 |
Встает всегда, но не всегда – ко времени
|
|
|
|
Ирония заключалась в том, что, когда Тони меня отчитывал – а попросту говоря, опускал, – я мог бы высказать ему больше, чем высказал. Ну, хотя бы чуть-чуть побольше. Но может быть, в этом тоже есть какое-то удовольствие – знать, что тебя обругали несправедливо.
Можно ли исповедоваться в добродетели? Я не знаю, но все же попробую. В наше время это достаточно ненадежная идеология. Может быть, «добродетель» – слишком сильно сказано. Это подразумевает что-то уж слишком правильное. Хотя, может быть, и нет. Кто я такой, чтобы отказываться от комплиментов? Если можно обвинить человека в предумышленном преступлении, когда он не сумел помочь тонущему человеку и не вытащил его из воды, то почему его нельзя назвать добродетельным, когда он устоял перед искушением?
Все началось со случайной встречи в метро; в поезде, который отходит от Бейкер-стрит в 17.45. Я уже вошел в вагон, как вдруг мне под ребра воткнулся портфель. Я подвинулся, чтобы освободить место рыхлому толстяку, которых засилье на нашей линии, и тут он радостно гаркнул мне в ухо:
– Ллойд! Ллойд, ты?!
Я обернулся.
– Пенни. – Я знал, что он Тим; он знал, что я Крис. Но даже в школе, когда мы играли в одной регбийной команде, мы всегда называли друг друга только по фамилиям. Потом, уже в шестом классе, он ушел в математический класс и стал там старостой; с тех пор мы с ним почти не общались – наши классы враждовали друг с другом, – и только обменивались кивками на переменах, когда мы с Тони громко обсуждали динамическую неоднозначность Хопкинса.
Он ни капельки не изменился. По-прежнему был коренастый, курчавый и круглый – в общем, истинный староста класса, даже в стандартном наряде пассажира подземки из тех, что ездят по сезонным билетам. Я знал, что он учился в Кембридже за счет компании «Шелл»: 700 фунтов стерлингов в год в обмен на три года работы в компании по окончании университета (обычная практика в крупных фирмах; мы с Тони называли это силовыми приемами правящих классов). Пока поезд тащился до Финчли-роуд, Пенни рассказывал мне про свое житье-бытье: он был женат, причем познакомился со своей женой на «вечеринке в пижамах» – наверное, самое идиотское из всех идиотских мест для знакомства; проработал в «Шелле» пять лет, потом перешел в «Юнилевер»; трое детей, две машины; сейчас он откладывает средства, чтобы дать детям достойное частное образование – в общем, обычная история банального процветания.
|
|
|
– Есть с собой фотогографии? – спросил я, млея от скуки.
– Какие фотогорафии?
– Ну, жены и детей… ты разве не носишь с собой фотографии жены и детей?
– Я вижу их каждый день утром и вечером и целый день по выходным – зачем мне таскать с собой их фотографии?
Я улыбнулся. За окном как раз проплывало новое здание больницы с той стороны футбольного поля. С этого расстояния футбольные ворота казались размером с хоккейные. Был ранний вечер, и по траве низко стелился туман. Я тоже начал рассказывать Пенни про свою жизнь. Может быть, это было вызвано чувством вины, что я невольно его обидел, а может, я говорил правду, – но мне показалось, что в пересказе моя жизнь мало чем отличалась от его жизни, разве что он меня обошел в смысле количества наследников.
Я обнаружил, что, если как-то абстрагироваться от моих безотчетных реакций на Пенни, мы с ним очень неплохо поладили. Я сказал, что подумываю написать социальную историю лондонского транспортного сообщения.
– Ой как интересно! – воскликнул он; и, признаюсь, его реакция была мне приятна. – Всегда хотелось узнать побольше об этой области. Знаешь, я тут на днях встретил Дикки Симмонса – ты, наверное, его помнишь, – и мы как раз говорили обо всех этих тоннелях под городом. Метро, тоннели почтового сообщения… Он много знает о таких вещах; работает в Лондонском муниципалитете. Тебе надо бы с ним повидаться. Может быть, он тебе будет полезным в плане информации.
|
|
|
Да, вполне может быть. В школе Симмонс был стеснительным, робким мальчиком: одиноким, непредсказуемым, с перхотью в волосах и болезненно неуверенным в себе. И вид у него был соответствующий – весь такой страшненький, лопоухий. В школе мы все в обязательном порядке стриглись очень коротко, и такая прическа только подчеркивала его неказистую внешность. На переменах он обычно забивался куда-нибудь в угол, утыкался своим длинным носом в какую-нибудь непонятную книжку по сексологии и безуспешно пытался пригладить свои лопоухие уши, которые росли под углом в девяносто градусов к голове. Тогда для него не было никакой надежды.
– Вот что мы сделаем, – продолжал Тим. – Через месяц у нас будет встреча выпускников. Я скажу ближе к делу, где и когда, и ты приходи тоже. Заодно и повидаешься с Дикки.
Я уныло пообещал, что буду иметь это в виду. А пока суд да дело, он пригласил меня с Марион на маленькую вечеринку «с вином и сыром» в ближайшую субботу. Я сказал, что мы, наверное, придем – если только не надо будет облачаться в пижамы.
Но в субботу вечером мы не смогли найти никого, кто бы посидел с ребенком, поэтому я пошел один. Сценарий избитый: муж впервые за несколько лет попал на вечеринку один, без жены, – спиртное льется рекой – девушка, одетая по моде пятидесятых годов, с «мгновенной» помадой (все это вместе производит на мужа этакое ностальгическое, чуть ли не фетишистское впечатление) – разговор ни о чем – оба пьяны и смеются – легкий флирт, вербальные «обжимания». А потом – как-то вдруг – все пошло вкривь и вкось. То есть по отношению к моим безобидным фантазиям.
– Ну что, пойдем? – неожиданно спросила она.
– Куда пойдем? – растерялся я.
Она взглянула на меня, как на полного идиота, и проговорила угрожающе серьезным тоном:
– Трахаться.
(Сколько ей было лет, интересно? Двадцать? Двадцать один?)
– Ну, насчет этого я не знаю. – Я вдруг покраснел, как пятнадцатилетний девственник, очень надеясь, что она не заметит, как у меня встало. Явно не ко времени, хотя и понятно – почему.
|
|
|
– А почему нет? Боишься засунуть свой причиндал туда, где уже побывал твой язык? – С этими словами она быстро шагнула ко мне и поцеловала в губы.
Такой паники я не испытывал уже много лет. Я очень надеялся, что у нее эта новая помада, которая не оставляет следов. Я опасливо огляделся: не заметил ли нас кто-нибудь. Вроде бы не заметил. На всякий случай – просто чтобы удостовериться – я еще раз оглядел комнату. Никто не смотрел в нашу сторону. Понизив голос, я твердо проговорил:
– Я женат.
– У меня нет предубеждений на этот счет.
Самое странное, что я вовсе не чувствовал, что ситуация неудобная с точки зрения морали (может быть, потому что эта милая девушка ничего для меня не значила); это была неудобная ситуация всего лишь с точки зрения общения. Я слегка успокоился – вернул себе уверенность и самообладание.
– Очень за тебя рад. Но видишь ли, «я женат» – вполне однозначный ответ.
– Как обычно. И что он значит на этот раз? «Мы с тобой переспим, но только разок, а потом разбежимся без всяких обид»; или «Мы с тобой переспим, и ты мне нравишься, но не рассчитывай, что я ради тебя брошу семью»; или «Меня жена не поймет, и я даже не знаю, спать нам с тобой или нет, но может, мы просто куда-нибудь сходим, выпьем, поговорим»; или просто «Я не хочу с тобой спать»?
– Если надо обязательно выбирать из этих четырех, то тогда последнее.
– В таком случае… – она наклонилась ко мне так близко, что мне пришлось отодвинуться, –…не возбуждай понапрасну разгоряченных девочек. Это, знаешь ли, опасно.
Господи. Откуда такая агрессия? Неужели они теперь все так разговаривают?! Десять лет разницы вдруг показались мне целой эпохой. И я подумал: погоди, это я здесь большой и взрослый; этоя опытный и искушенный, но при этом сдержанный и знающий себе цену; принципиальный, но не закосневший в своих принципах. Это я.
– Что еще за ерунда?
– Ну, ты же не будешь отрицать, что ты – как бы ты это сказал? – меня завлекал?
|
|
|
– Ну, не больше, чем ты – меня.
(В наше время нельзя даже сделать девушке комплимент без того, чтобы тебя не обвинили в нарушении обещаний.)
– Но я и пыталась уйти с тобой, правильно?
– Я признаю, что немного с тобой… флиртовал.
– То есть ты меня возбуждал понапрасну, потому что ты не собирался со мной идти. – И она повторила терпеливым и снисходительным тоном, словно говорила с тупым ребенком: – Не возбуждай понапрасну разгоряченных девочек.
Самое странное, что я по-прежнему находил ее очень даже привлекательной (хотя вблизи ее черты казались чуть резковатыми); и мне по-прежнему хотелось ей понравиться.
– Но почему все должно быть таким предсказуемым и обязательным? Неужели нельзя просто посидеть, поболтать, послушать музыку? Если ты… я не знаю… открываешь пакетик с финиками, обязательно есть его сразу весь?
– Спасибо за образное сравнение. Но тут дело не в том, сколько съесть и когда. Дело в искренности намерений. Ты был неискренним. Ты…
– Ну хорошо, хорошо. – Мне совсем не хотелось выслушивать все по новой. – Признаю, я был немного неискренним. Но не более, как если бы я спросил, где ты работаешь, ты бы ответила, а я бы сказал: «Как интересно», хотя на самом деле считал бы, что это самая скучная работа на свете. Просто так принято в обществе… есть какие-то нормы общения…
Она одарила меня жгучим взглядом, составленным в равных долях из недоверия и презрения, и ушла. Почему меня обвинили в обмане? Мне было даже обидно. И почему существует так много недопонимания, когда речь заходит о сексе?
Позже, уже по пути домой, я вспомнил теорию пригородного секса, которую придумал Тони и которой поделился со мной, когда нам обоим было шестнадцать и только еще предстояло выйти на дорогу без указателей. Лондон, объяснил он, это центр, где сосредоточены власть, промышленность, финансы, культура и вообще все ценное, важное и хорошее; следовательно, и секс тоже. Во-первых, сколько там проституток с золотыми цепочками на щиколотках; во-вторых, посмотри, что творится в вагонах метро: повсюду молоденькие потаскушки в обтягивающих нарядах, стоят – прижимаются задницами к карикатурам Гроша. Теснота, запах пота, суета, напор большого города – все ревет: «СЕКС» для любого более или менее проницательного наблюдателя. Но по мере того как ты удаляешься от метрополиса, продолжал Тони, сексуальная энергия постепенно слабеет, и где-нибудь в Хитчине, Уэндовере или Хейуард-Хит люди уже сверяются с книжками, чего и куда совать. Этим, кстати, и объясняются широко распространенные в деревне сексуальные злоупотребления с животными, а именно – полным невежеством. В больших городах никто не использует бедных зверюшек в сексуальных целях.
|
|
|
Но в пригородах и предместьях, продолжал Тони (вполне вероятно, тогда он пытался помочь мне понять своих родителей), образуется некое промежуточное пространство сексуальных сумерек. Пригороды и предместья – Метроленд, к примеру, – эротически сонные или даже, верней, усыпляющие; и тем не менее именно здесь рождаются самые изощренные желания, которые «поражают» самых неподходящих людей. Здесь ты никогда не знаешь, чего от кого ожидать: дешевая проститутка может послать тебя куда подальше; благополучная супруга какого-нибудь гольфиста может наброситься на тебя безо всяких прелюдий, сорвать с тебя школьную форму и проделать с тобой самые что ни на есть извращенные, замысловатые штуки; с продавщицами из магазинов может повернуться и так, и этак. Папа Римский запретил монахиням селиться в пригородах, утверждал Тони. Именно здесь, говорил он, случается по-настоящему интересный секс.
В тот вечер мне показалось, что что-то в ней все-таки было, в этой теории.
|
|
|
