 |
Грация Деледда. ПАДРЕ ТОПЕС
|
|
|
|
Грация Деледда
ПАДРЕ ТОПЕС
В монастыре, который стоит на самой вершине горы, всего лишь несколько лет назад жили монахи, если не ошибаюсь, францисканцы[97] Каждые три‑ четыре месяца один из них спускался в долину, брал лошаденку у какого‑ нибудь крестьянина и отправлялся за подаянием.
Младшему из братии, которого прозвали падре Топес[98] за то, что его бледное робкое личико с блестящими глазками походило на острую мышиную мордочку, было года двадцать два – двадцать три. Правда, выглядел он значительно старше, потому что всегда молчал и был погружен в молитву. Падре Топес слыл святым, и ходили слухи, что он – девственник.
Монашек этот приходился сыном бандиту, много лет назад погибшему от руки убийцы. В монастырь он поступил еще мальчиком, хотя его мать, бедная, но гордая вдова, говорила, что лучше бы уж он по примеру отца стал бандитом, чем пошел в монахи.
Шли годы. Падре Топес, настоящее имя которого было падре Цуанне[99], целыми днями молился, молчал и работал. Рано утром он доил монастырских коз, потом копался в огороде, стряпал, мыл посуду, приносил из колодца или родника воду. А днем подолгу стоял у окна, разбрасывая хлебные крошки птицам, кружившим над изъеденным временем каменным карнизом.
Маленький монастырь из темного камня, одиноко стоявший на вершине горы, уже в то время начинал приходить в упадок. Ветхое здание окружали тысячелетние падубы, причудливые скалы, похожие в сумерках на исполинские головы сфинксов, кусты остролиста и желто‑ зеленые заросли папоротника.
Из окна кельи падре Топеса открывался чудный вид: лиловые горы четкими силуэтами вырисовывались на фоне неба – молочно‑ голубого на рассвете, а на закате горевшего золотом с алыми переливами.
|
|
|
Чувствовал ли падре Топес величественную красоту и божественную уединенность этого места? Чувствовал ли он пряный аромат мхов и душистых трав, поднимающийся из рощи с наступлением вечера, когда над горами Барбаджи в фиолетовом небе, отливавшем то розовым, то сиреневым, то зеленым цветом, появлялся, точно кровавая рана, багрово‑ красный молодой месяц? Видел ли он, что скалы в сумерках начинали излучать белесый свет, а роща наполнялась таинственным мерцанием, трепетом и шепотом и горы вокруг, казалось, погружались в глубокий сон любви?
Кто знает! Но он долгие часы простаивал у своего окна. Уже и птицы улетали в лес или возвращались в свои гнезда на скалах, а он все стоял и стоял в немом восторге перед открывавшимся ему прекрасным видом. И даже зимой, когда горы окутывала плотная пелена облаков и тумана, маленькое, посиневшее и съежившееся от холода личико по‑ прежнему появлялось у окошка кельи. Устремив взгляд куда‑ то вдаль, падре Топес бросал хлебные крошки воронам, появлявшимся из облаков и снова нырявшим в густой туман.
«Благодарствуем, благодарствуем», – казалось, кричали они, приветствуя хриплым карканьем странного монашка.
– Это будет святой вроде святого Франциска, – говорил о нем настоятель монастыря падре Кирку, который днем пил горькую, а по ночам, плача, истязал себя за греховную слабость.
Но однажды падре Топес впал в смертный грех.
А случилось это вот как.
Раз, в начале апреля, когда монашек стоял у своего окна, любуясь голубым небом, по которому плыли легкие облачка, похожие на розовые лепестки, его позвал падре Кирку и велел завтра же отправиться за подаянием.
Правда, в это время года в домах сардинцев обычно было пусто и голодно, но для монахов они всегда что‑ нибудь находили.
Брат Топес вышел еще до зари, когда небо едва серебрилось, роща была полна ночной влаги, а на сухих бурых листьях, покрывавших землю, сверкали капельки росы.
|
|
|
Сладкий запах фиалок и нарциссов действовал опьяняюще на монаха, и он шел, блаженно улыбаясь. Как он радовался этому путешествию! Сколько дивных церквей встретится ему на пути! А в Нуоро[100] он увидит самого епископа, величественного и прекрасного, словно святой апостол.
Добравшись до подножия горы, где ютилась маленькая деревушка, темная и безмолвная, как покинутые сланцевые копи, он присел отдохнуть у ручья под тенью старого развесистого падуба. Из ближнего дома вышла высокая красивая девушка, темноволосая, с синими глазами. Она подошла к ручью набрать воды и, заметив монаха, приветливо улыбнулась и поздоровалась.
Он посмотрел на нее, ничуть не смутившись ни ее присутствием, ни ее милой улыбкой. Он даже спросил, у кого можно взять лошадь. Девушка назвала ему имя богатого крестьянина. Тот действительно дал ему лошадь, и молодой монах отправился в путь.
Он обошел много деревень, видел много прекрасных церквей, а в Нуоро ему привелось взглянуть на епископа, похожего на ожившего апостола, – такой он был благообразный и величественный.
Погода стояла чудесная – теплая и ясная. Солнце было уже по‑ летнему жарким, но, смягченное обильными испарениями земли, оно не жгло, а лишь разливало живительное тепло по сверкавшим весенней свежестью лугам, усеянным ромашками, лютиками, мятой и горечавкой.
Монашку нравилось бродить по дорогам, и он радостно, как ребенок, приветствовал всех, кого встречал на своем пути. Иногда, отпустив лошадь пастись, он бросался в высокую теплую траву и долго лежал без движения. Он чувствовал во всем теле сладкую и мучительную истому, похожую на восторженное изнеможение, которое он испытывал, когда во время молитвы ему являлись видения рая.
Так он шел и забрел в незнакомую деревню. Ночь стояла совсем летняя: теплая, светлая, полная неги и благоуханий. Брат Топес охотно переночевал бы под открытым небом, но переметная сума у него была уже набита доверху и он побаивался воров. Время тогда было неспокойное: много на свете добрых людей, но немало и дурных. К тому же он чувствовал себя таким утомленным и так давно не высыпался, что ему захотелось отдохнуть под крышей.
|
|
|
Он постучал в первую попавшуюся дверь. Ему открыла женщина, высокая и красивая, с темными волосами и голубыми глазами. Чем‑ то она была похожа на ту, которую брат Топес встретил в самом начале своего пути у ручья под старым падубом.
– Что вам нужно? – резко спросила она, подняв на него изумленный взгляд.
Монах объяснил ей, в чем дело.
Молодая женщина нахмурила густые черные брови и, казалось, о чем‑ то раздумывала. Потом, решившись, ввела монаха и его нагруженную лошадь в маленький дворик.
– Я женщина одинокая, – сказала она с какой‑ то странной усмешкой, помогая ему снять с лошади переметную суму, – но, думаю, никто ничего не скажет, если вы у меня переночуете.
– Конечно, – улыбнулся брат Топес. – Тем более что уеду я рано, до света. А спать могу хоть здесь, во дворе.
– Боже упаси! Слуге господню всегда принадлежит лучшее место в доме. Однако нелегок этот мешок… Видно, поездка была удачной.
– Да. В каждой овчарне мне давали головку свежего сыра, да умножит господь стада овец! А хозяйки не скупились на оливковое масло, Да будет благословенно их доброе сердце!
– Аминь! – сказала женщина и рассмеялась.
В ее поведении было что‑ то странное: монаха смущал горящий взгляд и насмешливый тон. Он даже подумал, что она немного не в себе.
Женщина ввела монаха в красивую голубую комнату и стала угощать его печеньем, вином и ликером.
– Нет, нет, – отказывался он, но хозяйка так мягко, так ласково и в то же время так настойчиво уговаривала его, что монах сдался и съел одно печенье. Потом выпил стакан вина – оно было крепкое, сладкое и пахло, как роща, которая окружала его родной монастырь. Затем он выпил еще стакан, а потом рюмку ликера, отливавшего красным огнем, как небо в последних лучах заходящего солнца. Потом он выпил еще одну.
– Ну, расскажите теперь, из какого вы монастыря. Где побывали? – спрашивала женщина, стоя почти вплотную к нему.
Она была очень нарядна. На лифе красивого платья сверкали золотые блестки и бисер. Черные волосы, разделенные пробором и уложенные над ушами, блестели от ароматных масел. От ее тела исходил дурманящий запах фиалки.
|
|
|
Брат Топес ощущал беспредельное блаженство, какую‑ то странную, неведомую ему до сих пор сладость. Он сидел на стуле возле постели и чувствовал себя совсем разбитым. Ему казалось, что он не может шевельнуть пальцем, и эта расслабленность, эта неспособность двигаться доставляла ему неизъяснимое наслаждение. Он рассказывал женщине о своей жизни, а та внимательно его слушала.
– Как? – сказала она вдруг с изумлением. – Вы сын того самого бандита? А почему вы пошли в монахи?
– Чтобы искупить грехи отца, – ответил брат Топес и сразу же почувствовал невыносимую боль, еще никому, никогда не делал он этого признания.
Женщина расхохоталась.
– Почему ты смеешься? – оторопел он.
– Потому что ты глупый, – ответила она, наклонившись к нему и нежно его лаская. – Ты невинное дитя, ты невинен, так ведь?
– Да, – произнес он, бледный и жалкий, и сделал слабую попытку оттолкнуть ее.
В это время в дверь постучали, но женщина притворилась, будто не слышит. Она опять склонилась над ним, обвила его руками свою шею и поцеловала в губы, бледного и растерянного.
Он закрыл глаза, и по щекам его покатились крупные слезы.
– Поцелуй меня, – говорила она в упоении и восторге. – Ну не плачь, не бойся, греха нет. Что такое грех? Ну поцелуй меня.
И он поцеловал ее.
Он оставался в этом роковом доме две ночи и два дня. В дверь часто стучали, и он каждый раз вздрагивал, но женщина успокаивала его.
– Если я не отпираю, все понимают, что у меня гость, и уходят, – объяснила она без тени стыда.
На третью ночь она отправила его домой.
– Иди, – сказала она. – Вернешься в другой раз. А теперь иди.
Он оставил ей все, что было у него в суме.
По правде сказать, сначала она отказывалась, но уговорить ее оказалось легко, и она взяла все.
Брат Топес вернулся в монастырь к вечеру следующего дня.
Увидев его, падре Кирку перекрестился.
– Во имя отца, и сына, и святого духа, что с вами, брат Цуанне? Вы состарились на сто лет, можно подумать, что вы в аду побывали.
– Да, в аду, – ответил несчастный едва слышным голосом, – На меня напали разбойники, обобрали и избили.
Падре Кирку, по обыкновению полупьяный, упал на колени и стал громко проклинать людскую испорченность. Потом поднялся, цепляясь за стенку, и спросил:
– А лошадь? Ее тоже отняли?
– Нет, лошадь цела. Я вернул ее хозяину.
– Ну что же, несчастный, придется вам поехать еще раз. Поезжайте. Когда люди узнают, что в вашем лице разбойники ограбили самого Иисуса Христа, они подадут вам вдвое больше.
|
|
|
Падре Топес, у которого и так кровинки в лице не было, побледнел еще больше и задрожал.
– Отец настоятель, – молил он, сложив руки, – не надо, не посылайте меня! На меня опять нападут. Я боюсь. Сжальтесь надо мной, пошлите кого‑ нибудь другого.
– Другому не поверят, скажут еще, что мы на этом деле наживаться хотим. Идите вы, брат Цуанне. Ваше постаревшее лицо, ваши испуганные глаза заставят людей расщедриться.
Напрасно просил и умолял бедный монах не посылать его снова. Падре Кирку знал, что говорил, и не собирался отказываться от удачной мысли. Брат Топес только выговорил себе неделю отдыха.
Это была неделя страшных мучений.
Вокруг позеленевших от сырости и поросших мхом стен монастыря сияла и благоухала горная весна. В роще цвели душистые фиалки и весело стрекотали сороки. Под теплым весенним ветром трепетала яркая зеленая травка.
Брат Топес жил как в бреду. Его жгли раскаяние и желание. Воспоминание о той женщине не давало ему покоя. А они еще хотят, чтобы он поехал туда снова. Нет, лучше умереть. Ведь, согласившись, он неизбежно вернется на путь греха. А он не хотел больше грешить. Он хотел запереться в этом монастыре на сто, на двести лет, или укрыться в пещере, или стоять на утесе или на столпе, как святой Симеон, – в общем, где угодно, как угодно, но искупить свои грехи и грехи отца.
Однако к концу недели он почувствовал себя спокойнее и собрался в дорогу. Его поддерживала смутная надежда на то, что всеблагой бог не оставит его своей милостью.
Как и в тот раз, над густыми кронами деревьев простирался серебристый утренний небосвод, а в свежем воздухе стоял пряный запах фиалок и ландышей.
Но как только падре Топес вдохнул аромат цветов, его сразу же охватило волнение: такой же запах исходил от тела той женщины! И сердце его начало понемногу сжиматься, сжиматься и сделалось наконец крошечным, как ягодка остролиста. Смертельная тоска овладела им.
Спустившись с горы, он, как и в тот раз, остановился у ручья под тем же развесистым падубом. В деревушке было тихо. Слабый отсвет занимавшейся зари чуть окрасил крыши.
Из ближайшего дома, как и тогда, вышла та же девушка с синими глазами и ярким ртом и подошла к ручью набрать воды. Увидев монашка, она приветливо улыбнулась ему и сказала ласково, как ребенку:
– Так на вас напали разбойники? Ах какие нехорошие они люди! Они непременно попадут в ад.
Монашек ничего не ответил. Он только смотрел на нее безумными глазами. Ах боже, боже, всекарающий и всемилостивый боже, как она была похожа на ту! И, глядя на девушку, отец Цуанне испытал такое неукротимое желание, что у него закружилась голова и потемнело в глазах. Да, он погиб, погиб навеки. Он понял, что отныне каждый шаг будет приближать его к тому дому. И он не сдвинулся с места. Когда девушка, поставив на голову кувшин с водой, пошла к своему дому, прекрасная, как самарянка[101], падре Топес проводил ее пылающим взглядом. Затем он снял веревку, которой был подпоясан, и забросил ее на самый высокий сук. Встав на камень, служивший крестьянам скамейкой, он сделал петлю из веревки и, накинув ее себе на шею, бросился в пустоту.
Перевод Е. Менжинской
|
|
|
