Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

И возврат побежденных на международную арену




 

Согласно всем принципам дипломатии равновесия сил, воплощавшимся в европей­ской практике еще со времен Вильгельма III, Британии и Франции настоятельно тре­бовалось заключить антигерманский союз, чтобы обуздать реваншистские импульсы беспокойного соседа.. В конечном счете Великобритания и Франция по отдельности были слабее Германии — даже побежденной Германии — и могли надеяться противо­поставить ей собственную мощь, лишь заключив коалицию. Но такая коалиция так и не была создана. Великобритания отказалась от одностороннего применения полити­ки обеспечения равновесия сил, характерной для нее на протяжении трех столетий. Она заколебалась между преувеличенной ею же самой необходимостью уравновесить силы Франции и ростом приверженности новому принципу коллективной безопас­ности, воплощения которого на практике не допустила она же сама. Франция же в международных делах следовала политике отчаяния, то пытаясь использовать Вер­сальский договор, чтобы оттянуть возрождение Германии, то пробуя вполсилы успо­коить взвинченного соседа. И случилось так, что государственный деятель, наиболее преуспевший в формировании дипломатического ландшафта 20-х годов, принадлежал не к одной из стран-победительниц, но происходил из побежденной Германии. Это был Густав Штреземан.

Но еще до появления Штреземана Францией была предпринята очередная тщет­ная попытка обеспечить собственную безопасность собственными же усилиями. В конце 1922 года, когда вопрос о репарациях повис в воздухе, когда вопрос разоруже­ний трактовался двусмысленно, когда весомые британские гарантии безопасности оказались недостижимы, Франция в эмоциональном плане дошла до предела, особен­но с учетом германо-советского сближения. Премьер-министром Франции стал Раймон Пуанкаре, ее президент военного времени, и он принял решение в пользу одно­сторонних мер по обеспечению выполнения статьи Версальского договора о репарациях. В январе 1923 года французские и бельгийские войска оккупировали Рур, промышленное сердце Германии, не проконсультировавшись с остальными союзни­ками.

Много лет спустя Ллойд-Джордж заметит: «Если бы не было Рапалло, не было бы и Рура». Но верно также и то, что, если бы Великобритания была готова взять на се­бя гарантию безопасности Франции, той бы не потребовалось пойти на столь отчаян­ный шаг, как оккупация промышленного сердца Германии. И если бы Франция была более готова пойти на компромисс по вопросу о репарациях (и по поводу разоруже­ния), то Великобритания, возможно, охотнее бы отнеслась к формированию союза — хотя насколько осмысленным был бы этот союз с учетом почти что пацифистского настроя британского общественного мнения, — вопрос другой.

По иронии судьбы единственная односторонняя французская военная инициатива продемонстрировала как раз неспособность Франции более действовать в одиночку. Франция взяла под контроль промышленность Рурской области, с тем чтобы восполь­зоваться ее углем и сталью взамен репарационных платежей, в которых Германия от­казывала. Германское правительство отдало распоряжение о пассивном сопротивле­нии и стало оплачивать отказ от работы со стороны рабочих угольной и металлургической промышленности. И хотя эта политика привела германское прави­тельство к банкротству — и породила гиперинфляцию, — она также не позволила Франции добиться поставленной цели, тем самым превращая оккупацию Рура в ги­гантскую французскую неудачу.

Теперь Франция была полностью изолирована. Соединенные Штаты проявили не­удовольствие посредством вывода из Рейнской области собственных оккупационных войск. Великобритания нахмурилась. Германия же усмотрела в расколе между союз­никами возможность к сближению с Великобританией. Пьянящая атмосфера нацио­нального сопротивления французской оккупации даже породила у ряда германских лидеров мечту о возрождении прежних планов англо-германского альянса, что явилось очередным примером прирожденной способности Германии переоценивать соб­ственные возможности. Британский посол в Берлине лорд д'Абернон. докладывал о беседе, во время которой один из ведущих германских государственных деятелей воз­родил ряд аргументов императорской Германии в пользу альянса с Британией, заяв­ляя, что «нынешняя ситуация прямо противоположна ситуации 1914 года. Совершен­но ясно, что если в 1914 году Англия воевала с Германией, чтобы не допустить ее военного господства над Европой, то теперь через несколько лет такого же рода схватка возможна у нее с Францией. И вопрос заключается в том, будет ли Англия сражаться в одиночку, или у нее будут союзники».

Ни один ответственный британский лидер не думал заходить до такой степени да­леко, чтобы помышлять о союзе собственной страны с Германией. Тем не менее 11 августа 1923 года министр иностранных дел Керзон и ответственный сотрудник ми­нистерства иностранных дел сэр Эйр Кроу (автор «Меморандума Кроу» 1907 года) по­требовали, чтобы Франция пересмотрела свои действия в Руре, иначе она бы рискова­ла потерять поддержку Великобритании в будущем кризисе с Германией. На Пуанкаре это не произвело никакого впечатления. Он вовсе не считал британскую поддержку одолжением для Франции, но скорее требованием британских национальных интере­сов: «...В случае, если возникнет ситуация, подобная 1914 году... Англия в своих же собственных интересах примет те же самые меры, какие она приняла в то время».

Пуанкаре оказался прав относительно окончательного выбора Великобритании в случае наступления ситуации, аналогичной 1914 году. Но он неверно оценил срок, в течение которого Великобритания должна была осознать, что она действительно на­ходится перед лицом аналогичного кризиса, а пока что хрупкая версальская система успела рассыпаться в прах.

Оккупация Рура завершилась осенью 1923 года. Франции не удалось создать значи­тельное сепаратистское движение в Руре или даже в Рейнской области, куда, согласно условиям Версальского договора, германская армия не имела права вступать и, следо­вательно, не сумела бы подавить сепаратистское движение. Уголь, добытый во время оккупации, едва покрывал стоимость оккупационных расходов. А пока что Германию разрывали мятежи, возникшие в Саксонии (в связи с действиями левых политических групп) и в Баварии (в связи с действиями правых). Инфляция росла бещеными темпа­ми, угрожая в принципе способности германского правительства выполнить какие бы то ни было из своих обязательств. Настоятельное требование Франции выплатить ре­парации сполна стало невыполнимым из-за французских же действий.

Франция и Великобритания умудрились одновременно дать друг другу шах и мат: Франция — тем, что настаивала на ослаблении Германии посредством односторонних действий и тем самым исключила возможность поддержки со стороны Великобрита­нии; Великобритания — тем, что настаивала на умиротворении, не принимая в расчет соотношения сил и тем самым нанося вред безопасности Франции. Даже разоружен­ная Германия оказалась достаточно сильной, чтобы свести на нет односторонние дей­ствия Франции, — грозное предзнаменование будущего, когда Германия сбросит с се­бя оковы Версаля.

В 20-е годы, как только демократические страны оказывались в тупике, они пред­почитали обращаться к Лиге наций, а не смотреть в лицо геополитическим реалиям. В эту западню угодил даже британский Генеральный штаб. И тот самый меморандум, который цитировался в предыдущей главе и определял Германию как главную угрозу, поскольку Франция будет не в состоянии оказать эффективное сопротивление, ока­зался не свободен от плоских истин: в качестве вывода Генеральный штаб не приду­мал ничего лучше, чем «укреплять» Лигу (что это значит, неведомо) и заключать «союзы по обстоятельствам в таких ситуациях, когда... Германия потеряет голову»4.

Эта рекомендация была почти что гарантированным рецептом неудачи. Лига была слишком раздроблена, а к тому моменту, как Германия потеряла голову, организовы­вать альянсы было слишком поздно. Теперь для того, чтобы Германия окончательно обеспечила себе в долгосрочном плане доминирующее положение, — даже более прочное, чем предвоенное, — нужен был государственный деятель, достаточно даль­новидный и терпеливый, могущий уничтожить дискриминационные статьи Версаль­ского договора.

Такой лидер появился в 1923 году, когда министром иностранных дел, а затем канцлером стал Густав Штреземан. Методом, при помощи которого он восстанавли­вал силы Германии, стала политика «выполнения обязательств», что представляло со­бой полный пересмотр прежней германской политики и прекращение дипломати­ческой партизанской войны, которую его предшественники вели против положений Версальского договора. «Выполнение обязательств» базировалось на извлечении пре­имуществ из очевидной неловкости, испытываемой Великобританией и Францией в связи с явным разрывом между собственными принципами и условиями Версаля. В обмен на германские усилия по строгому соблюдению более льготной схемы выплаты репараций Штреземан стремился к освобождению от наиболее тяжких политических и военных условий Версаля по воле самих союзников.

Нация, побежденная в войне и частично оккупированная иностранными войска­ми, имеет в основном два выбора. Она может бросить вызов победителю в надежде сделать претворение в жизнь условий мира наиболее болезненным; либо может со­трудничать с победителем, накапливая силы для новой конфронтации. После военного поражения сопротивление есть испытание сил в момент наибольшей слабости; коллаборационизм несет в себе риск деморализации, поскольку политика, угодная победителю, также содержит в себе тенденцию сбивать с толку общественное мнение в среде побежденных.

До Штреземана Германия следовала политике сопротивления. Конфронтационная тактика помогла ей устоять во время рурского кризиса, но германские обиды вряд ли были сняты уходом Франции из Рура. Странно, но возврат Франции Эльзас-Лотарингии под сомнение не ставился. Однако перекройка германских границ с уступкой Польше значительных участков германской территории вызывала страстное противодействие националистического характера. В итоге широко распространилось движение за уничтожение ограничений на германскую военную мощь. И в Германии существовал почти поголовный консенсус в отношении того, что репарационные тре­бования союзников завышены вне всякой меры.

В отличие от националистов Штреземан понимал, что, независимо от того, до ка­кой степени непопулярен Версальский договор, независимо от того, до какой степени ненавидел его он сам, нужна британская и, в какой-то мере, французская помощь, чтобы сбросить с себя наиболее тяжкие ограничения. Взаимопонимание, достигнутое в Рапалло. оказалось тактически полезным: у западных демократических стран слали нервы. Но поскольку Советский Союз был чересчур ниш, чтобы оказать содействие германскому экономическому возрождению, и слишком изолирован, чтобы оказать помощь и поддержку в большинстве случаев дипломатической конфронтации, реаль­ные последствия этой договоренности стали очевидны лишь тогда, когда Германия стала достаточно сильной, чтобы бросить открытый вызов версальскому урегулирова­нию. В конце концов, для восстановления экономической мощи требовались ино­странные займы, получить которые в атмосфере конфронтации Германии было бы затруднительно. Таким образом, штреземановская политика «выполнения обяза­тельств» отражала в первую очередь реалистическую оценку потребностей германско­го политического и экономического восстановления. «Основополагающая слабость Германии в военном отношении, — писал он, — ставит пределы, определяет характер и методы для германской внешней политики»

И хотя политика выполнения обязательств базировалась на реалистическом подхо­де, этого товара в послевоенной Германии было не более (особенно в консервативных кругах), чем в те времена, когда политика консерваторов столь сильно повлияла на обстановку, что обеспечила саму возможность начала первой мировой войны. Тот факт, что война окончилась в то время, как германские войска находились на терри­тории стран Антанты, позволил лицам, ответственным за вовлечение Германии в вой­ну, избежать ответственности за свое безумное поведение и одновременно возложить вину за это на своих более умеренных преемников. Ллойд-Джордж предвидел подоб­ный результат, когда 26 октября 1918 года докладывал военному кабинету относи­тельно первых попыток Германии договориться о мире:

«Премьер-министр заявил, что индустриальная часть Франции опустошена, а Гер­мания этой участи избегла. Ибо в первый же миг, как только мы оказались в состоя­нии опустить свой бич на спину Германии, та заявила: „Я сдаюсь". И встал вопрос, не следует ли продолжать бичевать ее, как она это делала с Францией».

Коллеги его, однако, сочли, что Великобритания слишком истощена, чтобы следо­вать подобным курсом. Министр иностранных дел Остин Чемберлен устало заметил, что «месть сегодня обходится слишком дорого».

Как и предсказывал Ллойд-Джордж, новая Веймарская республика была с самого начала атакована националистическими агитаторами. Несмотря на то, что ей удалось получить гораздо более льготные условия мира, чем те, что предлагались Генерально­му штабу! Демократические лидеры новой Германии так и не были по достоинству оценены за то, что сохранили самое возможность независимого существования стра­ны в столь трудных обстоятельствах. В политике, однако, мало кто бывает вознаграж­ден за предотвращение ущерба, ибо весьма редко удается доказать, что последствия могли бы быть, гораздо.худшими.

Вспомним: двумя поколениями спустя понадобился американский президент-консерватор, чтобы решиться на «открытие» для Америки Китая. Точно так же лишь Штреземан, лидер с безупречным консервативным прошлым, решился, помыслив, положить в основу германской внешней политики сотрудничество в деле претворения в жизнь ненавистного версальского урегулирования. Сотрудничество пусть даже двусмысленное по сути. Сын торговца пивом, Штреземан родился в Берлине в 1878 году и построил свою политическую карьеру на следовании идеям консервативной партии буржуазно-деловых кругов — национально-либеральной партии. В 1917 году он стал ее руководителем. Человек веселый и общительный, он увлекался литературой и ис­торией, и беседы его были постоянно насыщены ссылками на немецкую классику. Тем не менее его ранние представления о международной политике отражали консер­вативные расхожие истины. К примеру, он был убежден в том, что Германию вовлек­ла в войну Великобритания, ревностно охраняющая свое собственное господство.

Еще в 1917 году Штреземан выступал в пользу обширных завоеваний на Западе, на Востоке и за аннексию французских и британских колониальных владений в Азии и Африке. Он также поддержал решение о неограниченной подводной войне — пагуб­ное по своим последствиям, вовлекшее Америку в войну. Но то, что инициатором по­литики «выполнения обязательств» стал человек, назвавший Версальский договор «величайшим свинством в истории», показалось бы странным разве что не верящим в непреложное: «Realpolitik» способна обучить выгодному применению принципов умеренности.

Штреземан оказался первым послевоенным германским лидером, — и единствен­ным демократическим лидером, — который воспользовался геополитическими пре­имуществами, полученными Германией в результате версальского урегулирования. Он уразумел непрочность франко-английских отношений и воспользовался этим, чтобы углубить разрыв между союзниками военных лет. Он с умом обратил в свою пользу страх британцев перед катастрофическим ослаблением Германии по отношению к Франции и Советскому Союзу. Один официальный британский аналитик рассматри­вал Германию как жизненно важный бастион на путях распространения большевизма, привлекая аргументы, свидетельствовавшие о том, что политика выполнения обяза­тельств делает успехи. Получалось, что германское правительство «поддерживается большинством национальной ассамблеи, является подлинно демократическим, наме­ревается наилучшим способом выполнить требования мирного договора и заслужи­вает откровенной поддержки со стороны союзников». А в отсутствие британской под­держки Германия «неизбежно склонится в сторону большевизма, а в итоге, возможно, вновь станет абсолютной монархией».

Аргументы Великобритании в пользу содействия Германии определенным образом напоминают мотивы, выдвигаемые Америкой в пользу оказания помощи России при Ельцине. Ни в том, ни в другом случае не брались в расчет последствия «успеха» предлагаемой политики. Если бы преуспела политика «выполнения обязательств», Германия постоянно становилась бы сильнее и оказалась бы в состоянии угрожать европейскому равновесию. Соответственно, если программа международной помощи России в период после окончания «холодной войны» достигнет цели, то рост россий­ской мощи повлечет за собой геополитические последствия по всей обширной пери­ферии бывшей Российской империи.

В обоих случаях сторонники умиротворения имели перед собой позитивные, даже весьма перспективные цели. Западные демократии поступили мудро, согласившись с штреземановской политикой «выполнения обязательств» и пойдя ей навстречу. Но они ошиблись в том, что не упрочили связи друг с другом. Ибо политика выполнения обязательств непременно должна была приблизить тот день, который так описал ге­нерал фон Сект: «Мы должны вновь обрести силы и уж тогда, естественно, вернем себе то, что потеряли»10. Америка поступила дальновидно, предложив помощь России в период по окончании «холодной войны»; но как только Россия выздоровеет эконо­мически, ее давление на соседние страны обязательно возрастет. Возможно, такую цену стоит заплатить, но было бы ошибкой не замечать, что платить придется.

На ранних этапах политики «выполнения обязательств» конечные цели Штреземана не играли роли. Искал ли он постоянного примирения, желал ли пересмотра су­ществующего порядка — или, что наиболее вероятно, держал в запасе оба вариан­та, — ему прежде всего надо было высвободить Германию из двусмысленного положения в связи с репарациями. За исключением Франции, остальные союзники в равной степени хотели покончить с этим вопросом и наконец получить хоть какие-то репарации. Что же касается Франции, то она хотела выбраться из устроенной ею же самой для себя западни в форме оккупации Рура.

Штреземан умело предложил вынести новый график репарационных платежей на рассмотрение международного арбитража, полагая, что международный форум будет не столь привередлив, как одна Франция. В ноябре 1923 года Франция согласилась с на­значением американского банкира Чарлза Г. Дауэса на роль «беспристрастного арбитра» для рассмотрения вопроса об уменьшении суммы репараций, причитающихся Франции, что явилось верным признаком распада союза военного времени. Рекомендации «комитета Дауэса», согласно которым устанавливался график платежей в ограниченных размерах в течение последующих пяти лет, были приняты в апреле 1924 года.

В течение этих пяти лет Германия выплатила примерно 1 млрд. долларов в форме репараций и получила около 2 млрд. долларов в виде займов, главным образом из Со­единенных Штатов. По существу, Америка оплачивала репарации Германии, а Герма­ния использовала остаток от американских займов для модернизации собственной промышленности. До того Франция настаивала на репарациях, чтобы сделать Герма­нию слабой. Вынужденная выбирать между Германией слабой и Германией, способ­ной платить репарации, Франция предпочла последний вариант, но при этом вынуж­дена была не вмешиваться, видя, как репарации помогали возродить экономическую и в конечном счете военную мощь Германии.

К концу 1923 года Штреземан уже был в состоянии говорить об определенных успехах:

«Все наши меры политического и дипломатического характера, а именно, заранее продуманное сотрудничество с обеими англо-саксонскими державами, отчуждение Италии от ее соседа [Франции], а также колебания в Бельгии, создали в совокупности такую ситуацию для Франции, которую эта страна в течение продолжительного срока выдержать не сможет».

Расчет Штреземана оказался точен. Политика «выполнения обязательств» превра­тилась в квадратуру круга как для Франции, так и для всего европейского порядка. Безопасность Франции требовала определенной доли дискриминации по отношению к Германии в военной области; иначе бы Германия взяла верх благодаря потенциаль­ному превосходству в живой силе и ресурсах. Но без признания за собой равенства — права на производство вооружений, как у любой другой европейской страны, — Германия никогда не приняла бы версальской системы, и выполнение обязательств пре­кратилось бы.

Политика «выполнения обязательств» поставила в трудное положение и британ­ских дипломатов. Если Великобритания не предоставит Германии равенства в воен­ном отношении в качестве quid pro quo за соблюдение Германией графика репараци­онных платежей, Германия вновь станет непримиримой, как прежде. Но равенство в военном отношении, обретенное Германией, будет представлять угрозу Франции. Ве­ликобритания могла бы заключить союз с Францией, чтобы противопоставить его Германии, но она не желала связывать себя с союзами Франции в Восточной Европе или оказаться воюющей с Германией из-за куска польской или чешской территории. Ради „польского коридора", — заявил Остин Чемберлен в 1925 году, перефразируя изречение Бисмарка по поводу Балкан, — ни одно британское правительство не рискнет и не пожелает рискнуть костями одного-единственного британского гренаде­ра». Это заявление, как и бисмарковское, было опровергнуто самим ходом событий: Великобритания все равно вступила в войну, как и Германия в начале века, — причем как раз по тому самому поводу, который и в том и в другом случае столь решительно отрицался.

Чтобы избежать подобной дилеммы, Остин Чемберлен в 1925 году выдвинул идею ограниченного альянса между Великобританией, Францией и Бельгией, который бы гарантировал лишь границы этих стран с Германией, то есть, по сути дела, военного союза на случай германской агрессии на Западе. К тому времени, однако, штреземановская политика «выполнения обязательств» настолько продвинулась вперед, что Штреземан обрел почти что право вето в отношении инициатив Антанты. Чтобы предотвратить отождествление Германии с потенциальным агрессором, он заявил, что пакт без Германии — это пакт против Германии.

Будучи наполовину убежден в том, что страх Германии перед окружением со всех сторон сыграл свою роль в формировании ее столь воинственной предвоенной поли­тики, Чемберлен отступил и решился на заключение курьезно-гибридного соглаше­ния, сочетавшего в себе некий сплав традиционного альянса с новыми принципами коллективной безопасности. Чтобы соблюсти ранее предложенные принципы альянса, новый пакт, подписанный в Швейцарии, в Локарно, гарантировал против агрессии границы между Францией, Бельгией и Германией. Верный принципам коллективной безопасности, документ не конкретизировал ни агрессора, ни жертву, но обещал от­ражение чьей бы то ни было агрессии в любом направлении. «Казус белли» пакта уже не был агрессивный акт конкретной страны, но нарушение юридической нормы лю­бой из стран.

К середине 20-х годов Штреземан, министр побежденной Германии, был ближе к рулю мировой политики, чем Бриан и Чемберлен, представители стран-победительниц. В обмен на отказ от реваншизма в отношении Запада Штреземан до­бился от Бриана и Чемберлена молчаливого согласия на пересмотр ситуации на Во­стоке, определенной Версальским договором. Германия признала западную границу с Францией и Бельгией и постоянную демилитаризацию Рейнской области; Великобри­тания и Италия гарантировали эту договоренность, пообещав содействие в отражении вторжения через границы или в рейнскую демилитаризованную зону в любом направлении. В то же время Штреземан не признал границу Германии с Польшей, которую другие вступившие в соглашение стороны также отказались гарантировать. Германия заключила арбитражные соглашения со своими восточными соседями, обещая мирное урегулирование всех споров. И все же Великобритания не пожелала распространить гарантию и на это обещание. В конце концов Германия дала согласие на вступление в Лигу наций, тем самым приняв на себя обязательство общего характера разрешать все споры мирным путем, что в теории также распространялось и на непризнанные гра­ницы на востоке.

«Пакт Локарно» был встречен с преувеличенным облегчением, как заря нового мирового порядка. Три министра иностранных дел — Аристид Бриан, Франция; Ос­тин Чемберлен, Великобритания; Густав Штреземан, Германия — получили Нобелев­скую премию мира. Но среди всех этих восторгов никто не заметил, что государ­ственные деятели ушли в сторону от настоящих проблем: Локарно было не столько умиротворением Европы, сколько определением поля новых битв.

Успокоение, испытанное демократическими странами, как только Германия фор­мально признала свою западную границу, явилось наглядным проявлением степени деморализации и той путаницы в умах, которая была вызвана смещением старого и нового в международных делах. Ибо свершившийся факт признания молчаливо сви­детельствовал о том, что Версальский договор, которым завершилась победоносная война, сам по себе был неспособен заставить соблюдать условия мира, выдвинутые победителями, а Германия получила право выбора: соблюдать лишь те условия дого­вора, которые она сочтет нужным подтвердить. В этом смысле нежелание Штреземана признать восточные границы Германии было грозным признаком; а отказ Великобритании гарантировать даже арбитражные договоры санкционировал в международном плане существование двух категорий границ в Европе: признанных Германией и гарантированных другими державами, но также — и не признанных Германией, и не гарантированных другими державами.

Еще больше запутывало дело существование трех классов обязательственных от­ношений в Европе. К первому принадлежали традиционные альянсы, обладавшие обычным механизмом штабных переговоров и политических консультаций. Выйдя из моды, они включали в себя лишь французские договоренности с новыми слабыми государствами Восточной Европы — союзы, к которым не захотела подключиться Великобритания. В случае германской агрессии в Восточной Европе Франция очути­лась бы лицом к лицу с нежелательными альтернативами: либо бросить на произвол судьбы Польшу и Чехословакию, либо воевать в одиночку, что преследовало ее, как кошмар, с 1870 года и представлялось крайне нежелательным. Ко второму классу от­носились гарантии особого рода типа локарнских, явно считавшиеся менее обяза­тельными, чем формальные альянсы, чем и объясняется практически беспрепят­ственное их прохождение через палату общин. Наконец, существовали обязательства Лиги наций по коллективной безопасности, девальвированные на практике посред­ством Локарно. Ибо если коллективная безопасность была вещью надежной, не нужно было бы Локарно; а раз Локарно было нужно, Лига наций, само собой разу­меется, на деле не могла обеспечить безопасность даже ее главным членам-основателям. А поскольку ни гарантии по типу Локарно, ни общая концепция коллективной безопасности не идентифицировали потенциального агрессора, ни то, ни другое не позволяло заниматься перспективным военным планированием. Даже если бы была возможность проведения военной акции в форме «концерта» — чему мы не находим ни единого примера за всю историю существования Лиги, — бюрократическая маши­на свела бы все к бесконечным проволочкам, устанавливая факты и отрабатывая про­чие примирительные процедуры Лиги.

Все эти беспрецедентные дипломатические оговорки лишь усугубляли неуверен­ность тех стран, которые считали себя в наибольшей степени находящимися под угро­зой. Италия ограничилась тем, что гарантировала... границы по Рейну, который ни­когда за всю ее историю не ассоциировался с интересами национальной безопасности. Италия в Локарно была в первую очередь заинтересована в том, чтобы ее признали великой державой. Добившись поставленной цели, она более не видела смысла на деле подвергать себя риску — что и продемонстрировала наглядно через десять лет, когда граница на Рейне стала предметом вызова. А для Великобритании Локарно стало первым соглашением, в котором великая держава одновременно давала гарантию давнему союзнику и только что побежденному противнику, изображая бес­пристрастность по отношению к ним обоим.

Локарно представляло собой не столько примирение между Францией и Германи­ей, сколько подтверждение военного исхода недавней войны. Германия была побеж­дена на западе, но одолела Россию на востоке. Так что Локарно на деле подтвердило оба этих результата и заложило основы для окончательной атаки Германией восточно­го урегулирования.

Локарно, восхвалявшееся в 1925 году как краеугольный камень вечного мира, на самом деле явилось началом конца установленного Версалем международного поряд­ка. С той поры различие между победителем и побежденным стало все более и более зыбким — ситуация, которая была бы выгодной, если бы победитель обрел в резуль­тате дополнительную уверенность в собственной безопасности, а побежденный сми­рился с жизнью в изменившихся обстоятельствах. Не произошло ни того, ни другого. Во Франции разочарование и ощущение бессилия росли с каждым годом. Так же об­стояло дело и с националистической агитацией в Германии. Союзники военных лет сняли с себя всякую ответственность: Америка отказалась быть конструктором мира, Великобритания отвергла исторически присущую ей роль регулятора, а Франция сня­ла с себя бремя ответственности за контроль над реализацией версальского плана урегулирования. Лишь Штреземан, лидер побежденной Германии, проводил политику дальнего прицела и неуклонно выводил свою страну на авансцену международной по­литики.

Оставалась единственная надежда на бескровное установление нового мирового порядка: эмоциональный подъем, заключавшийся в самом факте соглашения, и по­рождаемые им ожидания, сводимые в лозунг «дух Локарно», должны были бы переве­сить его явное и скрытое несовершенство. В противовес учению Вильсона, не широ­кие массы обеспечивали эту новую атмосферу, а министры иностранных дел тех самых стран, подозрительность и соперничество которых друг с другом предопредели­ли войну и помешали консолидации сил мира, — Чемберлен, Бриан и Штреземан.

Поскольку для версальского порядка геополитической основы не существовало, средством поддержания его государственные деятели сделали личные отношения — шаг, абсолютно неведомый для их предшественников. Аристократы, проводившие внешнюю политику в XIX веке, принадлежали к тому миру, где под неприкосновен­ным понималось одно и то же. Большинству из них было уютно друг с другом. Тем не менее они не верили в то, что их личные отношения могут повлиять на достижение ими целей, связанных с национальными интересами их стран. Соглашения никогда не оправдывались созданной ими «атмосферой», а уступки не делались для того, что­бы удержать конкретного лидера у власти. Да и руководители не называли друг друга по именам, чтобы на потребу общественному мнению подчеркнуть взаимную распо­ложенность.

Стиль дипломатии после первой мировой войны переменился. С того времени усугубилась тенденция персонифицировать официальные отношения. Когда Бриан приветствовал вступление Германии в Лигу наций, то подчеркивал человеческие ка­чества Штреземана, и Штреземан отвечал тем же. Точно так же личные симпатии Ос­тина Чемберлена по отношению к Франции побудили Штреземана форсировать про­ведение им политики выполнения обязательств и признать западные границы Германии, как только Чемберлен сменил на посту министра иностранных дел в 1924 году более прогерманского лорда Керзона.

Остин Чемберлен происходил из известной семьи. Сын блестящего и деятельного Джозефа Чемберлена, сторонника союза с Германией еще в начале века, он был сводным братом Невилла Чемберлена, будущего творца мюнхенского урегулирования. Как и его отец, он сосредоточивал огромную власть в своих руках, участвуя в коали­ционных правительствах. Но точно так же ни разу не занимал самого высокого поста; более того, он был единственным руководителем консервативной партии в XX веке, который так и не стал премьер-министром. Как заявил один мастер светских острот, Остин «всегда принимал участие в игре и всегда проигрывал». Гарольд Макмиллан так отзывался об Остине Чемберлене: «Он говорил хорошо, но никогда не зажигал сердца остальных. Высказывался четко и ясно, но никогда не проникал в глубь событий... Его уважали, но не боялись».

Крупнейшим дипломатическим достижением Чемберлена была сыгранная им роль в процессе формирования «пакта Локарно». Поскольку Чемберлен был известным франкофилом, причем как-то раз он заметил, что «любит Францию, как женщину», Штреземан опасался неизбежности заключения франко-английского союза. И именно эти опасения и побудили Штреземана начать процесс, приведший к Локарно.

Позднее слабость политики, породившей два типа границ в Европе, стала очевид­ной. Но сам Чемберлен рассматривал это как судьбоносное расширение стратегиче­ских обязательств Великобритании, подошедшее к пределу возможной поддержки со стороны британского общества. Вплоть до начала XVII века граница безопасности Великобритании проходила по Ла-Маншу и Па-де-Кале. В течение всего XIX века эта линия безопасности проходила по границе Нидерландов. Остин Чемберлен попытался продвинуть ее на Рейн, где, в конце концов, Англия не стала ее защищать, когда ее нарушила Германия в 1936 году. А гарантии Польше были за пределами мышления британских государственных деятелей 1925 года. А поскольку ни гарантии по типу Локарно, ни общая концепция коллективной безопасности не идентифицировали потенциального агрессора, ни то, ни другое не позволяло заниматься перспективным военным планированием. Даже если бы была возможность проведения военной акции в форме «концерта» — чему мы не находим ни единого примера за всю историю существования Лиги, — бюрократическая маши­на свела бы все к бесконечным проволочкам, устанавливая факты и отрабатывая про­чие примирительные процедуры Лиги.

Все эти беспрецедентные дипломатические оговорки лишь усугубляли неуверен­ность тех стран, которые считали себя в наибольшей степени находящимися под угро­зой. Италия ограничилась тем, что гарантировала... границы по Рейну, который ни­когда за всю ее историю не ассоциировался с интересами национальной безопасности. Италия в Локарно была в первую очередь заинтересована в том, чтобы ее признали великой державой. Добившись поставленной цели, она более не видела смысла на деле подвергать себя риску — что и продемонстрировала наглядно через десять лет, когда граница на Рейне стала предметом вызова. А для Великобритании Локарно стало первым соглашением, в котором великая держава одновременно давала гарантию давнему союзнику и только что побежденному противнику, изображая бес­пристрастность по отношению к ним обоим.

Локарно представляло собой не столько примирение между Францией и Германи­ей, сколько подтверждение военного исхода недавней войны. Германия была побеж­дена на западе, но одолела Россию на востоке. Так что Локарно на деле подтвердило оба этих результата и заложило основы для окончательной атаки Германией восточно­го урегулирования.

Локарно, восхвалявшееся в 1925 году как краеугольный камень вечного мира, на самом деле явилось началом конца установленного Версалем международного поряд­ка. С той поры различие между победителем и побежденным стало все более и более зыбким — ситуация, которая была бы выгодной, если бы победитель обрел в резуль­тате дополнительную уверенность в собственной безопасности, а побежденный сми­рился с жизнью в изменившихся обстоятельствах. Не произошло ни того, ни другого. Во Франци<

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...