 |
Глава третья. Человек вертикали
|
|
|
|
Глава третья
Человек вертикали
Увлеченность, вспыхнувшая в нем, не погасла вместе с окончанием расчетов для Кристиансена. Одно обстоятельство помогло ей сразу же разгореться с новой силой. Это обстоятельство надо бы назвать счастливым, но тогда оно покажется делом случая. А в действительности тут во всем чувствуется явная обдуманность.
Почти одновременно с опубликованием работы Кристиансена, связанной с поверхностным натяжением ртути, стало известно конкурсное предложение Датской академии, адресованное физикам‑ экспериментаторам:
«В трудах Лондонского Королевского общества, том XXIX–1879, лорд Рэлей развил теорию вибраций жидкой струи… Исходя из этой теории и проведенных лордом Рэлеем экспериментов, представляется возможным использовать вибрации струи, как средство для определения поверхностного натяжения жидкости. Поэтому Датское Королевское общество предлагает свою золотую медаль за более тщательное исследование таких вибраций, имея в виду указанную выше практическую цель. Изучению следует подвергнуть большую группу жидкостей».
Можно ли усомниться, что эту тему для конкурсной задачи предложил и сформулировал академик Кристиансен? Решение такой задачи отвечало его научным интересам. И конечно, он заранее знал, что одним из соревнователей окажется его студент Нильс Бор.
Он знал это заранее, хотя и не обманывался: масштаб предстоявшей работы был отнюдь не студенческим. Не обманывался он и в другом: тут надобны были немалые лабораторные ресурсы, а на университетскую лабораторию студент‑ соревнователь рассчитывать не мог. Об ее бедности сам Бор вспоминал так: «Она не имела тогда практически ничего». Но в том‑ то и заключалось преимущество студента Нильса, что он располагал возможностями, каких не было у других. На это Кристиансен и надеялся. Ему, как и нам, слышался поощряющий голос его друга – профессора Бора:
|
|
|
– …Разумеется, Нильс, разумеется, ты сможешь работать в моей физиологической лаборатории. Если тема тебя увлекает, принимайся за дело хоть завтра! Это будет твоя первая золотая медаль…
Но, пожалуй, более вероятно, что фразу о первой золотой медали произнесла тетя Ханна: племянник начинал оправдывать ее честолюбивые надежды. Менее очевидно, легко ли примирилась ее требовательная педагогическая душа с чрезмерной перегрузкой, на какую обрекал себя Нильс: хотя в его распоряжении было около полутора лет – работу следовало представить к 30 октября 1906 года, – это не облегчало его участи, потому что от университетских занятий борьба за золотую медаль не освобождала.
А это была борьба. Да к тому же совершенно особая: без видимого противника и без малейшего представления о его усилиях. Одолевать надо было только проблему – ее сопротивление. И самого себя – свои слабости и самопоблажки.
Знал ли он, что в Политехническом институте Копенгагена молодой физик Пио Педерсен тоже взялся за дело? Если и не знал, то все равно у него не могло явиться мысли, что он – единственный соревнователь. Следовало ожидать, что кто‑ нибудь из учеников лорда Рэлея прельстится заданной темой. Или кто‑ нибудь из молодых немцев. Позже, когда в ходе работы ему стала известна вся литература вопроса, он увидел, что за последние пятнадцать лет девятнадцать исследователей разными методами определяли поверхностное натяжение воды. Среди них кроме англичан и немцев были поляк, русский, француз. Были знаменитости, вроде Рамзая, и люди безвестные, вроде Домке. И он, копенгагенский студент, добывавший в одиночку днями и ночами свое заветное число для этого заурядного феномена природы, должен был ощутить себя участником нескончаемого интернационального похода ученых за сонмом физических истин, всегда достаточно волнующих и достаточно важных, чтобы за ними одновременно устремлялись охотники из разных мест. И он не удивился бы, если б 30 октября 1906 года на столе академического жюри его работа оказалась в окружении многих других. Словом, он ясно сознавал, что вовлечен в незримое соревнование.
|
|
|
Конечно, он начинал с серьезными надеждами на золотую медаль. Однако по мере того, как уплывали недели и месяцы, этот честолюбивый стимул должен был увядать: все отчетливей становилось, что ему, неискушенному соревнователю, не удастся выполнить одно из главных требований конкурсного задания – «подвергнуть изучению большую группу жидкостей». Он начал работать с водой. И мог успеть справиться только с водой.
Время уходило стремительно. Оно уходило на дело. И оно уходило на неопытность. На неопытность и на сверхдобросовестность.
Он придумал сложную экспериментальную установку и осуществлять ее должен был собственными руками – не слишком умелыми и не слишком расторопными. (И наверное, вовсе не созданными для экспериментаторского ремесла. ) Он работал у себя, у исследователя, и стеклодувом, и слесарем, и механиком, и оптиком. И каждая из этих ролей была ему внове.
Тогда была ему еще внове и роль теоретика, которую он тоже принял на себя. И притом – совершенно уж добровольно. Конкурсную задачу академия сформулировала как чисто экспериментальную. В удовлетворительности теории Рэлея сомнений не было. И когда впоследствии Бора спросили, а не ожидал ли все‑ таки профессор Кристиансен, что он, Нильс, примется и за улучшение теоретической разработки вопроса, Бор ответил: «Нет, я не думаю этого». И снова: «Я этого не думаю». И по обыкновению своему, поразмыслив еще немного, повторил в третий раз: «Нет, я не думаю, чтобы это было так».
А он принялся за теорию. Без всяких подсказок со стороны. И без терзающих раздумий, что зря растрачивает время, отпущенное на борьбу за золотую медаль. Ему теория Рэлея не показалась достаточной. Он увидел в ней слишком грубое приближение к действительности: уравнения Рэлея были выведены для воображаемого случая, когда вибрации жидкости исчезающе малы, а ее вязкостью можно пренебречь. В эксперименте же предстояло иметь дело с реальностью – с конечными колебаниями вязкой струи. И он решил, что сперва надо дополнить теорию, созданную четверть века назад.
|
|
|
…Но не стоит думать, будто у него появились новые физические идеи по старому поводу. Или нетрадиционный подход к традиционной проблеме. Как и Рэлей, он не собирался вникать в поведенье молекул на поверхности жидкости. Как и Рэлей, он оставлял в стороне тонкий механизм возникновения сил, стягивающих жидкость в каплю или порождающих волны вибрации на бегущей струе. Задача не требовала такого атомно‑ молекулярного рассмотрения. Она была классически описательной. И только к улучшению ее математического описания сводился замысел Бора…
И ему прекрасно удалось то, к чему он стремился. Но никто не знает, сколько времени ушло на это. И никто не скажет, какого отвлечения от учебных университетских занятий это ему стоило.
А потом он изо дня в день молча мастерил детали своей экспериментальной установки. Потом целыми днями монтировал основную аппаратуру в подвале отцовской лаборатории – на каменном фундаменте. Это была забота о надежности будущих опытных данных: надо было оберечь устойчивость тонких вибрирующих струй. А потом – наконец‑ то! – дошел черед до самих измерений, и тогда он стал работать еще и ночами: ночью затихало движение на шумной Бредгаде и пустело здание Хирургической академии – вероятность случайных сотрясений делалась минимальной.
Время уходило безжалостно. И уже кончалась весна 1906 года, когда пришла пора этой круглосуточной измерительной работы. (В самом деле – круглосуточной, потому что каждая серия замеров нужных величин длилась около 24 часов! ) По датам на сохранившихся фотографиях водяной струи, – то была часть его лабораторной документации, – можно заключить, что он завершил экспериментирование с водой к июлю. До заданного срока – до 30 октября – оставалось четыре месяца. И когда его однокашники уже разъехались на летние каникулы, а Харальд, как всегда блестяще сдавший экзамены, стал пропадать на тагенсвейском футбольном поле, а белые стаи эрезундских чаек начали пастись в самом центре города на зеленых полянах Фёллед‑ парка, он, бедняга, должен был усесться за письменный стол: настал заключительный этап полуторагодового неразгибания спины – время составления отчета. Время жатвы.
|
|
|
Пожалуй, это была для него тягчайшая часть работы. Мучителен был процесс писания. В школьные годы он бедствовал над сочинениями. Только поразительная его терпеливость и всегдашняя готовность юмористически взглянуть на вещи (и на самого себя) помогали ему не слишком отчаиваться. Однажды, когда в классе задана была тема «Использование сил природы в быту», он мечтательно сказал Харальду, что ах как хорошо было бы написать это сочинение в одну фразу: «Мы в нашем доме никаких сил природы не используем». И дело с концом!.. Но сейчас этот превосходный выход из положения не годился.
Как рано цельные натуры проявляются во всей своей цельности – и в силе своей, и в слабости! Даже при его нелюбви к писанию, ему за глаза хватило бы четырех месяцев на отчет, не менее прекрасный, чем было само исследование. Но и двадцатилетний он был уже совершенно таким, как в зрелые годы: его неодолимо тянуло к переделкам, прояснениям, улучшениям. Кончилось тем, что отец, с надеждой наблюдавший за его работой, не выдержал. По словам Дэвида Йенса Адлера, он «почти насильно заставил сына отправиться в Нёрумгор, чтобы там завершить отчетную статью, перестав непрерывно заниматься все новыми исправлениями, съедающими время». Очевидно, Кристиан Бор заручился поддержкой и бабушки Дженни с тетей Ханной. И только потому сто четырнадцать страниц первого исследовательского труда Нильса Бора действительно были доставлены академическому жюри в срок – 30 октября.
Впрочем, не только поэтому… Накануне, 29 октября, хотя и был понедельник – день, когда гостей обычно не зовут, окна в двухэтажной квартире профессора Бора светились так поздно, точно там нроисходил прием. А там просто работали за полночь – на обоих этажах – всей семьей! Там всей семьей доводили до кондиции оформление конкурсной работы Нильса, ибо, конечно, один он не успевал. Впоследствии у него был случай с благодарностью напомнить Харальду в письме, как, бывало, сиживали они вдвоем над расчетами к той работе
«…и как в последний вечер оставалось сделать еще так много, что ты и отец и мама помогали мне. Мы втроем работали наверху, в моей комнате, а отец сидел внизу, в своем кабинете, проверяя таблицы, и время от времени приносил их к нам наверх».
|
|
|
Но все равно – к 30‑ му они успели подготовить лишь основной текст, а двадцать страниц дополнительных вложений поступили в академию на три дня позже – из‑ за каких‑ то неполадок с копированием.
Что было делать Датскому Королевскому обществу с этой работой, поданной под лаконичным девизом – «α β γ »? До омеги автор действительно не добрался: итогом его исследования было всего одно число – величина поверхностного натяжения воды (73, 23 дин/см при 12 °C). А рядом лежала другая рукопись под девизом: «Подготовка – самое трудное». Ее прислал тоже копенгагенец. Были ли рукописи из других мест – неизвестно. Но эта отличалась полным соответствием конкурсному заданию: в итоговой таблице стояли искомые величины для многих жидкостей. И автор получил их эффективным методом – без затраты двадцати четырех часов на каждое измерение.
Все вместе предрешало судьбу золотой медали. Пио Педерсен из Политехнического института – будущий профессор – удостаивался высокой награды по праву. Но 25 января 1907 года Харальд Хеффдинг приватным письмом поздравил с золотой медалью и Нильса Бора. Очевидно, в этот день Хеффдингу стало известно заключение об обеих работах, подготовленное для заседания Датского Королевского общества. Оно было подписано двумя профессорами физики – Кристиансеном и Притцем. О работе студента Бора там было сказано:
«Хотя эта работа не исчерпывает предмета с такой же полнотой, как первая, автор, однако, заслуживает всяческих похвал за разработку других аспектов темы, и мы полагаем необходимым внести предложение – наградить золотой медалью Общества и это исследование».
Под «другими аспектами темы» подразумевалась теория. Так, впервые испробовав свои силы в решении экспериментальной задачи, Нильс Бор удостоился награды как теоретик.
Неожиданно, но справедливо.
В копенгагенском Архиве Бора есть хронологический список почестей и наград, какими он щедро был осыпан за долгую жизнь. Первой там следовало бы стоять золотой медали Датской академии. Но она вообще пропущена в этом блистательном перечне. Наверное, случайно. Однако в таких непреднамеренных небрежностях есть своя скрытая логика. Логика сравнительной оценки вещей. Ведь не пропущена же случайно Нобелевская премия 1922 года! Меж тем в университетской молодости Нильса Бора та медаль была, по‑ видимому, событием решающей важности.
Не сама медаль… Потому что где‑ то на середине пути он не мог не потерять уверенности, что ее удостоится. И с той минуты работал уже не ради награды.
И не само решенье задачи… Потому что оно не вводило юношу в круг искушающих физических идей начала века. И учило скорее прошлому, чем будущему.
Решающе важным был только путь к этой медали – марафонский путь в полтора года.
Старт принял студент.
К финишу пришел исследователь.
И хотя до окончания университета – до степени магистра – ему оставалось еще более двух лет, уже сделалось, словно бы само собой и помимо университета, историческое дело: на свете появился физик по имени НИЛЬС БОР.
И точно так же, как проведенное им исследование было работой отнюдь не студенческой по своему масштабу[34], так совсем не студенческими заботами по характеру своему переполнились для студента Бора и два последних университетских года.
Время жатвы, оказывается, не кончилось. И эти заботы поднимали его в собственных глазах, то есть делали то, что всего важнее для созревания застенчивой одаренности.
Возникла мысль опубликовать эту работу. Возникла ли она у него самого или у более отважного Харальда, у отца ли, довольного сыном, или у профессора Кристиансена, довольного учеником, неизвестно. Но по‑ видимому, отец со своим пристрастием ко всему английскому сыграл здесь большую роль, чем учитель со своими немецкими связями. Работу Нильса решено было отправить в Лондон, а не в Берлин. В «Философские труды Королевского общества», а не в «Анналы физики», куда профессор Кристиансен, казалось бы, проложил торную дорогу. Однако нужно было, чтобы кто‑ нибудь из маститых членов Королевского общества в Лондоне представил ученое сочинение еще никому не ведомого юнца. Кристиан Бор вспомнил о своей встрече в Копенгагене зимой 1904 года с прославленным Вильямом Рамзаем. Сэр Вильям ехал тогда через Копенгаген в Стокгольм – получать Нобелевскую премию. Встреча была недолгой, но, очевидно, достаточно сердечной, чтобы по прошествии нескольких лет датский физиолог счел возможным попросить английского химика о посредничестве.
И вот для золотого медалиста все началось сначала.
Ну, конечно, не все. Это преувеличение от легкого чувства досады, что Педерсен‑ то опубликовал свое исследование в том же 1907 году, когда они оба получили медали, а Бор… Ах, этот философ‑ вратарь, не всегда умевший с нужной сноровкой бросаться из ворот навстречу мячу! Разумеется, он не мог решиться, как это сделал бы на его месте другой, просто взять да и перевести на английский свой увенчанный медалью труд, а потом – побыстрей на почту! Увенчанный еще не значило законченный. По крайней мере, в его глазах.
Но на сей раз отец уже не вправе был досадовать на «все новые исправления, съедающие время»: никто ведь не назначал обязательного срока для отправки рукописи в печать – это было дело авторское. И если в двадцатидвухлетнем авторе научная требовательность сразу и без труда превозмогла торопливость тщеславия, разве не служило это добрым знаком на будущее? Теперь отсылать Нильса в Нёрумгор – в загородную тишину и одиночество – было бы бессмысленно. Он собирался исправлять не столько текст, сколько свою экспериментальную установку. Он решил доискиваться не столько более точных слов, сколько более точных данных. И Кристиан Бор с прежней готовностью помог сыну продолжить работу в физиологической лаборатории.
Так случилось, что через год после присуждения академической медали студент Нильс Бор снова стал просиживать ночи возле своих аппаратов – кое в чем улучшенных. Да, ровно через год: медаль досталась ему в конце февраля 1907 года, а в конце февраля 1908‑ го в его лабораторных записях появились первые результаты новых измерений.
А потом пошли новые литературные муки. Статья – не отчет. И не студенческий доклад. Да еще когда перед глазами маячат знаменитые зеленые тетради лондонских «Философских трудов». И так как от университетских занятий его по‑ прежнему никто не освобождал, снова прошел почти целый год, прежде чем он отнес наконец на почту увесистую бандероль.
Вильям Рамзай представил его работу Королевскому обществу 12 января 1909 года. А через девять дней она была зачитана на заседании в Барлингтон‑ хаузе. Но должно было пройти еще четыре месяца, чтобы она увидела свет в майском выпуске «Трудов». И пока длилась эта полная тревог процедура, копенгагенскому студенту пришлось дважды обменяться письмами с тогдашним секретарем Королевского общества известным физиком‑ теоретиком Джозефом Лармором. Дело в том, что почтенный английский академик Лемб выдвинул критические возражения против одного из пунктов представленной статьи, и Бору нужно было доказать неосновательность этой критики. Его опровержение Лемба стало содержанием большого подстрочного примечания к статье. А попутно ему пришлось снабдить неожиданным примечанием и свое письмо к Лармору, написанное 4 апреля 1909 года. Это был совсем коротенький постскриптум:
«Позволю себе заметить, что я – не профессор, но только еще изучаю натуральную философию в Копенгагенском университете».
За этим постскриптумом угадываются и его смущенный смех, и веселое зубоскальство Харальда, и удовлетворенное пошучивание отца, и счастливая улыбка фру Эллен, и торжествующий комментарий тети Ханны. (Только бабушка Дженни не могла уже внести свою лепту в юмористическое обсуждение этого казуса – она умерла годом раньше, чем ее внук опубликовал свою первую работу. )
Вот оно как серьезно обернулось! Секретарь Королевского общества в Лондоне, не догадываясь, как далеко он забегает вперед, уже называл молодого копенгагенца Профессором. Искушенный глаз тотчас узнал птицу по полету.
А молодой копенгагенец в те дни всего лишь догонял своего младшего брата.
Да, роли переменились: все их детство и юность Нильс, по естественному своему старшинству, шел впереди, а Харальд его догонял. Теперь же, вступивший в университетские стены вторым, Харальд покидал их первым. Как раз тогда, ранней весной 1909 года, он уже великолепно сдал магистерский экзамен, а Нильс к этому последнему студенческому испытанию только готовился.
Лармору он отвечал не из Копенгагена.
Он писал работу на звание магистра не дома. Снова – не дома, как и два с половиной года назад, когда ему следовало в срок справиться с работой на золотую медаль. И конечно, тут снова действовала направляющая воля отца. Наверняка, это он, Кристиан Бор, опять отослал сына в сельское уединение. Он уже почувствовал бесконечную совестливость исследовательской мысли Нильса. Он безошибочно представил себе, что в доме на Бредгаде, откуда так близко было до любой научной библиотеки Копенгагена, сочинение магистерской диссертации займет у Нильса не месяцы, а годы…
Будущему магистру предстояла теоретическая работа по литературным источникам. Он должен был показать, как электронная теория тех лет объясняла основные физические свойства металлов. Впоследствии о его магистерской диссертации будет сказано:
«…нельзя не восхищаться молодым студентом, тонко и критически проанализировавшим огромное количество научных трудов своего времени».
Но восхищение не могло быть единственным чувством отца, пока работа писалась. Нетрудно понять его беспокойство. Учебные курсы, монографии, журнальные статьи по электронной теории – их число все росло. Нильсу, с его характером, нешуточно грозила опасность превратиться в вечного студента.
Да, да, тут вся суть заключалась в характере.
Подходил к концу шестой год его пребывания в университете. Шестой! Другими словами, он выглядел попросту второгодником. Смешно: он, заслуживший в Лондонском Королевском обществе репутацию профессора, выглядел в копенгагенском Студенческом обществе отстающим школяром – хоть и необыкновенным, но все‑ таки отстающим. Удивительно ли, что, когда бдительный историк Томас Кун обратил внимание фру Маргарет на очевидную избыточность такого шестилетнего срока студенчества, самый этот факт оказался для нее неожиданным открытием. И для ее сына – физика Оге Бора – тоже. Произошел прелюбопытнейший обмен репликами.
Томас Кун. Это был типичный срок или слишком долгий?
Фру Маргарет (без колебаний ). Нет, это был не очень долгий срок.
Оге Бор (убежденно ). Шесть лет это недолго… (После паузы – в некотором замешательстве. ) Но разве университет отнял у него шесть лет?
Фру Маргарет (тоже в замешательстве ). Нет, я не могу представить себе, что это отняло у него шесть лет…
Потом, мысленно поискав объяснение случившемуся, она добавила, что так произошло из‑ за его занятий другими вещами. И это, конечно, исчерпывающе верно: гибкие рамки тогдашнего обучения в Копенгагенском университете позволили Нильсу Бору безнаказанно отстать от своих однокашников на торном пути студента и помогли ему стремительно опередить их на тернистом пути исследователя.
Но можно бы сказать и шире: он жил и работал в некоем собственном времени, отличном от всеобщего (не универсального, а университетского). Он двигался по жизни, повинуясь иной логике, чем требовали традиция и норма. Отца это радовало, потому что выводило сына из ряда вон. («Люди будут слушать его. Люди будут приходить к Нильсу и слушать его! ») Но вместе тревожило: а удастся ли мальчику жизнь, если он будет идти не в ногу с нею? Тревоги отцов всех времен…
Заботило отца и другое Нильсово отступление от нормы: его вечные нелады с пером и бумагой. Они все углублялись. Нильс начал превращать домашних в своих добровольных секретарей. И Кристиан Бор не уставал повторять жене: «Перестань помогать ему так усердно, пусть он учится писать самостоятельно». Трогательно, наверное, звучало это – «пусть учится». Нильсу шел уже двадцать четвертый год, а для отца он все оставался мальчиком, которого еще не поздно переделывать. Фру Эллен – добрейшая душа – оправдывала сына. В его недостатках она видела только особенности склада. Они исправлению не подлежали. А уж осуждению – тем более. И может быть, вправду ее доброта постигала сына глубже, чем отцовская требовательность. Фру Маргарет запомнила ее слова: «Но эта требовательность была бесполезна, потому что Нильс не мог работать иначе». И вопреки мужу фру Эллен все чаще терпеливо писала под медленную диктовку сына. На языке Кристиана Бора это называлось потворством.
Вот еще и поэтому для работы над магистерским сочинением Нильс должен был зимой 1909 года отправиться в сельское уединение. Однако на сей раз – не в Нёрумгор. Эта страница детства и юности была дописана до конца. И стала только милым сердцу воспоминанием. Со смертью бабушки Дженни вступило в силу завещание четы Адлеров: нёрумгорская вилла переходила по дарственной в собственность Копенгагенского муниципалитета для создания в ней детского дома. По завещанию на протяжении жизни двух поколений кто‑ нибудь из Адлеров должен был участвовать в управлении этим детским домом. И Нильс Бор не знал тогда, что через полвека придет для него черед попечительства и он будет опять навещать Нёрумгор, но уже в совсем новой роли.
…Он готовился к магистерскому экзамену и сочинял диссертацию на острове Фюн, в тихом Виссенбьерге, в доме местного священника, чей сын – молодой физиолог Хольгер Мёльгор – был в Копенгагене ассистентом его отца. Надолго, чуть не на полгода, поселился Нильс в обители виссенбьергского викария. И увидел, что это хорошо.
В начале марта 1909 года он написал Харальду:
«В моей здешней жизни все прекрасно во всех отношениях. Я ем и сплю чудовищно много – к удовольствию мамы (прости за вздор, мне и самому это доставляет удовольствие)…»
Потом – в конце апреля:
«Так славно, что сюда пришла уже настоящая весна и распустились первые анемоны… Мои занятия идут отлично, и я начинаю с радостью думать о предстоящем экзамене…»
Потом – в мае:
«Дела идут великолепно, и я не могу тебе выразить, с каким удовольствием я предвкушаю то прекрасное время, когда после экзамена снова смогу пожить в Копенгагене перед поездкой за границу…»
Потом – в начале июля:
«Теперь я, к счастью, покончил со всеми писаниями. Это в самом деле замечательно, хотя я и не могу, в отличие от одного магистра, сказать, что вполне удовлетворен результатами. Проблема так широка, а мое перо так легко уводит меня в сторону, что я должен быть доволен уже тем, что справился хоть с несколькими аспектами темы. Надеюсь, что моя работа заслужит одобрения экзаменаторов…»
Все было в том первом виссенбьергском изгнании прекрасно, великолепно, радостно, замечательно. Решительно все!
…На его столе в доме викария громоздились труды по электронной теории Лоренца, и он признавался: «Я сейчас в полном восторге от нее».
…Как хронику происшествий, читал он у Абрагама главы, относящиеся к векторному исчислению. «Очень интересно! »
…Профессор Кристиансен доверил ему манускрипт своего будущего учебника физики. «Я наслаждаюсь им».
…Ему попали в руки «Этапы на жизненном пути» Сёрена Кьёркегора. «Не верю, что можно было бы легко найти что‑ нибудь лучшее… Я даже думаю, что это одна из самых восхитительных книг, какие мне доводилось читать когда‑ нибудь».
…Пришла наконец пересланная из Копенгагена верстка его обширной статьи для майского выпуска «Философских трудов» Королевского общества. «Она так прекрасно отпечатана и так тщательно выверена (ни одной ошибочной цифры), что закончить корректуру было легче легкого».
…Почта регулярно доставляла письма от брата, и каждое – было для него вдохновляющим напоминанием об их нерушимой дружбе. «Я полон радостного ожидания той поры, когда мы сможем многое делать совместно, и надеюсь, что нам обоим это будет доставлять массу удовольствия».
Радостное ожидание…
Масса удовольствия…
Ему и вправду – без преувеличений – жилось «прекрасно во всех отношениях». Он молод был! И ответные письма брату писал точно в неудержимых приступах молодости. Даже туманно странная философия Кьёркегора, – «поэта‑ мыслителя особого рода», как называл себя этот несчастливый гений, – освобождалась для двадцатичетырехлетнего Бора от своего безутешного отчаяния. Как бы в ответ на его искреннейший оптимизм, она оборачивалась к нему только влекущей своей человечностью – покоряющей несеверной страстностью и безоговорочным возвышением духовного начала в грешном мыслящем существе. И хотя все в нем, давно отвергнувшем бога, чуждалось христианской мистики Кьёркегора, ему становилось настоятельно необходимо поскорее приобщить и Харальда к кьёркегоровской поэзии. И однажды старики Мёльгоры могли наблюдать, как он, обычно немного медлительный, выскочил из дома с маленькой книгой в руках и поспешно зашагал по направлению к почте.
Переписка с Харальдом – это было, пожалуй, самое глубинное, чем вознаградили его те месяцы на острове Фюн за вынужденное уединение.
Они переписывались впервые, потому что впервые разлучились на долгий срок. (Не считать же недавней поездки Харальда в Англию на Олимпийские игры 1908 года. ) Для обоих наступила разлука в квадрате: оба уехали из Копенгагена, и оба – надолго, оставив мать и отца погруженными в заботы о старшей дочери, у которой не очень‑ то ладилась жизнь…
Нильс уехал первым, когда Харальд играючи готовился к выпускному экзамену. И уже в доме священника Мёльгора Нильс узнал, что в марте брат без труда стал магистром, а в апреле отправился совершенствоваться за границу. На Харальдовых конвертах и открытках появились немецкие марки со штемпелем достославного города математиков – Геттингена.
Там, в конце апреля, еще не успев приобрести новых друзей, одиноко встретил Харальд свое двадцатидвухлетие. И лучшим противоядием против естественного чувства заброшенности было для него письмо из захолустного Виссенбьерга. Оно явственно донесло до него голос Нильса:
«Тысяча поздравлений! На сей раз это не обычный день рождения, а начало чего‑ то совершенно нового. Я буду так рад за тебя, если в Геттингене ты действительно сможешь развиваться как математик, наделенный индивидуальностью, и вообще сумеешь расти, как личность…»
И Нильс, в свой черед, избавлялся от собственного чувства заброшенности, когда до него долетал из Геттингена голос брата:
«Вот вернусь домой, передохну немного, и с удовольствием покопаюсь в математической физике, чтобы оказаться способным следить за ходом твоей мысли, особенно во всем, что касается этих крошечных электронов».
Они не скупясь сообщали друг другу о своих занятиях и планах. Разница между ними состояла только в том, что Харальду даже длинные письма не стоили никаких усилий, а Нильсу даже короткие давались ценою упрямого труда. Все того же труда нескончаемых переделок в поисках наилучшего варианта.
В семейном фольклоре сохранился рассказ Харальда о том, как однажды он увидел на Нильсовом письменном столе давно оконченное, но не отправленное письмо, и спросил брата – отчего же он медлит с отправкой? «Да что ты! – услышал Харальд в ответ. – Это же всего лишь один из первых набросков черновика! » Зная эту черту Нильса Харальд иногда в конце письма милостиво щадил его: «Вообще говоря, ты можешь и не отвечать».
Но в том‑ то все и дело было, что он не мог не отвечать Харальду. Не мог не писать ему! Как впоследствии не мог не писать длинных писем Маргарет Норлунд, сначала – невесте, потом – жене. Ему нужно было выговариваться. Ему необходимо было слышать собственное эхо в родственной душе. Он всегда искал понимания. И черновики его писем были того же происхождения, что варианты настоящей прозы: чтобы высказаться, надо было выразиться. Ему это не давалось сразу.
Менее всего их письма походили на обмен домашней информацией. Они размышляли вслух – друг для друга. И всегда доверительно. Даже когда расходились во вкусах и мнениях.
Это как раз тогда – в той первой разлуке летом 1909 года – Харальд писал Нильсу, как премило было бы, если б они могли вместе с матерью усесться втроем вокруг колченогого золоченого столика, чтобы «сообща почитать что‑ нибудь действительно хорошее». Строки звучали мечтательно, а меж тем они завершали письмо, полное решительного несогласия с Нильсовой оценкой Кьёркегора. «Почитать что‑ нибудь действительно хорошее» означало – «только не твоего философа‑ поэта! ». Харальд прямо признавался, что даже не стал утруждаться чтением «Этапов на жизненном пути». Полистал и понял – это не для него. Он готов был отдать должное «надменному таланту» (или «высокомерному таланту» – каков эпитет! ) автора, но и не более того. Он предпочитал бесспорные ценности – сказки Гофмана и прозу Гёте.
Впервые они так разошлись во мнениях.
Нильс тоже любил бесспорные ценности: со школьных лет помнил не только «Приключения датского студиозуса» Пауля Мартина Мёллера, он знал наизусть из Гёте и Шиллера, уже успел полюбить исландские саги и индийские сказки, Теккерея и Диккенса. Но бесспорное он не предпочитал спорному.
Хотя Кьёркегор, чья жизнь принадлежала первой половине XIX века (1813–1855), давно числился классиком датской литературы и датской философии, бесспорным в нем было только это: причисленность к классике. Кто‑ то назвал его датским Достоевским. Кто‑ то другой – датским Ницше. Одни почитали его пророком, другие – безумцем. Экзистенциалисты нашего века уже готовились признать его своим отцом. Он противопоставил себя Гегелю. Объективной значимости познания противопоставил ценность философских исканий только для самой ищущей личности. Он был демонстративно антинаучен:
«Гений, по существу своему, бессознателен – он не представляет доводов».
И право же, тот, кто захотел бы нарочно столкнуть молодого Нильса Бора с чем‑ нибудь замысловато‑ туманным и причудливо‑ вдохновенным в сфере психологии и философии, не мог бы сделать более точного выбора.
«…Видишь, как немеет язык и мысли путаются; ибо кто счастливейший, кроме несчастнейшего, и кто – несчастнейший, как не счастливейший, и что такое жизнь, как не безумие, и вера, как не сумасшествие, и надежда – как не отсрочка удара на плахе, и любовь – как не уксус для раны. …Пожелаем же ему мира и всякого счастья, и скорой смерти, и вечного забвения, и никакого воспоминания, чтобы даже память о нем не сделала несчастным другого».
Это была стихия размышлений, прямо противостоявшая той, в какую погружен был без пяти минут магистр, писавший диссертацию по физике. Но чем‑ то его покорила эта напряженная смена неожиданностей мысли, эта диалектика без достаточной логики, это обращение к чувству как к философскому аргументу. А когда Кьёркегор бывал безупречно рассудителен, заставляли о многом задуматься точность и горечь его парадоксов.
«Люди нелепы. Они никогда не пользуются свободой, которая у них есть, но требуют той, которой у них нет; у них есть свобода мысли, они же требуют свободы выражения».
Может быть, потому без пяти минут магистр обольстился Кьёркегором, что тот непредвиденно вернул его на финише университета к начальной студенческой поре, когда он, Нильс Бор, отыскивал математическую модель свободы воли.
Снова: вопреки Гегелю и вопреки любой форме материализма, в противовес естествознанию и всему опыту человечества, Кьёркегор настаивал на безусловной независимости человеческой личности от истории. Он неистово утверждал полную свободу воли. И, предоставляя личности право выбора любых решений, требовал от человека нравственной ответственности за свое бытие – за самого себя. А кончалось его построение мистическим слиянием достигшего абсолютной свободы человека с неким абсолютным божеством – Вечной Силой, проникающей все и вся. И он словно бы не замечал, как приходил к безвыходному противоречию: абсолютность этой всепроникающей – и всеопределяющей! – силы, еще до таинственного слияния человека с нею, лишала человеческую личность всякой свободы выбора. Логически получалось так, что все исходило от этой силы, раз она абсолютна. Свобода воли превращалась в бессмыслицу.
Старая проблема и тут упиралась в тупик. И вполне вероятно, что молодому Бору, хоть и повзрослевшему на пять лет, снова могла показаться заманчивой надежда решить эту проблему без философии – с помощью математики.
А вообще – разве пять лет это так уж много в истории роста цельной натуры? Такие натуры меняются неприметно, иногда всю жизнь оставаясь как бы равными самим себе. Про них в старости говорят, что они сохранили в душе детскость. Или ребячество. Или неизменную молодость. Даже десятилетием позже, в 1919 году, когда он был уже мировой знаменитостью в теоретической физике, ему не раз доставляло удовольствие посвящать своего первого ассистента голландц
|
|
|
