад, и отдалённый шум морского прибоя.
На следующее утро отец уехал с сослуживцами на работу в Представительство Минрыбхоза СССР, что находилось в Рыбном порту Гаваны. Мама приступила к работе «в качестве жены». А я пошёл во двор и привёл домой с улицы тощую добрую собаку. Толпящиеся при входе в гостиницу кубинцы, работники её администрации и разных технических служб, мне ни слова не сказали. Зато мама высказалась вволю. И не только высказалась, но и выставила меня на улицу вместе с псом, красноречиво объяснив, что собакам здесь не место, что это не частный дом, а гостиница. Кубинцы слышали всё это, ничего не понимали, но до них дошло всё. Они одобрительно поглядывали на мою сердитую, но ещё более привлекательную в гневе маму.
Я сходил домой, вынес большую сахарную кость и вставил её собачке в пасть. С тех пор собака каждое утро в течение двух лет встречала меня у входа в гостиницу. Я давал ей всегда что-то вкусненькое, и она, счастливая, вильнув хвостиком, убегала до следующего утра.
С понедельника и я занялся полезным делом – пошёл в школу. Школа есть школа. А если школа ещё и за границей, то здесь особенно не повякаешь. Чуть что - грозят отцу сказать или в партком обратиться. Чтобы работника за плохую учёбу или поведение его ребёнка отправили обратно в Союз. Действовало как скипидар в одном месте. Здесь выхода нет. Только идти в отличники. Если ты, конечно, не балбес. Поэтому оставалось одно: учиться, учиться и ещё раз учиться.
В воскресенье мы на небольшом «ПАЗике» поехали на море купаться. На пляж Santa- Maria. «Святая Мария», значит. Интересно, почему так пляж назвали? Потому что святые Марии там тоже купались?
Я сунулся в воду, но сразу же обжёгся о медузу. И мне купаться враз расхотелось. По ноге такая красная полоса вздулась! Мама перепугалась и хотела вести меня в травмпункт, но наши люди объяснили ей, что раз я сразу не умер, то, значит, буду жить. Главное, чтобы эта проклятая медуза своим синим телом не легла человеку на спину. Если ляжет, тогда точно крышка будет. От нервного паралича. Поэтому, когда заходишь в воду, надо смотреть по сторонам и только потом купаться. Щупальца медуз далеко видны!
Мне после ребята рассказывали, что этих медуз-agua mala, что значит «плохая вода», много только в зимние месяцы, а потом они уходят. А бывает, что их вообще нет зимой.
Поэтому я сидел на песочке под сосенкой и украдкой глазел, как плавают родители, как целуются, обнимаются и прижимаются молодые парочки кубинцев в воде, на берегу под простынями и без простыней…
Мой отец неожиданно встретил кубинских военных, с которыми дружил ещё в Экваториальной Гвинее. Среди них – начальника Особого отдела кубинского военного отряда. И пошёл со своими приятелями в бар угощать их ромом.
Мне отец рассказывал, что в эту Экваториальную Гвинею, в город Бата, где они были с мамой, в 1974 году прибыл отряд из 70 кубинцев с пушками и пулемётами защищать молодую Гвинейскую Республику и создавать Национальную гвардию. Командиром у кубинцев был команданте Хорхе Дельгадо.
Эти кубинцы практически и спасли наших восьмерых военспецов и переводчиков, мою маму и жену старшего переводчика от разных тропических болезней и холодной костлявой руки голода. Если бы не кубинцы, нашим военным пришлось бы совсем туго. Мама рассказывала, что с продуктами у них было плохо. Пальмовое масло вытапливали из пальмовых зёрен, булочки из китайской муки ели, выковыривая из них разных червячков.
Частые отключения электричества не давали возможности хранить в холодильнике то немногое, что нам перепадало от наших рыбаков, которые изредка заходили в наш порт. Индусы, узнав, что папа и его русские товарищи – за Индиру Ганди, давали им иногда, когда у них самих появлялись, кое-какие консервы в ржавых банках. Спасибо Индире! «Хинди руси бхай бхай! »
А в основном весь год наши военные питались хеком серебристым. Отец говорил, что они столько съели этого хека, что ходили ночью, как электрические фонарики, так как пропитались насквозь фосфором. В общем, рассказывал отец, они исполняли в Африке свой интернациональный долг, а выживать им помогали не свои, а кубинцы. А свои – привезут раз в месяц на самолёте деньги и письма и улетят обратно с жутко ободряющим напутствием: «Молодцы, вот вам деньги, а вы тут держитесь! » И чем хотите, тем и питайтесь. А если на эти деньги купить поесть нечего?
Я горжусь своими родителями. Они столько пережили в этой Африке! «На горе Фернандо-По, где гуляет Лимпопо». Они вернулись из Африки в нервном истощении. А многие не вернулись вовсе. Или их привозили в железных гробах со стеклянным окошечком…
Когда отец допил с кубинцами ром, он рассказал нам с мамой, что в Военном морском госпитале работает начальником хирургического отделения его друг по Гвинее, который был в кубинском отряде военврачом. Отцу дали его телефон и пообещали найти Хорхе Дельгадо, если он ещё жив, а не погиб в Анголе. Знаю, что мои предки многое не договаривают. Рано, говорят, мне всё знать. Ничего, когда-нибудь всё расскажут, расколются…
В нашем доме советских ребят моего возраста было примерно трое. «Примерно»-это потому что один русский мальчик с нами практически не общался, а всё время учился на чём-нибудь играть. По-моему, он учился играть и на аккордеоне, и на скрипке, и на арфе, и на виолончели, и на контрабасе. На чём ещё можно играть? Но, как мне кажется, не научился ничему. Хотя на концерте художественной самодеятельности он пропиликал что-то на чём-то и сорвал шквал растроганных пьяных новогодних аплодисментов.
Зато с другим русским мальчиком мы подружились. А спустя несколько месяцев мы ним подружились и с местными кубинятами. Играли с ними после школы в пелоту, бейсбол по-кубински, и в футбол. На классном настоящем футбольном поле! Пелоту мы не любили, так как не любили проигрывать. Зато в футбол мы сражались с кубинцами на равных, хотя они были и постарше нас. Мы прекрасно понимали местных ребят и без слов. Я рассказывал, как мог, кубинятам о любимой команде «Динамо», показывал им, как Игорь Численко забивал мячи в девятку, как ловко обводил всех Валерий Маслов, как ломал оборону соперников мощный Глотов. Но и отдавал должное игрокам других команд: показывал фирменный финт Месхи, удар назад в падении через себя в исполнении Бышевца.
Но футбол требует жертв. Однажды я пробивался к воротам противника и на меня сверху навалился вратарь. Падая, я ударился головой о штангу. В глазах у меня всё зашаталось, появились какие-то серые мурашки, потом потемнело, и я отключился. Когда пришёл в себя, увидел вокруг испуганных ребят и неизвестно откуда взявшихся кубинских школьниц в коричневых платьицах, белых рубашечках с синими пионерскими галстуками. Они все стояли и молча смотрели на меня. Одна девочка вдруг рванулась с места, подбежала ко мне и стала приводить меня в чувство, вытирать мне своим платочком кровь со лба, обмахивать платочком лицо. Кубинские ребята ревниво на меня поглядывали, перешёптывались и бурчали. Но девочка что-то им сказала, из чего я только уловил, что её отец полицейский. К чему она это им сказала, я сразу не сообразил. Только потом до меня дошло, что она их так предостерегала на всякий случай. Я эту девочку запомнил. И запомнил, куда она потом ушла. В школу-интернат неподалёку.
Через несколько дней, когда моя рана зажила и выдалось свободное время, я пошёл к интернату и нашёл эту девочку. Она прыгала с подружками по начертанным красной краской на асфальте квадратам. И напевала популярную в то время песенку «Игра в Симона», которую постоянно передавали по местному радио на всех станциях. Чёрные её волосы были зачёсаны назад в две косички с пробором. В проколотые насквозь уши были вставлены золотые серёжки в виде шариков. А кожа её была светло-коричневого цвета – как у ириски или недоваренной сгущёнки. А варёную сгущёнку, пусть даже и недоваренную, я обожал! Может, поэтому я в эту девочку и влюбился? Или потому что запомнил её колени, на которых лежала моя голова в обмороке, и её руки, вытирающие платком мою геройскую кровь с разбитого лба?
– Псст! – позвал я её, как это принято у кубинцев.
Она подошла ко мне, нисколько не удивившись. Я на ломаном испанском языке и жестами, на пальцах, объяснил ей, что я тот самый советский футболист, что разбил себе лоб неделю назад о штангу, а она мне вытирала кровь. Что зовут меня Володя, что мне девять лет и учусь я в третьем классе в школе советского посольства. Она всё прекрасно поняла, наверное, потому что я уже хорошо говорил по-испански, и сказала, что зовут её Марина и ей тоже девять лет.
Я сходу пропел ей кусочек из передаваемой часто по радио «Rebelde» и популярной в то время итальянской песни «Марина» на испанском языке: Мarina, Маrinа, Маrina, contigo mе quiero casar! Не понимая содержания песенки, я уже давал кубинке обещание на ней жениться! Марине это очень понравилось. И мы договорились с ней встретиться mañ ana, то есть завтра, в субботу, в шесть часов вечера за нашим домом на берегу моря. Как мы договорились? Элементарно. Я нарисовал на земле её школу, футбольное поле, мой дом, море, место встречи и показал на пальцах время. Она кивнула и, смеясь, убежала.
У папы в представительстве работал врач Серов. Великан. Когда папа нервничал и просил у него валерьянку, тот давал, но и учил папу, как надо бороться со стрессом, когда его распекает начальник. Врач показывал, что надо сложить фигу из трёх пальцев, засунуть её в карман вместе с рукой и держать там, пока начальник не успокоится. Мол, очень эффективное средство от нервов. А ещё Серов был большой врун. Он рассказывал, что однажды плавал в море с маской и на него сверху, когда он нырнул с ружьём за рыбой, надвинулась огромная чёрная тень и закрыла собой солнце. Серов сказал, что испугался и у него чуть не произошёл разрыв сердца, так как он подумал, что это была акула. А потом он якобы разобрался, что это над ним проплыла огромная, тонны в две, морская корова, которая питается планктоном, то есть водорослями, мелкой креветкой и моллюсками. Никто ему, конечно, не поверил, потому что приврать Серов любил. Он обиделся и надулся:
– Я вас лечить больше не буду.
Ну, куда он денется! Шеф прикажет-будет лечить нас как миленький. Так вот, наше первое свидание с Мариной состоялось как раз там, где охотился Серов. Берег там такой, что сесть просто невозможно. Всё вокруг вулканического происхождения-острые чёрные камни или острая запёкшаяся лава. Поскольку говорить нам особенно было не о чем, мы решили искать мальков и крабов в заводях. Поиздевавшись над крабами, которые пощипали нам пальцы, мы стали собирать затвердевших много тысяч лет назад моллюсков с ребристыми боками и с дырочкой наверху, куполообразной формы. Маленьких таких, с двухкопеечную монету. Я набил ими полные карманы. Марина удивлённо на меня смотрела, мол, зачем я это делаю. Я пытался ей объяснить, что из них можно сделать приличные занавески, как вьетнамские из тростника, но не сумел это изобразить ни на пальцах, ни словами. Я старался дать ей понять, что это вещь нужная в хозяйстве и у меня дома сгодится. Воздух пах водорослями и морем. А от Марины исходил какой-то незнакомый мне ещё запах. Такой необыкновенно нежный и мягкий аромат.
Мы с Мариной ещё не раз приходили на это наше место, и я набрал целый мешок этих моллюсков, который потом мама не раз грозилась выбросить и наотрез отказалась везти в Москву, когда мы улетали. Мне удалось спрятать в последний момент в её белье только килограмма два этих моллюсков, из которых я всё же сделал потом висячие занавески – шторы в домике на даче, нанизав моллюски на капроновую леску. Ну и досталось же мне потом от мамочки, когда уже в Москве она обнаружила в чемодане среди своих нарядных платьев этих серых доисторических млекопитающих.
Почему мы часто ходили с Маринитой на этот малоприспособленный для свиданий берег? Надо знать, что такое Восточная Гавана. Восточная Гавана-это городок из нескольких высоченных бетонных домов, как у нас на Калининском проспекте, и из нескольких десятков трёх- и пятиэтажных кирпичных домиков шестиугольной формы. И деться там просто некуда. Всё у всех на виду.
Мои родители быстро узнали, с кем я провожу свободное время, но мне не препятствовали. Лишь бы учился хорошо. Мой же испанский словарный запас пополнялся быстро. На зависть всем другим ученикам в моем классе. А отец как-то раз сказал мне, подмигивая и явно намекая на Мариниту:
– У твоей юной знакомой подлинно прекрасное лицо.
Я с интересом взглянул на отца. Я знал, что встречаются прекрасные лица, но чтоб ещё и подлинно прекрасные-это что-то новенькое. Как он красиво сказал!
Мама же моя стала общественной деятельницей: организовывала художественную самодеятельность к праздникам, на которые мы приглашали и кубинцев, работающих в гостинице, вела политинформацию для советских женщин, решала с кубинцами бытовые и технические проблемы, возникающие у советского персонала, проживавшего в гостинице. За это перед нашим отъездом домой администрация гостиницы торжественно вручила маме редкую по тем временам для кубинцев большую вазу.
Однажды я оказался в столовой гостиницы, когда там обедали кубинцы. Мне тогда показалось, что на алюминиевых подносах у них как-то маловато еды и на вид она была не очень приглядной. Я спросил в школе у учительницы, как кормят детей в кубинских интернатах. Я думал, что она знает, так как наша школа шефствовала над одной большой детской кубинской школой-интернатом: мы подарили кубинским детям телевизор, возили разные подарки, оборудовали им красный уголок с нашими сувенирами и однажды вместе с интернатовцами собирали апельсины. Я весь искололся об эти проклятые шипы! Учительница ответила, что детей там кормят нормально. Но всё же я предложил взять шефство над школой, где училась Марина, и помогать им продуктами. Но учительница сказала, что, к сожалению, мы этого сделать не можем. Своих продуктов у нашей школы нет, а завтраками нас в школе кормят на деньги наших же родителей.
Тогда я на каждую встречу с Мариной приносил ей конфеты. Она так долго держала раз шоколадку в руке, что она растаяла и потекла. И тоненькие Маринкины ручки стали местами из светло-коричневых тёмно-коричневыми. А она облизывала пальцы и смеялась.
Конфетами она делилась с подружками и родителями. И передавала мне от них спасибо.
А уж с разрешения своих родителей я подарил Марине бусы из каких-то сушеных красно-коричневых ягод или фруктов и мой любимый радиоприёмник в кожаном футляре.
– А как же ты? – спросил отец.
– Ничего. Обойдусь.
Но на всякий случай поинтересовался:
– А нельзя мне привезти из Москвы ещё один?
– Это вряд ли, – ответил папаня.
Какой это был праздник для моей Мариниты! Она меня даже обняла за шею. И мне показалось, поцеловала. Она с приёмником не расставалась ни в школе, ни на наших встречах. Иногда просила купить ей батарейки. И я приносил из своих запасов. Как мы вместе проводили время? Что мы делали? Дела всегда находились. Как я говорил, гуляли у моря, рассказывая о себе, о родителях, школе, о Москве и Советском Союзе, о Кубе, обменивались сувенирами и значками. Я приносил ей выпрошенные в гостиничной детской комнате для детей русских специалистов игрушки, куклы. Мы слушали музыку, много фотографировались, пока не кончилась плёнка.
Киноплёнку и цветную пленку для слайдов мы отправляли домой, в Москву, чтобы она здесь, в тропиках, не испортилась за два года. Новую плёнку нам присылали с оказией дедушка и бабушка, родители мамы. А реактивов для чёрно-белой плёнки мы привезли с собой много. Плёнки в гостиничной фотолаборатории проявлял мой отец, а нам давал уже готовые фотографии. Потом ему это надоело, и он научил меня проявлять плёнку и печатать фотографии. Я решил показать, как я это делаю Марине, и научить проявлять и печатать. Мы закрылись в лаборатории и в красном свете проявляли и печатали фотокарточки. Один раз я не удержался и, не отдавая себе отчёта, лизнул Маринкино плечо. Марина замерла от неожиданности и не двигалась, не глядя на меня. Тогда я прошёлся языком от её локтя до плеча.
– Ты что, кот? – спросила меня Марина, поглаживая облизанную руку.
– Да, – признался я. – Мяу!
И страшно зарычал.
– Котик, смотри, как хорошо мы здесь получились, – сказала Марина.
Уже через два урока она сама проявляла и печатала, пока не кончились реактивы. И нам пришлось переключиться на другие дела. Надо сказать, что виделись мы нечасто. По воскресеньям она часто возвращалась из школы домой, в свою семью. За ней приезжал забрать ее домой на полицейской черно-белой машине ее отец-полицейский. А машину эту называли «Персегидора»-“Perseguidora” по-испански, что означает «Преследователь» или «Преследовательница». Но как было трудно дождаться очередной встречи! Нас так тянуло друг к дружке! И никак не хотелось нам расставаться опять на целую неделю!
Папа очень уставал на работе. Я понял, что работать переводчиком так же тяжело, как водителем автобуса или, например, шахтёром. Я вскоре уже знал, что в представительстве работали 22 наших специалиста и только два переводчи
|
|
|
