Великобритания, Австрия и Россия 8 глава

Придерживаясь подобных убеждений, Дизраэли не мог не выступить против угро­зы Оттоманской империи со стороны России. Во имя европейского равновесия он не мог принять рецепты «Союза трех императоров», а во имя Британской империи он мог лишь возражать против возложения на Россию роли практического носителя идеи европейского консенсуса на подступах к Константинополю. Ибо в течение XIX века представление о том, что Россия является главнейшей угрозой мировому положению Великобритании, пустило глубокие корни. Великобритания видела угрозу своим за­морским интересам в клещеобразном продвижении России, одна клешня которой была нацелена на Константинополь, а другая — на Индию через Среднюю Азию. В ходе среднеазиатской экспансии во второй половине XIX века Россия отработала методику завоеваний, которая стала стереотипной. Жертва всегда находилась настолько далеко от мировых центров, что мало кто на Западе имел точное представление о сущности происходящих событий. И так можно было внушить заранее продуманное мнение о том, что якобы сам царь на деле желает всем только добра, а вот его подчиненные — люди воинственные, причем тем самым дальность расстояний и путаное восприятие сути дела становились инструментами русской дипломатии.

Из всех европейских держав только Великобритания была озабочена ситуацией в Средней Азии. По мере того как русская экспансия катилась на юг в направлении Индии, протесты Лондона разбивались, как о каменную стену, о канцлера князя Александра Горчакова, который часто не подозревал, что делают русские войска. Лорд Огастес Лофтес, британский посол в Санкт-Петербурге, рассуждал, что будто бы российское давление на Индию «порождено не сувереном, хотя он и абсолют­ный монарх, но скорее той главенствующей ролью, которую играет военная адми­нистрация. Когда имеется огромная бездеятельная армия, ее абсолютно необходимо чем-то занять... А когда устанавливается система завоеваний, подобно среднеазиат­ской, то каждое приобретение территории влечет за собой последующее, и труд­ность заключается в том, где остановиться»²¹. Конечно, это наблюдение почти по­вторяет уже приводившуюся выше цитату из Горчакова. С другой стороны, британский кабинет не видел никакой разницы в том, угрожала ли Россия Индии самим фактом своего продвижения или преднамеренно преследовала империали­стические цели.

Один и тот же шаблон повторялся вновь и вновь. С каждым годом русские войска все глубже и глубже проникали в самое сердце Средней Азии. Великобритания требо­вала объяснений и получала всевозможные заверения на тот счет, что царь будто бы не собирается аннексировать ни единого квадратного метра земли. Поначалу такого рода утешительные слова помогали снять вопрос. Но он неизбежно вновь становился открытым с каждым новым продвижением русских войск. К примеру, после того, как русская армия оккупировала Самарканд (в нынешнем Узбекистане) в мае 1868 года, Горчаков заявил британскому послу сэру Эндрю Бьюкенену: «...российское прави­тельство не только не желало оккупации этого города, но глубоко сожалеет по этому поводу, и можно быть уверенным, что этот город не будет удерживаться до бесконечности»²². Самарканд, конечно, остался под суверенитетом России, и это продолжалось вплоть до распада Советского Союза столетие спустя.

В 1872 году аналогичная шарада повторялась за несколько сот миль к юго-востоку применительно к Хивинскому ханству на границе с сегодняшним Афгани­станом. Граф Шувалов, адъютант царя, был направлен в Лондон заверить британ­цев, что Россия не имеет намерений аннексировать дополнительные территории в Средней Азии:

«Намерения императора не только были далеки от приобретения Хивы, но, напро­тив, были отданы недвусмысленные распоряжения предотвратить это, причем были даны указания на тот счет, что выдвигаемые условия ни в коем случае не должны бы­ли привести к продолжению оккупации Хивы»²³.

Стоило, однако, лишь произнести эти заверения, как прибыло известие, что рус­ский генерал Кауфман разгромил Хиву и навязал ей договор, который представлял собой трагическую противоположность утверждениям Шувалова.

В 1875 году те же методы были применены к Кокаину, еще одному пограничному с Афганистаном ханству. По такому случаю канцлеру Горчакову показалось необходимым каким-либо образом оправдать разрыв между заверениями и действиями России. Ход был в высшей степени оригинальный: он придумал беспрецедентное различие между односторонними заверениями (которые, согласно его определению, не носили обяза­тельственного характера) и официальными обязательствами двухстороннего характера. «Лондонский кабинет, — писал он в ноте, — похоже, превратно истолковал тот факт, что мы в ряде случаев спонтанно и дружественно передавали ему наши взгляды в отно­шении Средней Азии, а особенно наше твердое убеждение не следовать политике захва­тов и аннексий. Из этого он вынес убеждение, что мы якобы взяли на себя твердые обя­зательства в этом отношении применительно к данному вопросу»²⁴. Иными словами, Россия настаивала на том, что она обладает свободой действий в Средней Азии, сама себе ставит пределы и не связана даже собственными заверениями.

Дизраэли не был расположен терпеть повторение подобных методов на подступах к Константинополю. Он подстрекал оттоманских турок отвергнуть «Берлинский меморан­дум» и продолжать опустошительные действия на Балканах. Несмотря на подобную де­монстрацию британской твердости, Дизраэли испытывал сильнейшее давление внутри страны. Зверства турок настроили против них британское общественное мнение, а Глад-стон во весь голос выступал против аморальности внешней политики Дизраэли. Тогда Дизраэли счел себя обязанным подписаться под Лондонским протоколом 1877 года и присоединиться к призыву трех северных дворов к Турции покончить с бойней на Бал­канах и произвести реформу собственной администрации в этом регионе. Султан, одна­ко, будучи уверен в том, что Дизраэли на его стороне независимо от формальных к нему требований, отверг и этот документ. Ответом России было объявление войны.

На какое-то время даже показалось, будто Россия выиграла дипломатическую иг­ру. Ее поддержали не только оба остальных северных двора, но и Франция, не говоря уже о значительной поддержке британского общественного мнения. Руки у Дизраэли оказались связаны; выступление в войне на стороне Турции могло бы привести к па­дению его правительства.

Но, как и в связи со множеством предыдущих кризисов, русские руководители пе­реоценили собственную игру. Под предводительством" блестящего, отчаянного генера­ла и дипломата Николая Игнатьева русские войска очутились у ворот Константино­поля. Австрия начала пересматривать свое прежнее положительное отношение к русской кампании. Дизраэли ввел британские военные корабли в Дарданеллы. В этот момент Игнатьев потряс всю Европу, объявив об условиях Сан-Стефанского догово­ра, согласно которому Турция становилась нежизнеспособной и создавалась «Великая Болгария». Это огромное государство, мыслящееся до Средиземного моря, находилось бы, само собой разумеется, под гегемонией России.

Начиная с 1815 года в Европе полагали бесспорной истиной, что судьба Оттоман­ской империи может быть определена лишь «европейским концертом» в целом, а не какой-либо отдельной державой, причем меньше всего Россией. Игнатьевский Сан Стефанский договор обеспечивал возможности русского контроля над проливами, что было неприемлемо для Великобритании, и русский контроль над балканскими славя­нами, что было неприемлемо для Австрии. И потому как Великобритания, так и Ав­стро-Венгрия объявили о непризнании договора.

Внезапно Дизраэли перестал быть один. Для российских руководителей его шаги означали грозный признак возврата к коалиции времен Крымской войны. Когда ми­нистр иностранных дел лорд Солсбери издал в апреле 1878 года свой знаменитый ме­морандум, где объяснялось, почему Сан-Стефанский договор должен быть пересмот­рен, даже Шувалов, русский посол в Лондоне и давний соперник Игнатьева, согласился с этим. Великобритания угрожала войной, если Россия вступит в Констан­тинополь, а Австрия угрожала войной, если начнется дележ добычи на Балканах.

Лелеемый Бисмарком «Союз трех императоров» очутился на грани краха. До этого момента Бисмарк был исключительно осмотрителен. В августе 1876 года, за год до того, как русские армии двинулись на Турцию «за славянство и веру православную», Горчаков предложил Бисмарку: пусть Германия организует конгресс для разрешения Балканского кризиса. Если Меттерних или Наполеон III с жаром ухватились бы за возможность сыграть роль главного посредника в «европейском концерте», то Бисмарк отнесся к этому весьма прохладно, будучи уверен в том, что такой конгресс сможет только сделать явными разногласия внутри «Союза трех императоров». Он со­общил в доверительном порядке, что все участники такого конгресса, включая Вели­кобританию, уйдут с него «предрасположенными против нас, ибо ни один из них не найдет у нас поддержки, на которую рассчитывает»²⁵. Бисмарк также счел неразум­ным сводить вместе Горчакова и Дизраэли — «министров, равно опасных своим тще­славием», как он их назвал. Тем не менее по мере того, как становилось все яснее и яснее, что Балканы — это запал, способный вызвать общеевропейский военный взрыв, Бисмарк нехотя органи­зовал конгресс в Берлине, единственной столице, куда готовы были приехать русские руководители. И все же он постарался держаться в стороне от повседневных органи­зационно-дипломатических вопросов, возложив рассылку приглашений на министра иностранных дел Австро-Венгрии Андраши.

Конгресс был назначен на 13 июня 1878 года. Но еще до его начала Великобрита­ния и Россия разрешили ключевые вопросы в соглашении, подписанном лордом Солсбери и новым русским министром иностранных дел Шуваловым 30 мая. «Великая Болгария», порожденная Сан-Стефанским договором, заменялась тремя но­выми образованиями: значительно меньшим по масштабам независимым государ­ством Болгария; государством Восточная Румелия, автономной единицей, формально находящимся под властью турецкого губернатора, но реально управляемым под надзором европейской комиссии (прообраз миротворческих проектов Организации Объ­единенных Наций в XIX веке); остальная часть Болгарии оставалась под турецким правлением. Русские приобретения в Армении были значительно урезаны. В сепарат­ных секретных соглашениях Великобритания обещала Австрии, что поддержит ав­стрийскую оккупацию Боснии-Герцеговины, и заверила султана, что гарантирует це­лостность азиатской Турции. В ответ султан предоставил Англии право использования Кипра как военно-морской базы.

Ко времени начала конгресса опасность войны, вынудившая Берлин сыграть роль хозяина, в значительной степени рассеялась. Основной функцией конгресса было дать европейское благословение на то, что уже было согласовано. Сомнительно, пошел бы Бисмарк на риск выступать в заведомо опасной роли посредника, если бы заранее знал исход. Конечно, не исключено, что сам созыв конгресса побудил Россию и Ан­глию произвести быстрое сепаратное урегулирование, чтобы не отдаваться на милость европейского конгресса и получить ощутимые выгоды.

Разрабатывать детали уже заключенного соглашения — не самый героический труд. Все крупные страны, за исключением Великобритании, были представлены сво­ими министрами иностранных дел. Впервые в британской истории премьер-министр и министр иностранных дел вдвоем прибыли на международный конгресс за предела­ми Британских островов, поскольку Дизраэли не желал передоверить завершение в значительной мере согласованных крупных дипломатических договоренностей одному лишь Солсбери. Престарелый и тщеславный Горчаков, который еще полвека назад вел переговоры с Меттернихом на конгрессах в Лайбахе и Вероне, избрал Берлинский конгресс для своего последнего появления на международной арене. «Я не хочу, что­бы меня погасили, как чадящую лампу. Я хочу низринуться, как падучая звезда», — объявил он по прибытии в Берлин²⁶.

Когда Бисмарка спросили, кто, по его мнению, является центральной фигурой конгресса, тот указал на Дизраэли: «Der alte Jude, das ist der Mann» («Этот старый ев­рей и есть тот самый человек»)²⁷. Столь отличающиеся друг от друга по происхожде­нию, эти двое пришли к взаимному восхищению.. Оба стали неограниченными при­верженцами Realpolitik и терпеть не могли того, что они называли «лицемерной моралью». Религиозные обертоны высокопарных высказываний Гладстона (человека, которого презирали оба: и Дизраэли и Бисмарк) представлялись им чистейшей воды бредом. Ни Бисмарк, ни Дизраэли не испытывали ни малейшей симпатии к балкан­ским славянам, которых полагали хроническими и злобными возмутителями спокой­ствия. Оба деятеля любили подковырки и циничное подтрунивание, широкие обоб­щения и саркастические уколы. С тоской воспринимая мелочные детали, Бисмарк и Дизраэли предпочитали разрешать политические проблемы смелыми, драматичными и решительными ударами.

Можно даже утверждать, что Дизраэли является единственным государственным деятелем, которому когда-либо удалось взять верх над Бисмарком. Дизраэли прибыл на конгресс и занял неуязвимую позицию человека, уже добившегося своих целей, — позицию, которой Кэслри наслаждался в Вене, а Сталин — после второй мировой войны. Оставались лишь вопросы, связанные с деталями реализации предшествующей договоренности между Великобританией и Россией, а также сугубо техническая про­блема, кто — Турция или новая Болгария — будет контролировать балканские перева­лы. Для Дизраэли стратегической проблемой конгресса было по возможности смяг­чить недовольство России Великобританией за то, что пришлось отказаться от ряда своих завоеваний.

И Дизраэли это удалось, поскольку собственная позиция Бисмарка была весьма сложной. Бисмарк не видел никаких германских интересов на Балканах и не имел фундаментальных предпочтений по поводу текущих вопросов, за исключением необходимости практически любой ценой предотвратить войну между Австрией и Россией. Он описывал собственную роль на конгрессе, как функцию «ehrlicher Makler» (честного брокера), и предварял почти каждое заявление на конгрессе словами: «L'Allemagne, qui n'est liee par aucun interet direct dans les affaires d'Orient...» («Германия, не имеющая никаких непосредственных интересов в каких бы то ни было восточных делах...»)²⁸.

Бисмарк великолепно понимал, какая идет игра. Тем не менее он был подобен че­ловеку, охваченному кошмаром, который видит надвигающуюся опасность, но не способен от нее уклониться. Когда германский парламент настаивал на том, чтобы Бисмарк занял более твердую позицию, он отвечал, что предпочитает вообще не вме­шиваться. При этом Бисмарк подчеркнул, насколько опасна сама роль посредника, и сослался при этом на пример царя Николая I, который в 185! году вмешался в отно­шения между Австрией и Пруссией, по существу, на стороне Австрии:

«В те времена царь Николай сыграл ту самую роль, которую [мой оппонент] желал бы приписать Германии; он [Николай] тогда пришел и сказал: „Как только кто-нибудь выстрелит первым, выстрелю и я", и в результате этого был сохранен мир. Кому на пользу и кому во вред, уже принадлежит истории, и я не хочу обсуждать это здесь. Я просто задаю вопрос: получил ли царь Николай хоть какую-то благодарность и признательность за сыгранную им роль, когда он объединился с одной из сторон? Да уж наверняка не от нас, не от Пруссии!.. А отблагодарила ли царя Николая Ав­стрия? Через три года началась Крымская война, и к этому я ничего добавлять не со­бираюсь»²⁹.

Он мог бы еще добавить, что вмешательство царя так и не помешало Пруссии окончательно объединить Северную Германию, в чем и заключался смысл инцидента 1851 года.

Бисмарк играл сданными ему картами максимально умело. Подход его, в общем, заключался в том, что он поддерживал Россию в вопросах, касавшихся восточной части Балкан (типа аннексии Бессарабии), а Австрию — в вопросах, имевших отно­шение к западной их части (типа оккупации Боснии-Герцеговины). По одному-единственному вопросу он выступил против России. Когда Дизраэли пригрозил по­кинуть конгресс, если у Турции будут отняты горные перевалы в направлении Болга­рии, Бисмарк обратился непосредственно к царю через голову ведшего переговоры от имени России Шувалова.

Благодаря этому Бисмарк избежал отчуждения от России, постигшего Австрию после Крымской войны. Но целым и невредимым он из этой ситуации не вышел. Многие из ведущих русских политиков испытывали ощущение, будто у них хитростью отняли победу. Россия могла отказаться от территориальных приобретений во имя легитимности (как это сделал Александр I во время греческого восстания в 20-х годах XIX века, а Николай I во время революции 1848 года), но Россия никогда не отдавала назад конечную цель, ею уже достигнутую, и не признавала компромисс как таковой. Действия по сдерживанию русского экспансионизма всегда вызывали раздражение и

негодование.

Так что после Берлинского конгресса Россия возлагала вину за то, что ей не уда­лось добиться всех поставленных перед собою целей, на «европейский концерт», а не на собственные чрезмерные амбиции; не на Дизраэли, который организовал коали­цию против России и угрожал войной, а на Бисмарка, который управлял конгрессом так, чтобы избежать европейской войны. Россия привыкла к оппозиции Британии; но принятие на себя таким традиционным союзником, как Германия, роли честного брокера воспринималось панславистами как афронт. Русская националистическая пресса обзывала конгресс «европейской коалицией против России под предводитель­ством князя Бисмарка»³⁰, который был превращен в козла отпущения в связи с тем, что России не удалось добиться практически невозможного.

Руководитель русской делегации в Берлине Шувалов резюмировал по окончании конгресса сущность русских джингоистских подходов:

«Кое-кто предпочитает, чтобы у народа оставалась безумная иллюзия, будто бы интересам России был нанесен существенный урон действиями определенных ино­странных держав, и подобным образом развязывается зловреднейшая агитация. Все хотят мира; состояние страны настоятельно требует этого, но кое-кто хочет свалить на окружающий мир первопричину неудовольствия, в основе которого на самом деле лежат ошибки собственной политической деятельности»³¹.

Высказывание Шувалова, однако, не отражало русское общественное мнение. Хо­тя сам царь никогда не отваживался заходить так же далеко, как его джингоистская пресса или радикалы-панслависты, он все же не был вполне доволен результатами конгресса. В течение последующих десятилетий германское вероломство в Берлине станет общим местом множества документов русской политики, особенно ряда их, появившихся перед самым началом первой мировой войны. «Союз трех императоров», базирующийся на единении консервативных монархов, более в прежнем виде суще­ствовать не мог. А потому, коль скоро в международных отношениях более не было связующей силы, на ее место встала сама по себе Realpolitik.

В 50-е годы Бисмарк проповедовал политику, которая была континентальным эк­вивалентом «блестящей изоляции», провозглашаемой Великобританией. Он настаивал на необходимости уклоняться от обязательств до тех пор, пока не понадобится бро­сить все силы Пруссии в помощь той стороне, которая в данный конкретный момент наилучшим образом служит национальным интересам Пруссии. Такого рода подход исключал альянсы, сковывающие свободу действий, и, кроме того, давал Пруссии больше возможностей, чем любому из ее потенциальных соперников. В 70-е годы Бисмарк в целях укрепления единства Германии вернулся к традиционному союзу с Австрией и Россией. Но в 80-е годы возникла беспрецедентная ситуация. Германия стала слишком сильной, чтобы находиться на обочине, ибо это могло бы повлечь за собой объединение против нее всей Европы. Не могла она более полагаться и на ис­торическую, почти рефлекторную, поддержку России. Германия стала гигантом, нуж­дающимся в друзьях. Бисмарк разрешил эту дилемму путем полного изменения пред­шествующего подхода к внешней политике. Он более не мог воздействовать на равновесие сил, имея меньшее число обязательств, чем его потенциальный оппонент? Так что ж! Тогда он решил устанавливать отношения с большим числом стран, чем, соответственно, любой из возможных оппонентов. Это давало ему возможность выби­рать из множества союзников в зависимости от обстоятельств. Отказавшись от сво­боды маневра, характерных для его дипломатии в течение двадцати лет, Бисмарк начал создавать систему альянсов, решительно задуманных, с одной стороны, для того, чтобы германские потенциальные противники не заключили союзы между собой, а с другой стороны, для того, чтобы держать под контролем действия германских партне­ров. В каждой из бисмарковских, иногда довольно противоречивых, коалиций Герма­ния всегда была ближе к каждому отдельно взятому партнеру, чем они по отдельности друг другу; и потому Бисмарк всегда обладал правом вето в отношении совместных действий, а также возможностью действовать самостоятельно. В течение десятилетия ему удалось заключить пакты с противниками своих союзников, так что он оказался в состоянии ослаблять напряженность со всех сторон.

Бисмарк начал эту новую политику в 1879 году заключением тайного союза с Ав­стрией. Зная о недовольстве России вследствие Берлинского конгресса, он теперь на­деялся выстроить преграду дальнейшей русской экспансии. Не желая, однако, чтобы Австрия использовала германскую поддержку, чтобы бросить вызов России, он таким образом обеспечил себе вето по поводу австрийской политики на Балканах. Теплота, с которой Солсбери приветствовал австро-германский альянс, — тут можно прямо сказать о библейских «приливах радости» — убедила Бисмарка в том, что не ему од­ному хочется поставить преграды русскому экспансионизму. Солсбери, без сомнения, надеялся на то, что теперь Австрия, поддержанная Германией, примет на себя бри­танское бремя противостояния российской экспансии в направлении проливов. Вести бои за чужие национальные интересы было не в правилах Бисмарка. Ему особенно претило заниматься этим на Балканах, поскольку он с величайшим отвращением от­носился к сварам в данном регионе. «Этим конокрадам надо дать ясно понять, — ворчал он как-то по поводу Балкан, — что европейским правительствам незачем пре­вращаться в пристяжных их похоти и соперничества»³². К несчастью для мира в Ев­ропе, его преемники позабыли эти слова предостережения.

Бисмарк предлагал сдерживать Россию на Балканах посредством союза, а не конфронтации. В этом смысле царю всегда угрожала бы изоляция. И он, полагая, что Великобритания является основным противником России, а Франция еще слишком слаба и к тому же слишком привержена республиканским принципам, чтобы быть надежным союзником, решил дать согласие на возрождение «Союза трех императо­ров», но на этот раз на базе «реальной политики».

Выгода альянса с основным оппонентом не сразу была понята австрийским импе­ратором. Он предпочел бы входить в одну группировку с Великобританией, с которой у него был общий интерес не допустить продвижения России к проливам. Но пора­жение Дизраэли в 1880 году и приход к власти Гладстона свели эти перспективы к нулю; участие Великобритании, пусть даже косвенное, в протурецком антирусском союзе теперь исключалось начисто.

Второй «Союз трех императоров» более не делал вид, будто его заботят какие-либо моральные принципы. Образованный на основе четкого подчинения принципам Realpolitik, он предусматривал для своих участников благожелательный нейтралитет, если кто-то из его членов вступит в войну с посторонним государством. — к примеру, если Англия начнет войну с Россией или Франция с Германией. Германия таким об­разом была защищена от возможности войны на два фронта, а Россия была защищена от возможности реставрации Крымской коалиции (в составе Великобритании, Франиии и Австрии), в то время как германские обязательства защищать Австрию на слу­чай агрессии оставались целиком и полностью в силе. Ответственность за сдержива­ние русского экспансионизма на Балканах переместилась на Великобританию, по­скольку Австрия более не могла вступить в коалицию, направленную против России, — по крайней мере, на бумаге. Балансируя частично неуравновещенными союзами, Бисмарк оказался в состоянии получить почти ту же самую свободу дей­ствий, которой он обладал на более раннем этапе дипломатической остраненности. И, что самое главное, он устранил побудительные мотивы, которые могли бы превратить местный кризис во всеобщую войну.

В 1882 году, следующем за образованием второго «Союза трех императоров», Бисмарк раскинул свои сети еще более широко, убедив Италию примкнуть к союзу между Австрией и Германией. Тем самым Двойственный союз превращался в Трой­ственный. В общем и целом Италия стояла в стороне от дипломатической активности в Центральной Европе, но теперь ее выводил из себя захват Францией Туниса, проти­воречивший ее собственным планам в Северной Африке. Кроме того, непрочная ита­льянская монархия полагала, что дипломатическая демонстрация в стиле великой державы поможет ей лучше сдерживать растущую волну республиканизма. Со своей стороны Австрия дополнительно страховалась на тот случай, если «Союз трех импера­торов» окажется неспособным сдерживать Россию. Формируя Тройственный союз, Германия и Италия пообещали оказать содействие друг другу на случай французского нападения, в то время как Италия дала обещание соблюдать нейтралитет по отноше­нию к Австро-Венгрии на случай войны с Россией, что облегчало тревоги Австрии по поводу войны на два фронта. Наконец, в 1887 году Бисмарк уговорил двух своих со­юзников — Австрию и Италию — заключить так называемые Средиземноморские соглашения с Великобританией, согласно которым стороны-участники договари­вались совместно оберегать статус-кво в районе Средиземноморья.

Результатом бисмарковской дипломатии было появление на свет взаимно перепле­тающихся альянсов, частью совпадающих по целям, а частью соперничающих друг с другом, что страховало Австрию от русского нападения, Россию от австрийского авантюризма, а Германию от окружения, а также вовлекало Англию в дело защиты от русской экспансии в направлении Средиземного моря. Чтобы свести к минимуму вы­зов столь сложной системе, Бисмарк делал все, что было в его силах, чтобы удовле­творять французские амбиции повсеместно, за исключением Эльзас-Лотарингии. Он поощрял французскую колониальную экспансию, отчасти для того, чтобы отвести французскую энергию от Центральной Европы, но в гораздо большей степени для того, чтобы столкнуть Францию с соперниками по колониальным приобретениям, особенно с Великобританией.

Десять с лишним лет этот расчет оправдывался. Франция и Великобритания чуть-чуть не схватились друг с другом по поводу Египта. Франция отдалилась от Италии в связи с Тунисом, а Великобритания продолжала противостоять России в Средней Азии и на подступах к Константинополю. Не желая вступать в конфликт с Англией, Бисмарк сознательно воздерживался от колониальной экспансии до самой середины 80-х годов, ограничивая внешнюю политику Германии континентом и сохранением статус-кво.

Но, в конце концов, потребности Realpolitik слишком причудливо переплелись. Со временем конфликт между Австрией и Россией на Балканах стал неуправляем. Если бы принцип равновесия сил действовал в чистом виде, Балканы были бы разделены на рус­скую и австрийскую сферы влияния. Но общественное мнение было уже в достаточной степени возмущено подобной политикой, даже в самых автократических государствах. Россия не в состоянии была бы согласиться с такого рода разделом, ибо это бы отдавало славянское население на Балканах во власть Австрии, а Австрия не согласилась бы с усилением будто бы подвластных России «славянских территорий» на Балканах.

Бисмарковская кабинетная дипломатия в стиле XVIII века становилась несовмес­тимой с эпохой широкого общественного мнения. Оба представительных правитель­ства: Великобритании и Франции — реагировали на общественное мнение у себя в стране, как на нечто, само собой разумеющееся. Во Франции это означало рост дав­ления по поводу возврата Эльзас-Лотарингии. Но наиболее разительный пример но­вой, жизненно важной роли общественного мнения мы находим в Великобритании, когда Гладстон победил Дизраэли в 1880 году во время единственных в стране выбо­ров, где спор шел главным образом по вопросам внешней политики, а, придя к влас­ти, стал проводить балканскую политику, полностью противоположную политике Дизраэли.

Гладстон, возможно, являющийся главенствующей британской политической фи­гурой XIX века, рассматривал внешнюю политику примерно так же, как американцы после Вильсона. Применяя к ней моральные, а не геополитические критерии, он на­стаивал на том, что национальные чаяния болгар были и на самом деле законны, а Великобритания, как братская христианская нация, обязана оказывать поддержку болгарам, а не мусульманам-туркам. Турок следует заставить вести себя прилично, утверждал Гладстон, при помощи коалиции государств, которая и примет на себя от­ветственность за управление Болгарией. Гладстон выдвигал ту же самую концепцию, которая при президенте Вильсоне стала известна как принцип коллективной безопас­ности: Европа обязана действовать объединенными усилиями, иначе Великобритания не будет действовать вообще.

«Это необходимо сделать, и это может быть сделано без опаски объединенными силами держав Европы. Ваша мощь велика; но превыше всего, самым главным яв­ляется то, что ум и сердце Европы в этом деле должны быть едины. Ничего нельзя достичь без союза шести великих держав: России, Германии, Австрии, Франции, Ан­глии и Италии. Чтобы успех был полным и результат удовлетворительным Союз меж­ду всеми ими не только важен, но и почти обязателен»³³.

В 1880 году Гладстон, возмущенный акцентом Дизраэли на геополитике, начал свою знаменитую «Мидлотианскую кампанию». Впервые в истории, с остановками во всех подряд населенных пунктах, вопросы внешней политики были вынесены непо­средственно на суд избирателей. Будучи уже пожилым человеком, Гладстон вдруг от­крыл у себя качества публичного оратора. Утверждая, что мораль является единствен­ной основой здравой внешней политики, Гладстон настаивал на том, что путеводными маяками британской внешней политики обязаны стать христианская благопристойность и уважение к правам человека, а вовсе не принципы равновесия сил и национальных интересов. На одной из остановок он объявил: «Помните, что святость человеческой жизни в горных поселениях Афганистана так же ненарушима в глазах Господа Всемогущего, как и святость жизни вашей. Помните, что Тот, Кто объединил вас всех, создав разумными существами из плоти и крови, со­единил вас также узами взаимной любви... не ограничивающимися пределами христи­анской цивилизации...» ^34.

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: