 |
Кэсси Харти. Я смогла все рассказать. Аннотация. Малышка Кэсси всегда знала, что мама ее не любит. «Я не хотела тебя рожать. Ты мне всю жизнь загубила. Ты, ты все испортила» – эти слова матери преследовали девочку с самого раннего возраста. Изо
|
|
|
|
Кэсси Харти
Я смогла все рассказать
Аннотация
Малышка Кэсси всегда знала, что мама ее не любит. «Я не хотела тебя рожать. Ты мне всю жизнь загубила. Ты, ты все испортила» – эти слова матери преследовали девочку с самого раннего возраста. Изо дня в день мать не уставала повторять дочери, что в этой семье она лишняя, что она никому не нужна.
Нежеланный ребенок, нелюбимая дочь, вызывающая только отвращение… Кэсси некому было пожаловаться, не на кого положиться. Только крестный отец казался девочке очень добрым и заботливым. Она называла его дядя Билл, хотя он и не был ее дядей. Взрослый друг всегда уделял «своей очаровательной малышке» особое внимание. Всегда говорил Кэсси о том, как сильно ее любит.
Но девочка даже не могла себе представить, чем для нее обернется его любовь…
Кэсси Харти
Я cмогла все рассказать
Посвящается всем детям, подвергшимся
насилию, и всем взрослым, имевшим
мужество поведать о своих детских страданиях
Вступление
Сколько себя помню, мне всегда было страшно и одиноко. С малых лет я чувствовала, что я не такая как все, белая ворона, причина всех ссор в семье. Каждый божий день мне об этом напоминали.
– Я не хотела тебя рожать, – твердила мне мать. – Ты мне всю жизнь загубила. Ты, ты все испортила.
Мне доставалось за любую мелочь. Каждый день мама повторяла, как я ей надоела, как я бешу ее; судя по всему, я не вызывала у нее ничего, кроме отвращения. Вот было бы здорово, если бы я не появилась на свет, глядишь, тогда ее жизнь пошла бы совсем по-другому. К моим братьям и сестрам у нее было совсем другое отношение, их-то она ни в чем не упрекала, а я была виновницей всех бед семьи.
|
|
|
Если постоянно называть человека уродом, ничтожеством, тупицей, лгуном, он и сам в это поверит. Меня мучили вопросы: «Что со мной не так? Чем же я хуже остальных? » Я ведь просто маленькая девочка, которая изо всех сил старается угодить матери, пытаясь заслужить хоть чуточку ее любви.
Когда сам считаешь себя ничтожеством, даже не пытаешься постоять за себя, защитить свои права. Кажется, что и не заслуживаешь лучшей участи. Если при этом поблизости есть злой, коварный человек, то спасения нет. Некого просить о помощи, не от кого ждать защиты. Злодеи нутром чуют беззащитных людей и выбирают их в жертву.
С самого раннего детства и до двадцати лет я жила один на один со своей бедой: никто даже не пытался за меня заступиться. Обычно ребенок, если ему страшно, если с ним случилось что-то ужасное, бежит к маме. Я даже не помышляла о таком. Нежеланный ребенок. Нелюбимая дочь. Страдать в одиночку – таков был мой удел.
Глава первая
Когда я родилась, моей сестре Элен уже исполнилось десять лет, второй сестре, Роузи, – восемь, а братику Тому едва пошел третий год. К Элен, старшему ребенку в семье и первенцу, было особое отношение. Роузи с самого рождения много болела; когда она пошла в школу, выяснилось, что она немного отстает в развитии, так что вся семья с ней носилась и ее баловала. Том так и вовсе был маминым любимцем, ее «ненаглядным сыночком», вот уж кто, по ее мнению, был абсолютно безгрешен. Я, Кэсси, Дурнушка (так меня прозвали из-за темных вьющихся волос, какими никто в семье не мог похвастаться), была самой младшей.
В такой большой семье мне отвели самую незавидную роль, и я прекрасно это осознавала – мать всегда старалась лишний раз это подчеркнуть. Так, например, по воскресеньям к нам приходила наша бабушка. Мы все вместе пили чай и ели бутерброды, а на десерт были кексы. Все, кроме меня, могли выбрать себе кекс по вкусу: первым выбирал Том (он всегда брал шоколадный); после него брала бабушка, затем Элен и Роузи; один из оставшихся брала мама; когда каждый взял по кексу, последний доставался мне. Так что я понимала, как высоко меня ценят в семье. Тут уж сомневаться не приходилось.
|
|
|
Что бы ни случилось в доме, виновата всегда была только я: мне доставалось за грязь на полу, разбитую посуду, за все. Как-то одна из сестер забыла убрать кукольный домик, и мама случайно на него наступила; наорала она только на меня.
– Но это же не я! – оправдывалась я сквозь слезы. – Это не я!
Я точно была ни при чем: я никогда не раскидывала игрушки по дому, всегда убирала их, прежде чем лечь спать; к тому же в то утро меня вообще не было дома, я была в танцевальном кружке. И потом, Элен и Роузи тоже играли с этим домиком. Почему же на них она не орет?
– Не ври мне! – кричала мать. – Ты постоянно врешь! Скоро мое терпение лопнет! Зачем только я тебя родила!
Спорить с ней не имело смысла. Она не слушала меня, ей просто хотелось на меня накричать.
Однажды кто-то оставил дверь во двор открытой, и нашей кошке удалось улизнуть, а мама, как назло, собиралась в тот день показать ее ветеринару. Я снова оказалась козлом отпущения.
Мать была просто в бешенстве.
– Глупая девчонка! – напустилась она на меня. – Теперь мы ее точно никогда не поймаем!
А на самом деле ко мне опять отнеслись несправедливо: я почти весь день провела в спальне, мыла тряпочкой, смоченной в молоке, а потом полировала до блеска свои лаковые туфли для чечетки и чистила мелом подошвы балеток, чтобы не скользили.
– Никаких танцев, пока не найдешь кошку! – заявила мне мать.
Когда тебя постоянно наказывают за то, чего ты никогда не совершал, уже и не пытаешься доказывать свою правоту. Так что я пошла на улицу и несколько часов искала кошку, ужасно замерзла, а она, целая и невредимая, все это время просто сидела в сарае. На танцы я в тот день так и не пошла. Я честно пыталась понять, в чем моя вина, за что меня опять наказали, но так и не смогла.
Больше всего на свете я любила танцы. Я начала заниматься с двух лет и, по-моему, даже добилась кое-каких успехов. Я прекрасно ходила на носочках, и мне всегда доставались роли в представлениях. Один раз я даже получила роль пастушки из стишка «Про Мэри-бедняжку и ее барашка»[1]. Мама почему-то решила, что даже с вьющимися от природы локонами я все равно не похожа на настоящую пастушку, и вплела в мои волосы множество маленьких бантиков и ленточек накануне выступления и заставила так спать. Если уж говорить начистоту, она вообще проявляла какой-то нездоровый интерес к моим волосам. Ей нравилось дергать меня за них, видимо, так она выплескивала свою злость. Я довольно быстро это поняла и старалась не подходить к матери слишком близко.
|
|
|
Мама часто брала Тома, Роузи и Элен с собой в походы по магазинам, и сестры и брат всегда возвращались домой довольные, с обновками и новыми игрушками; я же была лишена всего этого. Они устраивали пикники, ездили по выходным за город, а я оставалась дома с миссис Роджерс, нашей соседкой. Меня это вполне устраивало (я и не знала, что бывает по-другому), но я никак не могла понять, почему мама их балует, а меня нет. И беспрестанно задавалась вопросом, почему она меня не любит. Нуждаясь в ее любви, я изо всех сил старалась ей понравиться, но это ничего не меняло.
Мама не отличалась красотой, скорее была, как говаривала наша бабушка, статной; крупная, темноволосая, сильная духом и телом женщина с властным характером, она привыкла добиваться своего. Таких называют бой-бабами. Отец был ей неровня: тощий, тихий добряк, не умеющий постоять за себя. Ему тоже часто доставалось от матери, после очередного скандала он мог часами сидеть в садовом сарае, наслаждаясь тишиной и спокойствием.
Я появилась на свет в ноябре сорок пятого года. Отец был морским пехотинцем, воевал на Тихом океане; когда я родилась, он еще служил в Бирме. Мне уже миновало полгода, когда отец вернулся домой, но вскоре снова вынужден был нас покинуть. Несколько лет он появлялся дома только наездами, а потом приехал насовсем и устроился на верфь судостроителем. Я помню, как он каждый день ездил на работу на велосипеде, как возвращался вечером промокший, замерзший и вымотавшийся за день. По пятницам мы с мамой ходили к нему на работу; в этот день выдавали зарплату, и мать забирала у отца все деньги, едва он успевал их получить в кассе. Она тщательно по несколько раз пересчитывала купюры и монеты, прятала их в кошелек, оставляя отцу денег только на блок сигарет. Остальное она тратила на хозяйство.
|
|
|
Мы жили в одноэтажном доме с небольшим садом и задним двориком. В доме было всего две комнаты, и я помню, как в детстве мы все вчетвером спали валетом на одной кровати: я и Том – с одной стороны, Элен и Роузи – с другой. Элен читала нам перед сном сказки. Из-за недостатка места в комнате книги мы хранили прямо под кроватью. Как-то раз, намереваясь достать какую-нибудь книжку, я пошарила рукой по полу и внезапно наткнулась на что-то мягкое. Заглянула под кровать и завизжала от ужаса: по полу, семеня ножками, полз огромный паук.
Мы вскочили с кровати и побежали на улицу; один из соседей услышал наши вопли и прибежал посмотреть, что произошло. Узнав, в чем дело, он сбегал за стеклянной банкой и стал ловить паука. Оказалось, что паук жил у кого-то из наших соседей, они за ним недоглядели, и он убежал. По-моему, это был тарантул.
Элен и Роузи довольно часто оставались сидеть со мной и Томом: когда папа еще служил в морской пехоте, мать часто куда-то уходила по вечерам. Сразу после ужина она надевала свое самое нарядное платье, подолгу прихорашивалась перед зеркалом, приказывала мне и Тому слушаться Элен и быстро уходила, оставляя после себя аромат духов. Многие дети не любят, когда за ними присматривают старшие братья или сестры. Мне же нравилось оставаться с Элен и Роузи, они были добры ко мне, намного добрее, чем мама; на ночь Элен читала нам с Томом сказки, и я спокойно засыпала. Вечера с матерью были ужасны: она всегда находила повод наказать меня, и, уже лежа в постели, я еще долго вспоминала все оскорбления за день и поглаживала щеку, горевшую от пощечин.
Ни один прием пищи в доме не обходился без скандала. Я была весьма субтильной девочкой, даже для своего возраста. «Тебя же ветром сдует, – говорила мне бабушка. – Ты не ешь, а клюешь, как воробушек». Я никогда не отличалась хорошим аппетитом, а овощи просто-таки терпеть не могла. Особенно брюссельскую капусту – меня от нее просто тошнило. Каждое воскресенье мама готовила жареное мясо с гарниром из ненавистной капусты и потом не выпускала меня из-за стола, пока я не съем все до последнего кусочка. Это было несправедливо: ни Тома, ни Роузи с Элен она не пичкала мерзкими овощами. Брат и сестры могли есть то, что им нравится, и никто не заставлял их съедать все до последней крошки: они могли просто встать и уйти из-за стола. Я же часами сидела и смотрела на зеленое месиво в тарелке, пытаясь пересилить себя, но едва подносила вилку ко рту, как меня начинало тошнить. Это было выше моих сил.
|
|
|
Мать не унималась, все твердила:
– Ты никуда отсюда не уйдешь, пока все не доешь. – Казалось, она упивается моими страданиями.
В три года я стала посещать воскресную школу. Там мы рисовали картинки на библейские сюжеты, обменивались коллекционными карточками для альбомов, было здорово, но из-за проклятой капусты мама часто оставляла меня дома. Почти целый день я сидела над тарелкой, глядя, как капуста плавает в застывающем жире. Мать не отпускала меня даже в туалет, в конце концов я уже не могла терпеть, изо всех сил сжимала бедра, потому что боялась описаться. Я слышала, как брат и сестры играют в соседней комнате, как они бегают по саду, – у меня не было ни единого шанса выиграть этот поединок.
За ужином я не могла есть то же, что и остальные, пока не доем обеденную капусту.
– Опять ты портишь воскресенье всей семье, – укоряла меня мать. – Думаешь, мне приятно сидеть тут с тобой целый день? Мне что, заняться больше нечем?
В итоге я сдавалась и с трудом проглатывала мерзкое варево. Тогда мать, смилостивившись, позволяла мне встать из-за стола, а я бежала прямиком в туалет, и меня рвало ненавистной капустой. После этого мать на весь вечер запирала меня одну в комнате.
Тем не менее я продолжала надеяться, что однажды она осознает свою неправоту и подобреет. Я все ждала, что она увидит, какая я на самом деле хорошая, и полюбит меня так же сильно, как Тома и сестер. Как же я этого хотела! Но каждое воскресенье за обеденным столом я переводила взгляд со своей тарелки на тарелки Тома, Элен и Роузи и задавала себе вопрос: почему я должна мучиться и есть противные овощи, а они нет? Чем я отличаюсь от них?
Я любила Тома и старалась во всем походить на него, копируя его поведение. Я была маленькой и несмышленой, и мне казалось, что если я буду просто вести себя, как он, то мама перестанет злиться и полюбит меня так же сильно. Ведь на него она никогда не сердилась. К сожалению, и это не помогало, хотя я никак не могла взять в толк почему. Что я делала не так?
Обычно маленькую девочку все холят и лелеют, называют принцессой, сокровищем. Но только не меня. Все дети нуждаются в любви, и чаще всего они ее получают от своих матерей – кто же, если не мать, должен любить свое чадо? Я могла об этом только мечтать, потому что с самых ранних лет мне постоянно говорили, что я нежеланный – значит, и нелюбимый – ребенок. Меня вообще никто не любил.
Первое, что я помню из раннего детства, это огромные каменные ступени, ведущие к зданию, похожему на серьезное государственное учреждение. Мне было три или четыре года. Позднее я поняла, что это была ратуша, в то время там же находился Департамент по социальным делам (современная Служба социального обеспечения). Мы поднялись по ступеням и зашли внутрь здания. Сначала мама поговорила с секретаршей, а несколько минут спустя к нам вышла женщина в твидовом костюме с буклетом в руке.
– Вот моя дочь, – сказала мама. – Забирайте ее. Мне она не нужна, так что делайте с ней что хотите.
Это она про меня? Я огляделась, но других детей поблизости не заметила.
– Мы не можем просто забрать у вас ребенка, – произнесла женщина обескураженным тоном. – Все гораздо сложнее.
Куда они хотят меня забрать? Мама ничего мне про это не говорила. Что эта женщина имеет в виду?
Мать резко повернулась и стала спускаться по лестнице, оставив меня.
– Она останется у вас, – сказала она, обернувшись. – Я привела ее к вам, теперь заботиться о ней – ваша прямая обязанность.
Вся красная от стыда и смущения, я никак не могла понять, что же все-таки происходит. Просто смотрела себе под ноги, пока мать ругалась с женщиной в твидовом костюме. Уже тогда жизнь казалась мне страшной, ведь я понимала, что мать меня ненавидит, но другой мамы у меня не было. Я стояла и думала: что, если эта женщина согласится забрать меня? Она будет обо мне заботиться? У меня в ушах звенело от всех событий, обрушившихся на меня, так что я не расслышала, что именно она говорила моей матери, но та, похоже, сдалась.
Она взбежала по лестнице, с остервенением схватила меня за руку и потащила за собой, я даже испугалась, что она мне руку оторвет.
– Я еще вернусь, – заявила она напоследок. – Если вы не заберете ее, я все равно придумаю, как от нее избавиться. Мне она не нужна.
Всю дорогу домой она бранила меня последними словами: «Ты маленькая дрянь, как же ты меня бесишь! За что мне только такое наказание – возиться с тобой! »
Дома она заперла меня в комнате. Брат и сестры еще не вернулись из школы, и я с нетерпением ждала, когда они придут, мне было ужасно одиноко. Почему мама постоянно твердит, что не хотела меня рожать? Я ведь ее дочка. А может, так и надо? Может, другие мамы тоже жалеют, что родили своих детей? Как родная мать может сказать такое своей дочери?
Я очень любила сказки; узнав из них, что бывают злые мачехи, я стала мечтать, что моя настоящая мама живет где-то далеко и однажды приедет и заберет меня к себе. Она полюбит меня, всегда будет доброй и никогда не позволит себе кричать. Она уж точно не станет обзывать меня Дурнушкой и твердить, что я загубила ей всю жизнь.
В моем детстве все же было несколько по-настоящему добрых ко мне людей. Например, бабушка по папиной линии (я называла ее «бабушка номер один») и бабушка по маминой линии («бабушка номер два»). «Бабушка номер два» приходила к нам каждые выходные, бабушка «номер один» – не так часто. Мне казалось, папина мама и моя мать не очень-то ладят; мама разговаривала с «бабушкой номер один» подчеркнуто резко, но побаивалась кричать на меня в ее присутствии.
Когда мне было три года, «бабушка номер один» сломала ногу, и мы с мамой ходили вместо нее собирать месячную плату с ее постояльцев. У мамы это здорово получалось, это ей пришлось по душе. Я помню, какие-то люди говорили, что у них просто нет денег, обещали заплатить позже, но мать была непреклонна: она скрестила руки на груди и заявила, что не сдвинется с места, пока не получит все до последнего пенса. Я старалась спрятаться за нее, мне было стыдно, что моя мать грубит незнакомым людям, но она явно не испытывала неловкости.
«Бабушка номер два», крошечная, хрупкая старушка, всегда была очень мила со мной, когда мама не видела нас или уходила. Она рассказывала мне о своих детских мечтах, которым, к несчастью, так и не суждено было сбыться. Она мечтала стать танцовщицей, но ее мать рано умерла, и еще ребенком ее вместе с двумя сестрами и двумя братьями отправили в работный дом[2]. На карьере танцовщицы пришлось поставить крест. Бабушка продолжала работать, пока не встретила моего будущего деда и не вышла за него замуж, так что ее мечта так никогда и не осуществилась. «Бабушка номер два» всегда повторяла, что я ни в коем случае не должна отказываться от своей мечты. Наоборот, должна всеми силами приближать ее исполнение, тогда я стану по-настоящему счастливой.
Счастливой? Я никогда не была счастливой, не знала, что это такое – счастье, поэтому не могла представить, что она имеет в виду.
Сейчас я думаю, «бабушка номер два» знала, что мать меня не любит: часто бывая в нашем доме, она становилась свидетелем того, как мама поносила меня грубыми словами, – она никогда не была доброй ко мне в присутствии матери. Казалось, она побаивается дочери и не хочет ее сердить.
Папа вел себя точно так же. Когда мы оставались вдвоем, он всегда дарил мне любовь и ласку; я прибегала к нему в сарай, где он прятался от мамы, и мы оживленно болтали о том о сем, но он никогда не пытался заступиться за меня перед матерью. За себя он, впрочем, тоже постоять не умел. Матери вообще никто не перечил. Это не имело смысла.
Наконец, мой крестный отец тоже казался мне очень добрым и заботливым; я называла его дядя Билл, хотя он и не был моим родственником. Насколько я помню, он часто посещал наш дом. Мне дядя Билл уделял особое внимание. Такой высокий, с иссиня-черными волосами и живыми подвижными глазами; приходя к нам, он всякий раз обнимал меня и говорил, как сильно меня любит.
«Как поживает моя девочка? – спрашивал он, и я каждый раз таяла от удовольствия, услышав эти слова. – Какие же у тебя красивые волосы, Кэсси. Ну, во что ты сегодня играешь? »
Он сажал меня на колени, прижимал к себе; я знала, что ему нравится меня щекотать, и заранее хихикала, хотя он еще даже не начинал.
Когда дядя Билл приходил к нам, они с матерью отправляли меня погулять в саду, объясняя это тем, что им надо поговорить о серьезных вещах, про какие детям не положено знать. Когда они заканчивали, дядя Билл брал меня на прогулку. Иногда мы шли в парк, а пару раз он катал меня на мотоцикле. Он, как и мой папа, был большим поклонником мотоспорта, наши семьи часто вместе ходили смотреть гонки. Билл был женат, его жену звали Гвен. Она относилась ко мне по-доброму, но с матерью у нее отношения не сложились. Она довольно редко приходила на мотодром, а если и приходила, то либо разговаривала о чем-то с моим отцом, либо просто стояла в стороне с детьми. У нее было четверо сыновей, все немного старше меня.
Один раз мы с дядей Биллом даже выиграли соревнования: он вел мотоцикл, а я, сидя впереди него на топливном баке, держала в руке ложку, а на ней яйцо (побеждала пара, которой удалось не разбить яйцо до самого финиша). Я никогда раньше не побеждала ни в каких конкурсах и была вне себя от счастья. Судьи вручили дяде Биллу серебряный кубок, а он передал приз мне. Как красиво он сверкал на солнце!
– У меня дома много таких кубков, Кэсси, – сказал дядя Билл с улыбкой. – Этот я дарю тебе.
Я с трудом могла удержать большой и тяжелый кубок в руках, сильно волновалась – это было мое первое настоящее сокровище – и изо всех сил прижимала его к себе. Но тут приз заметила мама.
– Верни сейчас же, – прошипела она. – Я запрещаю тебе приносить кубок домой. Это дядя Билл его выиграл, а твоей заслуги в этом нет.
Деваться было некуда, и я протянула кубок Биллу, с трудом сдерживая слезы.
Каждый ребенок должен знать: есть на свете кто-то, кому он нужен; для меня таким человеком стал дядя Билл. Никто, кроме него, не обнимал меня, не говорил мне ласковых слов. Он дарил мне подарки, маленькие приятные мелочи – новые носки, шоколадные сигареты и батончики; его интересовала моя жизнь. Он часто говорил мне, что я способная, что из меня выйдет замечательная танцовщица, просил показать, чему меня научили в кружке, пройтись для него на носочках, как настоящая балерина, а иногда даже включал радио и предлагал потанцевать.
Он был моим крестным, моим дядей; ни Том, ни Элен, ни Роузи не вызывали у него таких чувств, как я. Меня распирало от гордости, когда он сажал меня впереди себя на мотоцикл, и мы мчались вниз по дороге. Да, я гордилась тем, что у меня есть такой друг, человек, чью жизнь я не загубила, родившись на свет.
|
|
|
