Марк ГАЛЛАЙ, Герой Советского Союза, заслуженный летчик–испытатель СССР

Наступил апрель шестьдесят первого года.

Тот самый незабываемый апрель!

Степь вокруг космодрома до самого горизонта вся в тюльпанах. Это зрелище, увы, недолговечно. Через месяц здесь будет голая, потрескавшаяся земля. Но и сейчас обитателям космодрома не до красот природы. «Восток» готовится к полету…

Работа на космодроме шла, как на фронте во время наступления. Люди уходили из корпуса, в котором готовились ракета–носитель и космический корабль, только для того, чтобы наспех что–нибудь перекусить или поспать, когда глаза уже сами закрываются, часок–другой, и снова вернуться в корпус.

Один за другим проходили последние комплексы наземных испытаний. И когда какой–то один из многих тысяч элементов, составлявших в совокупности ракету и корабль, оказывался вне допусков и требовалось лезть в нутро объекта, чтобы что–то заменить, – это каждый раз означало, как в известной детской игре, сброс на изрядное количество клеток назад. Еще бы! Ведь для одного того, чтобы просто добраться до внушающего какие–то подозрения агрегата, приходилось снова разбирать иногда чуть ли не полкорабля и этим, естественно, сводить на нет множество уже проведенных испытательных циклов.

Академик С. П. Королев и космонавт Ю. А. Гагарин. 1961 год

И ничего: разбирали, собирали вновь, проверяли все досконально, повторяли всякую трудоемкую операцию по нескольку раз, не оставляли на авось ни единой внушающей малейшее сомнение мелочи… Правда, особенно заботиться о сбережении нервных клеток (тех самых, которые, как утверждает наука, не восстанавливаются) участникам работы тут уж не приходилось. На санаторий это похоже не было…

Но проходили считанные часы, очередная задержка (ее почему–то называли «боб», а задержку более мелкую – соответственно «бобик») ликвидировалась, и работа по программе шла дальше до нового «боба».

Какая атмосфера господствовала в те дни на космодроме? Трудно охарактеризовать ее каким–то одним словом.

Напряженная? Да. конечно, напряженная: люди работали, не жалея себя.

Торжественная? Безусловно, торжественная. Каждый ощущал приближение того, что издавна называется «звездными часами человечества». Но и торжественность была какая–то неожиданная, если можно так выразиться, не столько парадная, сколько деловая.

Были споры, были взаимные претензии, многое было… И кроме всего прочего, был большой спрос на юмор, на шутку, на подначку. Даже в положениях, окрашенных, казалось бы, эмоциями совсем иного характера.

…За несколько дней до пуска «Востока» Королев с утра явился в монтажно–испытательный корпус космодрома, где собирался и испытывался корабль, и учинил очередной разнос ведущему конструктору космического корабля – человеку, в руках которого сосредоточивались все нити от множества взаимодействующих, накладывающихся друг на друга, пересекающихся дел по разработке чертежей, изготовлению и вот теперь уже подготовке корабля к пуску. Несколько лет спустя ведущий конструктор рассказал обо всем этом в очень интересной книжке своих воспоминаний «Первые ступени», на обложке которой стоит имя автора – Алексей Иванов. В дни подготовки к пуску первого «Востока» Алексей Иванов – будем и мы называть его так, – по моим наблюдениям, из монтажно–испытательного корпуса вообще не уходил. Во всяком случае, в какое бы время суток я там ни появлялся, ведущий конструктор, внешне спокойный, деловитый и даже пытающийся (правда, с переменным успехом) симулировать неторопливый стиль работы, был на месте.

Итак, Королев учинил Иванову разнос, каковой закончил словами:

– Я вас увольняю! Все. Больше вы у нас не работаете…

Хорошо, Сергей Павлович, – миролюбиво ответил Иванов. И продолжал заниматься своими делами.

Часа через два или три Главный снова навалился на ведущего конструктора, уже за какое–то другое действительное или мнимое упущение:

– Я вам объявляю строгий выговор!

Иванов посмотрел на Главного и невозмутимо ответил:

– Не имеете права.

От таких слов Сергей Павлович чуть не задохнулся.

– Что?! Я не имею права? Я?.. Почему же это, интересно бы знать?

– Очень просто: я не ваш сотрудник. Вы меня сегодня утром уволили.

Последовала долгая пауза.

Потом Королев вздохнул и жалобным, каким–то неожиданно тонким голосом сказал:

– Сукин ты сын… – и первым засмеялся.

И работа пошла дальше… До полета Гагарина оставалось пять–шесть дней.

Много лет спустя Б. В. Раушенбах в очередном интервью определил атмосферу, царившую на космодроме в те апрельские дни, как атмосферу исторических будней.

– Конечно, все понимали, – сказал он, – что это такое – первый полет человека в космос, все ясно отдавали себе отчет в исключительности этого события. Подобная исключительность могла бы, в принципе, породить две реакции. С одной стороны, этакую фанфарную мажорность, дескать, смотрите, сейчас мы такое совершим, что весь мир ахнет!.. Другая возможная реакция – робость, даже страх перед тем, что задумывалось… Так вот, насколько я помню, не было ни того, ни другого. На космодроме царила деловая, будничная атмосфера. Руководители полета, и в первую очередь Сергей Павлович Королев, всячески старались эту будничную рабочую обстановку сохранить. Они сдерживали эмоции и в ходе всей подготовки вели себя так, будто в корабле должен лететь не Гагарин, а очередной Иван Иванович, как молодые инженеры прозвали манекен в скафандре, который использовался во время отработочных пусков «Востока»… Мне кажется, это был тщательно продуманный принцип его руководства – создание в нужный момент атмосферы исторических будней…

По–моему, Борис Викторович нашел очень точные слова.

Действительно, с одной стороны, все шло как всегда. Во всяком случае, так, как в те два последних пуска, которые я имел возможность наблюдать. Те же комплексы проверок, те же монтажные операции, та же отрабо–тайная во многих пусках технология. В общем‑ –как всегда…

И в то же время – не совсем так, как всегда.

Даже, пожалуй, совсем не так, как всегда.

Как ни старались трудившиеся на космодроме люди – начиная с Главного конструктора – всем своим поведением демонстрировать, что идет нормальная, плановая, давно во всех деталях расписанная работа, все равно в самом воздухе космодрома присутствовало что–то особое, не поддававшееся точному описанию, но внятно ощущавшееся всеми и каждым. В космос полетят не мертвые механизмы, даже не подопытные животные – полетит человек!

…На космодром съезжались участники пуска: члены Государственной комиссии, руководители конструкторских бюро и научно–исследовательских институтов, видные ученые. Присутствие некоторых из них, например М. В. Келдыша, которого в газетных очерках того времени принято было именовать Теоретиком космонавтики, воспринималось как нечто привычное, даже традиционное. Он приезжал практически на каждый космический пуск. Тем более не мог не приехать на этот.

Приехали и люди, которых я раньше здесь не видел. В том числе – главнокомандующий Ракетными войсками стратегического назначения Маршал Советского Союза К. С. Москаленко.

– Это летчик–испытатель Галлай, – сказал Королев, представляя меня маршалу. – Он у нас участвует в подготовке космонавтов. И в отработке задания. Авиация помогает космосу.

– А что ей еще остается? – усмехнулся Москаленко.

Такой взгляд на мой родной род войск, которому вроде бы ничего больше не оставалось, как кому–то в чем–то по малости помогать, помнится, меня несколько задел. Напомню, что разговор происходил в те самые, не очень простые для авиации времена, о которых авиаконструктор А. С. Яковлев впоследствии писал: «…бурное развитие ракетной техники, сопровождавшееся переоценкой возможностей беспилотных летательных аппаратов, привело к появлению ошибочных и вредных теорий об отмирании военной авиации». Так что мою несколько повышенную чувствительность в тех случаях, когда разговор касался этой темы, в общем, можно понят ь: кому понравится перспектива «отмирания» дела, которому прослужил всю свою жизнь?

Впрочем, как раз для К. С. Москаленко проявление некоторого пристрастия к своему оружию было по–человечески довольно естественным, так сказать, прямо по должности, и даже чем–то симпатичным. Особенно накануне события, которое, как было ясно каждому, сразу выведет роль и значение могучих ракет далеко за пределы их первоначальной военной специальности, наподобие того, как это уже получалось, например, с ядерной техникой вслед за первыми же успехами атомной энергетики.

Гости продолжали съезжаться. После того как они размещались в донельзя переполненных космодромных гостиницах, казалось, что больше ни одного человека поселить в них физически невозможно. Но назавтра прилетал кто–то еще. И ничего – размещались.

Все чаще собиралась Государственная комиссия.

Причем собиралась оперативно, по–деловому, без видимых забот о каком бы ни было внешнем благолепии.

Вот одно такое заседание из числа последних перед пуском «Востока».

Зал, вернее, просто большая комната: окрашенные сыпучей клеевой краской стены, дощатый пол, два или три портрета. Во главе длинного, покрытого зеленым сукном стола сидит председатель комиссии. Рядом с ним Королев. Всего в зале за столом и на стульях вдоль стен разместилось человек пятьдесят–шестьдесят. Разговоры сугубо деловые: что готово, что нет, какие вылезли «бобы», какие приняты меры, сроки готовности отдельных агрегатов, ход комплекса испытаний. Никаких внешних признаков торжественности… Вог так, оказывается, и делается история.

В кино, наверное, поставили бы эту сцену совсем иначе – гораздо шикарнее (в последующие годы мое предположение подтвердилось: ставили, и не раз, совсем иначе). А то даже как–то неудобно относить такое по–будничному деловое совещание к «звездным часам». Хотя в действительности – по какому хотите счету – это идут именно они, те самые звездные часы!

Ход этих часов ощущают, наверное, даже самые прозаически мыслящие личности из числа присутствующих на космодроме. Правда, в атмосфере витают не одни лишь флюиды приближающихся высоких событий. Было и это, жизнь есть жизнь. Причем было иногда в сочетаниях самых неожиданных: возвышенных и не очень возвышенных. Удивительно, до чего разные, казалось бы, взаимно исключающие друг друга тенденции могут существовать одновременно в душах людей. Да что там людей. Иногда даже в душе одного и того же человека!..

И все–таки, можно это утверждать с полной определенностью, доминировало настроение не возвышенное и тем более не «пирого–разделительное», а деловое. То самое, которого требовала работа.

Единственное, что было проведено с некоторой торжественностью, было заседание комиссии, на котором по всей форме утверждался экипаж первого «Востока»: основной космонавт–Гагарин, космонавт–дублер – Титов. Тут были и речи, и аплодисменты, и киносъемки. Выступил – очень просто и сердечно Королев. Несколько слов сказал Москаленко.

Во время ответной речи Гагарина – неожиданно перерыв. Погасли «юпитеры», перестали стрекотать камеры кинооператоров. В чем дело? Оказывается, кончилась пленка, надо перезаряжать киноаппараты. Королев, как мне показалось, был этим происшествием несколько шокирован (что, вообще говоря, случалось с ним чрезвычайно редко), но постарался сделать вид, что ничего особенного не произошло: сейчас камеры перезарядят и двинемся дальше. Так оно и было. Операторы крикнули: «Готово! », осветители включили «юпитеры». Гагарин начал речь заново, так что в общем торжественность обстановки (по поводу которой, видимо, и беспокоился Королев) не пострадала… Хотя большая часть присутствующих знала, что предварительное назначение экипажа корабля уже состоялось. Это несколько снижало уровень восприятия происходящего. Но все равно выглядело упомянутое заседание вполне красиво… И впечатление, например, на меня произвело не намного меньше, чем обычные заседания Госкомиссии, во время которых на присутствующих очевидным образом действовало само сочетание по–деловому прозаической формы и уникальности предмета обсуждения.

Во всяком случае, после окончания торжественного заседания я по примеру сидевшего неподалеку В. В. Ларина похитил карандаш (перед каждым участником лежали карандаш и бумага) в качестве сувенира, которые тогда как раз начинали входить в моду. Правда, никакой пользы из этого деяния извлечь в дальнейшем я не смог (вот она – судьба всех и всяческих хищений! ), так как сунул означенный карандаш в карман, где он затерялся среди других себе подобных, так что установить, какой из них «исторический», а какие обыкновенные, стало абсолютно невозможно.

В последующих пусках ритуал торжественного назначения космонавтов воспринимался иначе. И, видимо, не стоит по этому поводу особенно огорчаться: я уже говорил, что всякое повторение по естественному ходу вещей смотрится не так, как первое событие подобного рода. И, наверное, действительно ни к чему без конца механически повторять ритуал, вполне уместный и даже впечатляющий впервые, но выглядящий несколько искусственно в десятый или двадцатый раз, когда порой вызывает эффект, обратный запланированному.

Тут уж ничего не поделаешь: первое есть первое, десятое – десятое, сотое – сотое! Отличным примером тому служит, скажем, зимовка четверки папанинцев на дрейфующей льдине «Северный полюс‑ 1». Начиная от высадки до возвращения без малого через год на Большую землю участники этой замечательной зимовки были в центре внимания каждого из нас и воспринимались (причем, вне всякого сомнения, воспринимались вполне заслуженно) как настоящие герои! А сейчас на дрейфующие полярные станции запросто летают концертные артистические бригады, да и кто, кстати, из читателей этих строк помнит, каков номер станции СП, дрейфующей во льдах Арктики сегодня?

И никакими искусственными средствами этого естественного сдвига общественного восприятия самых, казалось бы, незаурядных, но систематически повторяющихся явлений не остановить. Не стоит и пытаться…

Итак, работа по подготовке ракеты–носителя и космического корабля шла своим ходом. Настал наконец день, когда корабль был практически готов.

И тут у нас–отвечавших за методическую сторону дела–возникла естественная мысль: не годится, чтобы космонавт сел в свой корабль–не в тренажер, пусть полностью воспроизводящий весь интерьер, а в подлинный, настоящий корабль, тот самый, в котором ему предстоит лететь в космос, – не годится, чтобы он сел в него впервые перед самым стартом. Известно, как долго и тщательно обживает летчик кабину нового (нового вообще или нового для данного летчика – это безразлично) самолета. Весь опыт авиации свидетельствует, что ощущение, определяемое словами «как дома», – единственное, которое обеспечивает летчику в кабине самолета нормальную работоспособность и внутреннюю уверенность в том, что все в этой кабине «на своем месте». Стало ясно, что космонавтам тоже необходимо свою кабину обжить. Ясно?.. Неожиданно оказалось, что эта нехитрая мысль была ясна далеко не всем. Раздались голоса.

– Вот новости! Кому это нужно? Заденут гам еще чего–нибудь, поломают…

Правда, как раз те, кто в первую очередь отвечал за сохранность каждого тумблера в корабле и, казалось бы, должен был встретить возникшую новую идею наиболее неприязненно, как, например, ведущий конструктор «Востока», как раз они эту идею восприняли с одобрением. Сразу уловили, что если уж суждено чему–то оказаться «не на месте», то пусть лучше это выяснится при пробной примерке, а не при посадке космонавта в корабль на стартовой площадке. Но, несмотря на это, споры продолжались.

И снова – как бывало уже не раз – мгновенно все понял и решительно поддержал нас Королев.

– Будем делать примерку. На основном корабле. И в рабочих скафандрах, – объяснил он.

Примерка состоялась несколько дней спустя.

Дело происходило поздним вечером. В ярко освещенном просторном зале монтажно–испытательного корпуса открылась маленькая боковая дверка и из нее вышел неузнаваемо толстый в своем ярко–оранжевом скафандре Гагарин. Медленно, переступая с ноги на ногу, он дошел до эстакады, на которой стоял космический корабль, неторопливо вступил на площадку подъемника, а потом, когда подъемник доставил его к люку, поддерживаемый под руку ведущим конструктором, опустился в люк «Востока», надел привязные ремни, подключил/разъемы коммуникаций.

– Ну, Юра, теперь спокойненько, давай по порядку, как на тренажере. – И Гагарин начал последовательно выполнять положенные по программе операции. Все действительно шло, как на тренажере. Только всякие световые и звуковые имитации здесь отсутствовали. Но это с лихвой компенсировалось главным – работа шла, как на тренажере, но не на тренажере. Работа шла в настоящем космическом корабле.

Гагарин делал свое дело серьезно, внимательно, с полной добросовестностью, так же, как он делал все в долгие месяцы подготовки. Не допустил ни одной ошибки. А когда все закончил, то на предложение вылезать ответил: «Одну минутку! » – и еще раз внимательно осмотрелся, потрогал наименее удобно – далеко или очень сбоку – расположенные кнопки и тумблеры, словом, еще немного пообживал свое рабочее место… Да, видно, не зря, совсем не зря была предпринята вся эта затея! Теперь в день полета Гагарин придет в кабину космического корабля, как в место, ему уже знакомое.

После Гагарина ту же процедуру полностью проделал Титов.

Правда, проделал немножко иначе, как бы в несколько другой по сравнению с Гагариным тональности: пытался, преодолевая оковы ограничивающего свободу движений скафандра, идти побыстрее и место на площадке подъемника занять сколь возможно лихо, и в люк корабля протиснуться без посторонней помощи. Делать что–либо в размеренном темпе было ему не по темпераменту.

– Да, разные они, эти ребята, – сказал кто–то.

И, слава богу, очень хорошо, что разные, подумал я.

Титов действовал так же, как и Гагарин: внимательно, добросовестно, очень всерьез. Тут различия между ними как бы снивелировались. Индивидуальное растворилось (или почти растворилось) в профессиональном.

Многое найденное – иногда найденное экспромтом – в те дни потом прочно вошло в методику подготовки и проведения космических полетов. Так традиционной стала и примерка космонавтов за несколько дней до старта в том самом корабле, в котором им предстояло улететь в космос.

Поиска находки, новые проблемы, новые решения возникали буквально на каждом шагу. Да как оно и могло быть иначе? Ведь все, связанное с полетом в космос человека, делалось в первый раз. В самый первый!..

Споры по различным, казалось бы, совершенно неожиданным поводам рождались без конца. Чуть ли не накануне старта возникла проблема у медиков: когда клеить на космонавта многочисленные датчики, сигналы которых будут служить первоисточниками информации о состоянии его организма перед полетом и в самом полете? В самом деле, когда? Обклеть его этими датчиками накануне старта – будет хуже спать. Обклеить непосредственно перед стартом значит дополнительно продлить и без того немалое время пассивного ожидания. А какова цена предстартового ожидания, в авиации знают хорошо. Да и не в одной только авиации: через несколько лет после описываемых событий я прочитал книжку известного спортивного врача В. А. Геселевича, посвященную предстартовым состояниям спортсменов, и узнал, что даже в спорте (где цена удачи и неудачи существенно другая, чем в авиации и космосе) эта проблема существует в полной мере.

Спор о датчиках в конце концов решили компромиссно: большую часть из них наклеили на Гагарина накануне старта, и, несмотря на это, спал он в ночь с одиннадцатого на двенадцатое апреля отменно.

Но это был лишь один из множества возникавших в те дни вопросов, так сказать, сугубо частного характера. Вопросов, решение которых – пусть даже не всегда стопроцентно оптимально – не могло решающим образом повлиять на успех предстоящего дела.

А такие – решающие! – вопросы тоже существовали. Отмахнуться от них было невозможно. Но столь же невозможно было в то время и сколько–нибудь уверенно ответить на них…

Центральным из вопросов подобного рода был, вне всякого сомнения, вопрос о том, как будет себя чувствовать в космосе человек. Не отразятся ли непривычные факторы космического полета – та же невесомость например, – на его работоспособности?

Точно ответить на этот и многие ему подобные вопросы не мог на всем белом свете никто. А отсутствие точных ответов закономерно вызывает поток предположений – осторожных и смелых, правдоподобных и парадоксальных, робких и высказываемых весьма безапелляционно, словом всяких.

Были среди этого потока предположений и, скажем прямо, устрашающие. Дюссельдорфское издательство «Эгон», например, выпустило работу немецкого ученого Требста, в которой высказывалось опасение, что под действием «космического ужаса» (появился, как видите, и такой термин) космонавт утратит способность к разумным действиям, вследствие чего не только не сможет управлять системами корабля, но и причинит самому себе вред, вплоть до «самоуничтожения». Вот так – не больше и не меньше – самоуничтожения!..

Но, видимо, не так уж ошибался философ древности, утверждавший, что «все уже было». Не знаю, правда, как насчет «всего», но то, о чем мы сейчас говорим, действительно было в авиации. В первые годы ее развития имевшие хождения взгляды на то, что может и чего не может человек в полете, тоже не всегда отличались безоблачным оптимизмом.

Один из моих старших коллег, известный летчик–испытатель С. А. Корзинщиков, рассказал однажды историю о том, как в стародавние времена был изобретен некий авиационно–штурманский прибор, при пользовании которым требовалось производить в полете какие–то астрономические наблюдения. Насколько я понимаю, это был один из первых вариантов широко распространенного в будущем прибора – авиационного секстанта. Но тогда, чтобы получить компетентную оценку вновь созданного инструмента, решено было запросить мнение специалиста–астронома. Такой специалист – седобородый профессор (Корзинщиков широким жестом показал, какая длинная была у означенного профессора борода) – был быстро найден, но в ответ на высказанную ему просьбу сказал, что дать требуемую оценку прибору затрудняется, ибо никогда в жизни не летал и не представляет себе условий работы человека в полете.

Устранить этот пробел в биографии ученого мужа было несложно. Его привезли на аэродром, облачили в летное обмундирование, посадили в открытую наблюдательскую кабину двухместного самолета, привязали, как положено, ремнями и прокатили, сделав два плавных круга над аэродромом. Вынутый после посадки из кабины профессор на вопросы о своем самочувствии ответствовал несколько невнятно, а свое представленное назавтра письменное заключение об интересовавшем организаторов этой экспертизы приборе начал словами: «Ужас и смятение, неминуемо овладевающие человеком в состоянии полета, полностью исключают возможность выполнения каких бы то ни было наблюдений. А потому полагаю…»

Анекдот это или факт? Я думаю, все–таки анекдот. Правда, Корзинщиков клялся, что факт, но делал это с таким преувеличенно честным выражением лица, с каким истинных происшествий не рассказывают. Да и по существу дела: точке зрения этого профессора можно было противопоставить мнения многих других людей, в то время уже успешно летавших и не ощущавших при этом «ужаса и смятения». Так что для подлинного факта тут набирается многовато натяжек.

Но, возвращаясь к профессору Требсту и его единомышленникам, нужно заметить, что их мрачные предположения приходилось опровергать, исходя лишь из соображений чисто умозрительных – сослаться на чей–либо опыт было невозможно. Их еще не существовало на Земле, обладателей такого опыта.

Вообще тут–в который уж раз – всплыла старая проблема, сопутствующая разного рода дискуссиям, обсуждениям, научным и техническим спорам. Почему–то в их ходе всякие гипотезы, предположения, опасения могут быть высказаны по принципу: «А вдруг…», «Но ведь не исключено, что…», «А что, если…» – опровергать же каждое такое, пусть полностью высосанное из пальца высказывание положено аргументированно, доказательно, с привлечением экспериментальных данных или расчетов… Нет, я не противник интуитивных гипотез, включая самые экстравагантные. Пусть существуют. Но тогда, наверное, имеет не меньшее право на существование и принцип, провозглашенный симпатичной хозяйкой гю–следних страниц журнала «Юность» Галкой Галкиной: «Каков вопрос, таков и ответ…»

И тем не менее просто так взять да отмахнуться от высказываний профессора Требста в преддверии первого полета человека в космос было трудно. Очень уж жизненно важен был сам предмет обсуждения. Нужно было, по крайней мере, эти высказывания тщательно продумать и оценить хотя бы умозрительно.

Правда, надо сказать, что среди советских ученых и инженеров участников создания и пуска «Востока» подобные крайние точки зрения хождения не имели. Насчет «самоуничтожения» речь не шла… Но при распределении функций между космонавтом и автоматическими устройствами космического корабля кое–кто из наших исследователей был явно склонен с большим доверием взирать на последние.

В какой–то степени подобные взгляды были объяснимы: на них наталкивала сама история развития ракетной техники, которая (в отличие от техники авиационной) записала в свой актив первые решительные успехи благодаря созданию полностью автоматических, беспилотных летательных аппаратов.

И подобно тому, как на борт самолета автоматические устройства стали приходить в помощь пилоту лишь на определенном этапе развития авиационной техники, так и сейчас – на определенном этапе развития техники космической предстоял приход человека на борт заатмосферного летательного аппарата. Самолетчики, привыкшие к ручному управлению, поглядывали на первые автопилоты не без некоторого недоверия. Ракетчики примерно с такой же опаской взирали даже на те возможности, которыми располагал космонавт для воздействия на ход полета космического корабля «Восток».

Конкретно эта позиция нашла вещественное отражение в том, что переход в случае необходимости от автоматического управления кораблем «Восток» к управлению ручному был намеренно обставлен дополнительными сложностями. Обнаружив отказ автоматики, космонавт должен был преодолеть специальный «логический ключ» – набрать на шестикнопочном пульте определенное трехзначное число (то есть нажать в заданной последовательности три оцифированные кнопки из имеющихся шести и лишь после этого мот включить ручное управление. Гагарин, его дублер Титов и вся первая шестерка будущих космонавтов надежно освоили эту операцию на специальном стенде–тренажере. В этом я был уверен полностью – благо занимался с ним на тренажере сам.

Но за какую–нибудь неделю до полета «Востока» уже на космодроме ситуация неожиданно осложнилась. Выяснилось, что, во избежание напрасного, не вызванного необходимостью включения космонавтом ручного управления, пресловутое трехзначное число предполагалось в случае надобности… сообщить космонавту по радио. Все–таки витала незримая тень профессора Требста над кое–кем из нас!..

И загорелся жаркий бой.

Все, кто имел отношение к методической стороне предстоявшей работы, активно восстали против такого варианта.

–Давайте сравним, – говорили мы, – что более вероятно: потеря человеком способности к разумным поступкам или элементарный отказ радиосвязи, какое–нибудь там непрохождение волн, например? Вспомните хотя бы летчика–истребителя! Тоже один, никого рядом нет, а, скажем, в ночном полете он и не видит ничего, кроме своей кабины. И ничего, справляется…

Королев эти соображения воспринял, без преувеличения. мгновенно. Он вообще был очень скор на то, чтобы понять точку зрения оппонента (хотя порой железно непробиваем на то, чтобы с этой точкой зрения согласиться), а тут, как выразились бы дипломаты, достижению взаимопонимания дополнительно способствовало авиационное прошлое Сергея Павловича.

Немудрено, что идея о передаче в случае необходимости «магического числа» космонавту на борт по радио была им забракована немедленно.

– Дадим ему это чертово число с собой в запечатанном конверте, – сказал Главный.

Откровенно говоря, такое решение тоже не показалось нам стопроцентно удачным. Мало ли что там может случиться в невесомости–еще уплывет этот конверт в какой–нибудь закоулок кабины, ищи его потом! Но предпринятые нами попытки продолжать обсуждение вопроса Королев категорически пресек:

– Все. Дело решено. Об этом уж и в Москву сообщено…

Последний довод действительно закрывал путь к дальнейшим дискуссиям: раз «сообщено», то все!

Единственно, на что удалось уговорить Сергея Павловича, это что запечатанный конверт будет приклеен к внутренней обшивке кабины рядом с креслом космонавта. Достаточно подсунуть палец под печать и сорвать ее, чтобы за раскрывшимися лепестками конверта увидеть число, написанное на его внутренней стороне.

Для реализации принятого решения Королев назначил специальную комиссию, которая должна была на месте проверить, как слушается магического числа система включения ручного управления, правильно ли оно написано в конверте, как укреплен и запечатан в присутствии означенной комиссии этот конверт, словом, сделать все положенное, чтобы «закрыть вопрос».

Тут же таинственным шепотом нам было названо и само число – сто двадцать пять.

Председателем комиссии был назначен генерал Каманин, а членами ее–ведущий конструктор корабля (тот самый, который незадолго до этого в популярной форме разъяснил Королеву, почему тот не имеет права объявлять ему выговор) и еще два или три человека, включая автора этой книги.

…И вот лифт поочередно доставляет нас на верхнюю площадку ферм обслуживания ракеты, туда, где находится круглый люк – вход во внутренность космического корабля.

Отсюда, с высоты хорошего небоскреба, открывается широкий вид на бескрайнюю, еще не успевшую выгореть пустынную степь.

Красиво! На редкость красиво…

– Вряд ли какая–нибудь другая комиссия имеет такие бесспорные основания именовать себя «высокой», как наша, – замечает один из нас.

Все охотно соглашаются с этим лестным для собравшихся замечанием, и комиссия приступает к делу.

Я залезаю верхней половиной туловища внутрь корабля (забираться в него с ногами категорически запрещено) и поочередно набираю произвольные трехзначные цифровые комбинации, которые мне подсказывают председатель и члены комиссии. Все в порядке: умная система блокировки знает свое дело! Я набираю подсказанные мне, а потом произвольные, первые приходящие в голову цифры: 641, 215, 335, 146, а надпись «управляй вручную» не загорается, ручное управление не включается. Но стоит набрать 125 – и система оживает!

Тут же мы убеждаемся, что все в порядке и с конвертом.

Больше нам здесь делать нечего. Можно спускаться вниз. И тут я вижу, что все члены комиссии воспринимают это с такой же неохотой, как я. Отрываться от корабля – первого пилотируемого космического корабля в истории человечества – страшно не хочется!

Но дело есть дело. Мы спускаемся на землю и, вернувшись в монтажно–испытательный корпус, составляем, как оно и положено, акт обо всем, что было осмотрено, проверено и установлено нашей комиссией, которая так и осталась в устном космодромном фольклоре под наименованием «высокая».

Поставив свою подпись под актом, я побрел в столовую.

Вроде бы все сделано как надо, но какое–то внутреннее неудобство не покидает меня. Очень уж противоречит вся эта затея с запечатанным конвертом прочно въевшейся в каждого профессионального летчика привычке заранее, перед вылетом иметь в руках максимум возможной информации на все мало–мальски вероятные в полете случаи.

Но что тут еще можно сделать?

Не знаю, не знаю…

Еще одно запомнившееся мне с тех дней совещание в сущности не очень подходило под это определение. Во всяком случае, насколько я понял, никто его заранее не планировал, повестку дня не намечал и состав участников не определял.

Просто Королев посмотрел на нескольких главных конструкторов и членов Госкомиссии, собравшихся для каких–то очередных согласований и уточнений, и сказал:

– Надо составить Сообщение ТАСС.

Тут же сел за стол и начал что–то быстро набрасывать на листе бумаги Валентин Петрович Глушко – один из старейших деятелей нашего отечественного ракетостроения, в далеком прошлом организатор разработок электрических двигателей и жидкостных ракет в знаменитой ленинградской Газодинамической лаборатории (ГДЛ), руководитель и главный конструктор коллектива, создавшего беспрецедентно мощные двигатели первых двух ступеней ракеты–носителя «Восток».

Говоря о Глушко, я сейчас употребил слова «один из старейших», но, надо сказать, выглядел он на редкость моложаво, особенно если вспомнить, как много лет провел он в первой шеренге советских ракетостроителей, как много успел в своей жизни сделать, как много трудного и тяжелого порой преподносила ему судьба. Глушко выглядел неожиданно молодо и лицом, и спортивной осанкой, и даже в одежде явно старался не отставать от велений моды. Во всяком случае, Алексей Михайлович Исаев, посмотрев на пестротвидовый с разрезом сзади («последний крик» начала шестидесятых годов) пиджак Валентина Петровича, одобрительно и даже как–то почти ласково сказал: «Вот стиляга! »

Итак, В. П. ГлуЙ 1 ко начал быстро и уверенно писать проект Сообщения ТАСС. Вводная часть никаких затруднений не вызвала. Некоторая дискуссия возникла только вокруг глагола, характеризующего деятельность космонавта на борту космического корабля.

В самом деле: что он там делает? Просто «находится»? Так что же он–заложник, что ли?.. «Присутствует»? Но ведь это то же самое, что в лоб, что по лбу… И тогда Королев веско и напористо – как он обычно говорил, предвидя возражения, – произнес слово: пилотирует. А раз пилотирует, значит он – пило т‑ к осмонавт… И никто иной!

И тут разгорелась полемика. Посыпались сравнения запланированной деятельности космонавта в корабле «Восток» с деятельностью летчика, пилотирующего – нет, даже не новый опытный самолет и не трансконтинентальный скоростной воздушный лайнер, а, скажем, тихоходный одномоторный Ан‑ 2, совершающий какой–нибудь получасовой рейс из одного районного центра в соседний…

Слов нет, такое сравнение шло отнюдь не в пользу космонавта.

Но, с другой стороны, в его руках уже тогда было сосредоточено никак не меньше функций управления, чем, скажем, в руках воздухоплавателя, летящего на свободном аэростате. У того ведь что есть: балласт, который можно постепенно выбрасывать, чтобы пойти на подъем (или парировать снижение), да веревка ог выпускного клапана, действие которого по существу обратно действию сброса балласта, – вот и все! Даже поворачивать шар по своему желанию ориентировать его по странам света – и то воздухоплаватель возможности не имеет. А ведь называется, и справедливо называется, пилотом–воздухоплавателем. Пилотом!..

Наконец, нельзя было забывать и того, что на «Востоке» наряду с основной, автоматической системой управления существовала дублирующая ручная система, в пользовании которой все наши космонавты, начиная с Гагарина, были полностью оттренированы. Да и при безукоризненной работе автоматики за космонавтом во всех случаях оставались функции контроля за работой многочисленных технических устройств «Востока», функции, которые являются бесспорной составной частью понятия «пилотирование»… Исходя из этих соображений, мы и инструкцию космонавту, в которой были подробно расписаны все его действия, нарекли «Инструкцией по пилотированию косм