Великобритания, Австрия и Россия 3 глава

Конечно, многочисленные разовые союзники Великобритании преследовали соб­ственные цели, как правило, заключавшиеся в расширении сфер влияния или терри­ториальных приобретениях в Европе. Когда они, с точки зрения Англии, переходили за грань приемлемого, Англия переходила на другую сторону или организовывала но­вую коалицию против прежнего союзника в целях защиты равновесия сил. Ее лишен­ная всяких сантиментов настойчивость и замкнутая на самое себя решимость способ­ствовали приобретению Великобританией эпитета «Коварный Альбион». Дипломатия подобного рода, возможно, и не отражала особо возвышенного подхода к междуна­родным делам, но зато обеспечивала мир в Европе, особенно тогда, когда созданная Меттернихом система стала трещать по всем швам.

Девятнадцатый век стал апогеем британского влияния. Великобритания была уве­рена в себе и имела на то полное право. Она являлась ведущей промышленной дер­жавой, а Королевский военно-морской флот господствовал на морях. В век внутренних потрясений британская внутренняя политика была на редкость спокойной и без­мятежной. Когда дело доходило до крупных проблем девятнадцатого столетия: интер­венция или воздержание от интервенции, защита статус-кво или сотрудничество в це­лях перемен — британские лидеры отказывались связывать себя догмой. В войне за греческую независимость 20-х годов XIX века Великобритания с симпатией относи­лась к стремлению Греции к независимости и освобождению из-под турецкого прав­ления в той степени, в какой это не угрожало ее собственным стратегическим пози­циям в Средиземном море и не усиливало русского влияния. Но в 1840 году Британия вмешалась непосредственно, чтобы сдержать Россию, и, следовательно, поддержала статус-кво в Оттоманской империи. Во время венгерской революции 1848 года Вели­кобритания, формально не участвовавшая в интервенции, на деле приветствовала вос­становление Россией статус-кво. Когда Италия в 50-е годы XIX века восстала против правления Габсбургов, Великобритания отнеслась к этому с симпатией, но сама не вмешалась. В деле защиты равновесия сил Великобритания никогда не была ни реши­тельно интервенционистской страной, ни категорическим противником интервенции, ни бастионом венского порядка, ни державой, требующей его ревизии. Стиль ее дея­тельности был неуклонно прагматичен, а британский народ гордился тем, что страна способна, лавируя, идти вперед.

И все же любая прагматическая политика должна быть основана на каком-то определенном принципе, с тем чтобы тактическое искусство не превратилось в метод проб и ошибок. И таким заранее определенным принципом британской внешней по­литики была, независимо от того, признавала ли Великобритания это открыто или нет, концепция защитника равновесия сил, что в целом означало поддержку более слабого против сильного. Во времена Пальмерстона равновесие сил превратилось в столь само собой разумеющийся принцип британской внешней политики, что в тео­ретической защите он не нуждался; какая бы политическая линия ни проводилась в данный момент, она обязательно формулировалась в рамках необходимости защиты равновесия сил. Исключительная гибкость шла рука об руку с рядом конкретных за­дач практического характера. К примеру, решимость оберегать Нидерланды от попа­дания в руки какой-либо крупной державы сохранялась со времен Вильгельма III вплоть до начала первой мировой войны. В 1870 году Дизраэли следующим образом

напомнил об этом принципе:

«Правительством данной страны всегда считалось, что в интересах Англии страны европейского побережья, простирающиеся от Дюнкерка и Остенде до островов Се­верного моря, должны находиться во владении свободных и процветающих сооб­ществ, следовать делу мира, наслаждаться правами и свободами и следовать дорогами коммерции, обогащающими человеческую цивилизацию, и не должны попадать во владение какой-либо крупной воинственной державы...» ³⁵

Мерой изоляции германских лидеров могло бы, в частности, послужить то, что в 1914 году они были неподдельно удивлены, когда на германское вторжение в Бельгию Великобритания ответила объявлением войны.

В течение значительной части XIX века проблема сохранения Австрии считалась важной внешнеполитической задачей Великобритании. В XVIII веке Мальборо, Картерет и Питт несколько раз вступали в войну, чтобы не дать Франции ослабить Австрию. Хотя Австрии в XIX веке в меньшей степени следовало бояться француз­ской агрессии, британцы все еще видели в Австрии, полезный противовес русской экспансии в направлении черноморских проливов. Когда революция 1848 года угро­жала привести к развалу Австрии, Пальмерстон заявлял:

«Австрия находится в центре Европы и является барьером против проникновения, с одной стороны, и вторжения, с другой. Политическая независимость и свободы Ев­ропы связаны, по моему мнению, с тем, удастся ли сохранить целостность Австрии как великой европейской державы, и потому все, что имеет целью прямо, или даже косвенно, ослабить и расчленить Австрию, тем более лишить ее положения перво­классной великой державы и свести к второразрядному статусу, должно рассматри­ваться как величайшая опасность для Европы, с которой ни один англичанин не мо­жет смириться и которую необходимо предотвратить»³⁶.

После революции 1848 года Австрия стала непрестанно слабеть, а ее политика — приобретать хаотичный характер, и тем самым эта страна утрачивала прежнюю полез­ность в качестве ключевого элемента британской политики в Средиземноморье.

Английская политика стремилась не допустить оккупации Россией Дарданелл. Ав­стро-русское соперничество было в основном сопряжено с русскими планами относи­тельно славянских провинций Австрии, что всерьез Великобританию не затрагивало, а контроль над Дарданеллами не принадлежал к числу жизненно важных для Австрии интересов. Поэтому Великобритания пришла к выводу, что Австрия стала неподходя­щим противовесом России. Вот почему Великобритания осталась в стороне, когда Ав­стрия потерпела поражение от Пьемонта в Италии и была разгромлена Пруссией в ходе соперничества за преобладание в Германии — поколением назад такого рода без­различие было бы немыслимо. Во второй половине века политику Англии будет пред­определять страх перед Германией, а Австрия, союзник Германии, впервые будет фи­гурировать в расчетах Великобритании как противник.

В XIX веке никому бы не пришло в голову, что настанет день и Великобритания окажется в союзе с Россией. С точки зрения Пальмерстона, Россия «придерживалась системы всесторонней агрессии во всех направлениях, отчасти в силу личных качеств императора (Николая), отчасти в силу наличия системы постоянного правления»³⁷. Через двадцать пять лет после этого подобная же точка зрения будет вновь высказана лордом Кларендоном, который заявит, что Крымская война была «битвой цивилиза­ции против варварства»³⁸. Великобритания потратила значительную часть столетия, пытаясь не допустить русской экспансии в Персии и на подступах к Константинопо­лю и Индии. Понадобятся десятилетия германской воинственности и безразличия, чтобы главной заботой Великобритании с точки зрения безопасности стала Германия. Это окончательно произошло лишь к концу второй половины века.

Британские правительства сменялись чаше, чем у так называемых Центральных дер­жав; ни одна из крупнейших британских политических фигур — Пальмерстон, Гладстон, Дизраэли — не находилась непрерывно на своем посту, как это имело место с Меттернихом, Николаем I и Бисмарком. И тем не менее Великобритания выказывала исключи­тельную преемственность политических целей. Раз избрав определенный курс, она следо­вала ему с неумолимой решимостью и настойчивой верностью, что и позволяло Велико­британии оказывать решающее влияние на сохранение спокойствия в Европе.

Одна из причин неуклонности поведения Великобритании в период кризисов — представительный характер ее политических институтов. Начиная с 1700 года обще­ственное мнение играло важную роль в британской внешней политике. Ни в одной стране Европы в XVIII веке не существовало «оппозиционной» точки зрения приме­нительно к внешней политике; в Великобритании это было неотъемлемой частью си­стемы. В XVIII веке тори, как правило, представляли внешнюю политику короля, ко­торый склонялся к вмешательству в споры на континенте; виги же, подобно сэру Ро­берту Уолполу, предпочитали сохранять определенную дистанцию по отношению к континентальным сварам и делали больший упор на заморскую экспансию. К началу XIX века роли переменились. Виги, подобно Пальмерстону, выступали за активную политику; в то время как тори, подобно Дерби или Сэйлсбери, устали от иностранных обязательств. Радикалы типа Ричарда Кобдена солидаризировались с кон­серваторами, пропагандируя невмешательство.

Поскольку внешняя политика Великобритании вырастала из открытых дебатов, британский народ проявлял исключительное единение во время войны. С другой сто­роны, столь открыто фанатичная внешняя политика делала возможными — хотя и в высшей степени необычными — диаметральные перемены при смене премьер-министра. К примеру, поддержка Великобританией Турции в 70-е годы XIX века рез­ко прекратилась, когда Гладстон, считавший, что турки достойны морального пори­цания, выиграл у Дизраэли выборы 1880 года.

Во все времена Великобритания считала свои представительные учреждения уни­кальными. Политика ее на континенте всегда оправдывалась британскими нацио­нальными интересами, а не идеологией. Если Великобритания выражала симпатию какой-либо из революций, как это было с Италией в 1848 году, она поступала так из сугубо практических соображений. Поэтому Пальмерстон с одобрением цитировал прагматическое изречение Каннинга: «Те, кто когда-то выступили против улучшения, поскольку оно представляло собой нововведение, вынуждены будут в один прекрас­ный день принять нововведение, которое уже более не будет улучшением»³⁹. Но это был совет, базирующийся на опыте, а не призыв к отказу от британских ценностей и установлений. В продолжение всего XIX века Великобритания оценивала другие стра­ны по проводимой ими внешней политике и, за исключением краткой гладстоновской интерлюдии, оставалась безразлична к их внутреннему устройству.

Великобритания и Америка в равной степени стремились держаться несколько в стороне от повседневного вовлечения в дела за рубежом, но каждая имела свою соб­ственную версию изоляционизма. Америка провозглашала свои демократические ин­ституты примером для всего остального мира; Великобритания трактовала свои пар­ламентские институты как не имеющие ничего сходного с иными обществами. Аме­рика пришла к вере в то, что распространение демократии обеспечит мир; да, действительно, относительный мир иным путем достигнут быть не может. Великобри­тания могла предпочесть для себя конкретное внутреннее устройство, но на риск ради него идти не собиралась.

В 1848 году Пальмерстон, когда вновь ожили исторические опасения Великобри­тании в связи со свержением во Франции монархии и появлением нового Бонапарта, сослался на практическое правило британского государственного управления:

«Неизменным принципом действий Англии является принцип признания законным органом каждой из наций того органа, который каждая из наций сознательно для се­бя изберет»⁴⁰.

Пальмерстон в течение почти тридцати лет был главным архитектором внешней политики Великобритании. В 1841 году Меттерних с циничным восхищением анали­зировал его прагматический стиль:

«...Чего же тогда хочет лорд Пальмерстон? Он хочет, чтобы Франция ощутила мощь Англии, доказывая первой, что египетское дело завершится так, как он того пожелает, причем у Франции не будет ни малейшего права приложить к этому руку. Он хочет доказать обеим германским державам, что они ему не нужны, что Англии достаточно русской помощи. Он хочет держать Россию под контролем и вести ее за собой следом, постоянно внушая ей опасения, будто Англия сможет вновь сблизиться с Францией»⁴¹.

Здесь довольно точно раскрыто, что понимала Великобритания под равновесием сил. В итоге это позволило Великобритании пройти через столетие с одной-единственной довольно краткой войной с другой великой державой — Крымской войной. Именно Крымская война положила начало развалу меттерниховского поряд­ка, с таким трудом выкованного на Венском конгрессе, хотя, когда она началась, это никому не пришло в голову. Ликвидация единства между тремя восточными монарха­ми убрала из европейской дипломатии элемент моральной умеренности. Последовали пятнадцать беспокойных лет, и лишь затем возник новый порядок, впрочем, довольно нестабильный.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Два революционера:

Наполеон III и Бисмарк

 

Р аспад меттерниховской системы на гребне Крымской войны породил примерно два десятилетия конфликтов: войну Пьемонта и Франции с Австрией в 1859 году, войну за Шлезвиг-Голштинию в 1864 году, австро-прусскую войну 1866 года и франко-прусскую войну 1870 года. Из этого разброда возникло новое равновесие сил в Евро­пе. Франция, участвовавшая в трех из этих войн и провоцировавшая остальные, уте­ряла главенствующее положение, уступив его Германии. Что гораздо важнее, исчезли моральные сдерживающие факторы системы Меттерниха. Эти перемены символизи­ровались появлением нового термина для обозначения ничем не ограниченной поли­тики достижения равновесия сил: на смену французскому термину «raison d'etat» пришел немецкий термин «Realpolitik», что, однако, не меняло сути дела.

Новый европейский порядок был делом рук двоих довольно непохожих друг на друга творцов, ставших по ходу дела архипротивниками: императора Наполеона III и Otto фон Бисмарка. Оба эти человека игнорировали священную для Меттерниха за­поведь: в интересах стабильности коронованные главы европейских государств долж­ны оставаться на местах, национальные и либеральные движения следует подавлять и, что превыше всего, отношения между государствами определяются консенсусом оди­наково мыслящих правителей. А эти двое основывали свои действия на «Realpolitik» — понятии, гласящем, что отношения между государствами определяют­ся грубой силой, и преобладает тот, кто могущественней. ^у/

Племянник великого Бонапарта, пронесшегося как смерч над Европой, Наполе­он III был в молодые годы членом итальянского тайного общества, боровшегося про­тив австрийского господства в Италии. Избранный президентом в 1848 году, Наполе­он в результате переворота провозгласил себя императором в 1852 году. Отто фон Бисмарк был отпрыском знатной прусской фамилии и страстным противником либе­ральной революции 1848 года в Пруссии. Бисмарк стал министр-президентом (премьер-министром) в 1862 году лишь потому, что отчаявшийся король не видел другого выхода из тупика, в который зашел разбитый на множество фракций парла­мент по поводу военных ассигнований.

За этот временной промежуток Наполеон III и Бисмарк сумели перевернуть вверх дном венское урегулирование и, что самое главное, отказались от самоограничения, проистекавшего из разделявшейся всеми веры в консервативные ценности. Трудно представить себе две столь несхожие личности, чем Бисмарк и Наполеон III. «Железный канцлер» и «сфинкс Тюильри» были объединены своим отвращением к «венской системе». Оба ощущали, что порядок, установленный Меттернихом в Вене в 1815 году, был журавлем в небе. Наполеон III ненавидел венскую систему, поскольку она была специально задумана, чтобы ограничивать Францию. Хотя Наполеон III не обладал амбициозной мегаломанией своего дяди, этот загадочный руководитель ощу­щал, что Франция имеет право на совершение время от времени территориальных приобретений, и не хотел, чтобы на его пути стояла объединенная Европа. Более то­го, он полагал, что национализм и либерализм — это как раз те самые ценности, ко­торые мир отождествлял с Францией, и что «венская система», подавляя их, тем са­мым покушалась на интересы общечеловеческие. Бисмарк с презрением относился к трудам Меттерниха, ибо они обрекали Пруссию на роль младшего партнера Австрии в рамках Германской конфедерации, причем он был убежден в том, что конфедерация, сохраняя столько мелких германских суверенов, держала Пруссию в тисках. Если Пруссия собиралась реализовать свое предназначение и объединить Германию, то «венская система» должна была быть разрушена.

Разделяя отвращение к установленному порядку, два революционера тем не менее очутились в конце концов на диаметрально противоположных полюсах. Наполеон по­родил обратное тому, что он поставил своей целью осуществить. Воображая себя раз­рушителем венского переустройства мира и вдохновителем европейского национализ­ма, он вверг европейскую дипломатию в состояние перманентной неуравновещен­ности, из чего в долгосрочном плане Франция не получила ничего, а выиграли остальные нации. Наполеон сделал возможным объединение Италии и непреднаме­ренно способствовал объединению Германии, причем оба эти события геополитиче­ски ослабили Францию и подорвали историческую основу французского преобладания в Центральной Европе. Воспрепятствовать каждому из этих событий Франция так и так бы не смогла, и все же хаотично-ошибочная политика Наполеона в значитель­ной степени способствовала ускорению нежелательного процесса. А тем самым — лишала Францию способности сформировать новый международный порядок в соот­ветствии с ее долгосрочными интересами. Наполеон пытался взломать «венскую си­стему», полагая, что она изолирует Францию, что до определенной степени было вер­но, и все же к 1870 году, когда завершилось его правление, Франция была более изо­лирована, чем во времена Меттерниха.

Наследие Бисмарка было совершенно иным. Немногие государственные деятели сумели подобным образом изменить ход истории. Прежде чем Бисмарк пришел к власти, предполагалось, что германское единство будет достигнуто посредством ка­кой-либо формы парламентского, конституционного правления, ставшего следствием революции 1848 года. Через пять лет Бисмарк уже далеко продвинулся по пути объ­единения, что было заветной мечтой трех поколений немцев, но он сделал это на основе преобладающей силы Пруссии, а не при помощи демократического конститу­ционализма. Решение Бисмарка не имело под собой сколько-нибудь существенной опоры в рядах избирателей. Слишком демократичная для консерваторов, слишком авторитарная для либералов, слишком ориентированная на силу для легитимистов, новая Германия требовала гения, который бы вызвался направлять силы, выпущен­ные им на свободу, как внутри страны, так и за ее пределами, путем манипуляции противоположностями — с этой задачей Бисмарк справился мастерски, но она оказа­лась за пределами возможностей его преемников.

При жизни Наполеон III получил прозвище «сфинкс Тюильри», поскольку все были уверены, что он вынашивает широкомасштабные и блестящие замыслы, харак­тера которых никто не был в состоянии раскрыть, пока они сами постепенно не представали перед глазами. Считалось, что он загадочно умен, поскольку сумел по­кончить с дипломатической изоляцией Франции в рамках «венской системы» и дать толчок развалу Священного союза посредством Крымской войны. Лишь один из ев­ропейских лидеров, Отто фон Бисмарк, видел его насквозь с самого начала. В 50-е годы он сардонически оценивал Наполеона следующим образом: «Его ум переоцени­вается вследствие его сентиментальности».

Как и его дядя, Наполеон III был одержим идеей обретения легитимного мандата. Хотя он считал себя революционером, он жаждал, чтобы Гего признали легитимные короли Европы. Конечно, если бы Священный союз был верен своим первоначаль­ным устремлениям, он бы попытался уничтожить республиканские институты, кото­рые в 1848 году заменили правление французских королей. Кровавые эксцессы Фран­цузской революции еще были живы в памяти, как и тот факт, что иностранная ин­тервенция во Франции развязала натиск французских революционных армий на европейские нации в 1792 году. В то же время аналогичный страх перед иностранной интервенцией заставил республиканскую Францию с опаской отнестись к экспорту революции. Несмотря на застойные предубеждения, консервативные державы пусть неохотно, но согласились признать республиканскую Францию, которой поначалу правил поэт и государственный деятель Альфонс де Ламартин, потом — Наполеон, как избранный президент, и, наконец, снова Наполеон, но уже «Третий» в качестве императора с 1852 года, после того, как он в декабре предшествующего года произвел переворот, преодолев конституционный запрет на свое переизбрание.

Стоило Наполеону IIIпровозгласить Вторую империю, как со всей остротой опять встал вопрос признания. На этот раз суть дела заключалась в том, признавать ли На­полеона как императора, поскольку одним из конкретных условий венского урегули­рования был четко выраженный запрет семье Бонапартов занимать французский трон. Австрия была первой, кто признал то, что уже нельзя было изменить. Австрийский посол в Париже, барон Хюбнер, приводит характерно циничное замечание своего на­чальника, князя Шварценберга, сделанное 31 декабря 1851 года, подведшее черту под эрой Меттерниха: «Дни принципов миновали»¹.

Следующей серьезной заботой Наполеона было: станут ли прочие монархи пользо­ваться по отношению к нему обращением «брат», применяемым в переписке друг с другом, либо придумают более низменную форму. В конце концов австрийский и прусский монархи пошли навстречу Наполеону, хотя царь Николай остался неприми­рим и отказывался идти далее обращения «друг»/С учетом царской точки зрения на революционеров, тот, без сомнения, полагал, что воздал Наполеону должное сверх всякой меры. Хюбнер отмечает чувство ущербности, царившее в Тюильри: «Ощущение там было таково, будто их презирают старые континентальные дворы. Этот червь все время подтачивал сердце императора Наполеона»².

Было ли презрение реальным или воображаемым, оно свидетельствовало о пропас­ти между Наполеоном и прочими европейскими монархами и было одним из психо­логических обоснований отчаянных и неутомимых нападок «брата» и «друга» на евро­пейскую дипломатию.

Ирония судьбы, связанная с Наполеоном, заключается в том, что он гораздо более был приспособлен для ведения внутренней политики, хотя она его и утомляла, чем для заграничных авантюр, для которых у него недоставало решительности и проница­тельности. Как только он позволял себе отдых от взятой на себя революционной мис­сии, ему удавалось сделать значительный вклад в развитие Франции. Он осуществил во Франции промышленную революцию. С его поощрения созданы крупные кредит­ные учреждения, сыгравшие решающую роль в экономическом развитии Франции. И еще он перестроил столицу Франции, придав ей грандиозный современный вид. В начале XIX века Париж все еще был средневековым городом с узенькими, извилис­тыми улочками. Наполеон наделил своего ближайшего советника, барона Османа, властью и бюджетом для создания современного города с широкими бульварами, ог­ромными общественными зданиями и потрясающими перспективами. Кстати, одной из целей сооружения широких проспектов было обеспечение возможности ведения огня прямой наводкой, что должно было обескуражить революционеров, но от этого не принижается величественность и внушительность содеянного на века.

Однако внешняя политика была страстью Наполеона, и там-то он и находился во власти разрывающих его в разные стороны чувств. С одной стороны, он отдавал себе отчет в том, что никогда не обретет желанной легитимности, поскольку легитимность даетсямонарху от рождения и не может быть благоприобретенной. С другой стороны, он и не слишком хотел войти в историю как легитимист. В свое время он был итальянским карбонарием (борцом за независимость) и считал себя защитником прин­ципа национального самоопределения. В то же время он не был расположен риско­вать сверх меры. Конечной целью Наполеона было упразднить территориальные ста­тьи Венского соглашения и изменить систему государств, на основе которой действо­вали эти статьи. Но он никогда не понимал, что достижение этой цели повлечет за собой объединение Германии, а это навеки положит конец французским чаяниям господствовать в Центральной Европе.

Мечущийся характер его политики был, таким образом, отражением двойствен­ности его натуры. Не доверяя «братьям»-монархам, Наполеон был вынужден пола­гаться на общественное мнение, и его политика делала зигзаги в зависимости от того, что он считал на данный момент нужным для сохранения популярности. В 1857 году вездесущий барон Хюбнер пишет австрийскому императору:

«В его [Наполеона] глазах внешняя политика — лишь инструмент, при помощи которого он обеспечивает себе власть во Франции, легитимизирует трон и основывает династию.

...[Он] не дрогнет ни перед какими мерами, ни перед какой комбинацией, только бы это сделало его популярным у себя в стране»³.

По ходу дела Наполеон стал пленником кризисов, которые сам же и организовал, ибо у него отсутствовал внутренний компас, позволяющий избрать правильный курс. Без конца он способствует возникновению кризиса: то в Италии, то в Польше, позд­нее — в Германии — и все для того, чтобы пойти на попятный перед неизбежными последствиями. Он обладал амбициями своего дяди, но не его нервами, гением или могуществом. Наполеон IIIподдерживал итальянский национализм до тех пор, пока тот не выходил за пределы Северной Италии, и выступай в пользу польской незави­симости, пока это не влекло за собой риск возникновения войны. Что касается Гер­мании, то он просто не знал, на какую сторону делать ставку. Первоначально ожидая, что борьба между Австрией и Пруссией окажется продолжительной, Наполеон сделал себя посмешищем, попросив Пруссию, победителя, предоставить ему компенсацию по окончании схватки за то, что он не был в состоянии угадать победителя.

Стилю Наполеона наиболее соответствовал бы европейский конгресс, могущий перечертить карту Европы, ибо там бы он смог блистать с минимальным для себя риском. Не было у Наполеона и ясного представления о том, как именно ему хоте­лось бы изменить границы. В любом случае, зачем великим державам было устраивать подобный форум для удовлетворения его внутренних потребностей? Ни одна страна Не согласитсяизменить собственные границы, да еще с ущербом для себя, если ее не понудит к этому всеподавляющая необходимость. Как это выяснилось, единственный конгресс, на котором председательствовал Наполеон, — Парижский конгресс, со­бранный по случаю окончания Крымской войны, — не перекроил карту Европы, а лишь подтвердил то, что было достигнуто в ходе войны. России было запрещено дер­жать военный флот на Черном море, что лишало ее оборонительных возможностей на случай нового британского нападения. России также пришлось вернуть Бессарабию и территорию Карса на восточном побережье Черного моря Турции. В дополнение к этому царь вынужден был отозвать свое требование быть защитником оттоманских христиан, что и явилось непосредственной причиной войны. Парижский конгресс символизировал распад Священного союза, но ни один из его участников не был го­тов произвести пересмотр карты Европы.

Наполеон так и не преуспел в созыве еще одного конгресса для перекройки карты Европы, причем по одной-единственной основной причине, которую указал ему бри­танский посол лорд Кларендон: страна, которая ищет великих перемен и у которой отсутствует готовность идти на столь же великий риск, обрекает себя на бесплодное существование.

«Я вижу, что идея европейского конгресса зародилась в голове у императора, а вместе с нею и arrondissement французской границы, упразднение устаревших тракта­тов и прочие remaniements, которые могли бы быть сочтены необходимыми. Я сым­провизировал огромный перечень опасностей и затруднений, которые повлечет за со­бой подобный конгресс, если его решения не будут единогласными, что не представ­ляется вероятным, причем одна или две наиболее сильные державы могут решиться на войну, чтобы получить желаемое»⁴.

Пальмерстон как-то свел государственную деятельность Наполеона к одной фразе: «...Идеи рождаются у него в голове, как кролики в садке»⁵. Беда заключалась в том, что эти идеи были отрывочны и хаотичны. В беспорядке, который породил развал Меттерниховской системы, у Франции было два стратегических выбора. Она могла следовать политике Ришелье и стремиться сохранить Центральную Европу расчленен­ной. Этот выбор вынуждал Наполеона, по крайней мере в пределах Германии, подчи­нить собственные революционные убеждения полезности сохранения легитимных правителей, готовых поддерживать раздробленность Центральной Европы. Либо На­полеону оставалось встать во главе республиканского крестового похода, как это сде­лал его дядя, из расчета на благодарность националистов и, быть может, на политиче­ское руководство Европой.

К несчастью для Франции, Наполеон следовал и той и другой стратегии одновре­менно. Пропагандист национального самоопределения, он, казалось, не замечает гео­политического риска, какой эта позиция вызывает для Франции в Центральной Ев­ропе. Он поддерживал польскую революцию, но пошел на попятный, когда встал пе­ред лицом последствий. Выступал против венского урегулирования, считая его оскорбительным для Франции, слишком поздно поняв, что венский мировой порядок был наилучшей гарантией безопасности и для Франции.

Ибо Германская конфедерация задумывалась как единое целое лишь на случай отра­жения всеподавляющей опасности извне. Государствам, ее составляющим, запрещалось объединяться в наступательных целях, и они никогда не в состоянии были бы догово­риться о наступательной стратегии. Именно потому этот предмет никогда не затрагивался за все полувековое существование конфедерации. Французская граница по Рейну, неру­шимая до тех пор, пока действовало Венское соглашение, оказалась благодаря политике Наполеона небезопасной в течение столетия с момента распада конфедерации.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: