Марксизм и национальный вопрос

 

Часто приходится слышать, что национальный вопрос является одним из наиболее трудных для марксистского анализа. На самом деле количество марксистских работ, посвященных этой проблематике, очень велико, и, что гораздо важнее, именно марксистские исследователи систематически пытались демистифицировать, демифологизировать данную тему.

Трудность, собственно, и состоит в высокой степени мифологизации всего, что связано с национально-государственной проблематикой. Выводы марксистской социологии могут представлять объективную ценность даже для буржуазной политики, они признаются и усваиваются, тем самым принимаясь в качестве составной части серьезной общественной дискуссии. Они так или иначе включаются в образовательные программы, цитируются в обзорных трудах, превращаются в банальность.

Напротив, все, что связано с нациями, их пресловутой «идентичностью», с их историей и культурой, начиная с середины XIX века становится важнейшим элементом государственной идеологии. Причем демократии заинтересованы в сохранении этих мифов не меньше, а порой даже больше, нежели авторитарные режимы или традиционные монархии. Именно поэтому выводы марксистского анализа, подрывающего национальные мифы, официальным общественным мнением по возможности игнорируются, официальным образованием отторгаются, а потому за пределами собственно марксистского круга остаются почти недоступными.

Другая сторона проблемы состоит в том, что между теоретической критикой и практическими рекомендациями лежит существенная дистанция. На протяжении истории марксизма было предложено несколько подходов к решению «национального вопроса». Однако здесь мы уже переходим в сферу практической политики и острых идеологических дискуссий, с течением времени не только не затухающих, но, напротив, все более обостряющихся.

 

Изобретение наций

 

Понятие «нации» сложилось в XIX веке. Начиная с конца XIX столетия школьные учебники и официальные исторические труды стали предлагать читателю более или менее складную версию формирования современных государств, которые якобы изначально возникали на национальной основе.

Получалось, что польское государство появилось из-за того, что объединились польские племена, русское - благодаря соединению близкородственных русских племен, а немецкое - за счет общих усилий германцев.

Нация как бы существовала еще до государства, только в каком-то скрытом виде, как некая внутренняя сущность, какое-то органическое единство народа, которое государством было лишь оформлено.

Этот взгляд на нации и государство был выработан романтической традицией после Наполеоновских войн, когда, с одной стороны, династическая основа монархического государства была поколеблена революцией, а с другой стороны, освободительные войны против французских захватчиков привели к пробуждению национальных чувств. Государство нуждалось в новой легитимности. Если раньше оно опиралось на божественные права царствующей династии, то теперь стало воплощением национального духа.

Правда, новая идеология, выработанная интеллектуальными и политическими элитами ведущих народов Европы, оказалась потенциально опасна для тогдашней системы европейских государств. Распространившись среди основных европейских наций - французов, немцев, русских, испанцев, шведов, - она заразила и многочисленные малые и средние народности, которые до того не имели ни собственной государственности, ни самостоятельной истории (словаки, финны, украинцы, каталонцы, ирландцы, баски и т.д.). Если каждое государство имеет собственную нацию, значит, каждая народность должна в итоге получить собственное государство и только в нем может полностью реализовать свои возможности.

Два крупных славянских народа Европы - чехи и поляки, - не имевшие в тот момент своей государственности, получили мощный идеологический импульс, чтобы добиваться ее восстановления. Другое дело, что ни средневековая Богемия, ни Речь Посполитая не были, соответственно, чешским или польским национальным государством. Но задним числом история Речи Посполитой воспринималась уже как польская история, а история Богемии - как чешская.

Наконец, уже в более поздний период, национальное самосознание было импортировано в колониальные страны. Например, Индия, никогда не имевшая ни единого языка, ни единой государственной организации, где не было даже этнического родства между народами, почувствовала себя единой нацией в рамках Британской империи. Надо сказать, что Карл Маркс предрекал такой поворот событий в своих работах о британском владычестве в Индии. Легко догадаться, что рост национального самосознания в колониях привел к подъему освободительной борьбы.

Таким образом, все европейские государства, в которых родилась романтическая концепция наций, оказались в конечном счете ее жертвами. Все великие державы начала XIX века - Франция, Англия, Россия, Австрия и Швеция стали в XX веке в той или иной мере жертвами распада. Германия и Италия, для которых романтическая идеология нации стала знаменем государственного объединения, пережили катастрофу фашизма.

 

Странности определения

 

Парадоксальным образом ставшая общепринятой романтическая концепция дает нам лишь очень смутные представления о том, что такое нация. Поскольку понятие «нация» является в этой теории насквозь мифологическим, оно предполагает некое интуитивное понимание, в нем заложено описание некой мистической, внеисторической внесоциальной общности. Всякий раз, когда исследователи переходят к конкретным формулировкам, возникают проблемы.

Когда проживавший в эмиграции в Австро-Венгрии Ленин отправил «замечательного грузина» Сталина в Вену писать работу по национальному вопросу, он обрек последнего на серьезное испытание. Мало того, что тот неважно знал немецкий язык, на котором было написано большинство необходимых текстов. Будучи человеком, выученным в православной семинарии, Сталин пытался дать всему очень четкие и конкретные, недвусмысленные, общепонятные определения. А таких определений в литературе не было!

Помучившись некоторое время, Сталин написал целый каталог признаков, по которым определяются нации (в отличие от народности, племени и т.д.): «исторически сложившаяся устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющаяся в общности культуры» (Сталин И. В. Марксизм и национально-колониальный вопрос. М Партиздат, 1937. С. 6.). Беда в том, что многие из европейских (не говоря уже о неевропейских) наций всей полнотой этих признаков не обладают либо, наоборот, обладают некоторыми дополнительными признаками, которые для них являются центральными.

Общности религии Сталин, естественно, не упоминает, хотя к ней апеллировали идеологи национального патриотизма в России, Польше, Ирландии. Для материалиста Сталина общность религии не могла быть центральным вопросом. Однако многие нации консолидированы именно по религиозному признаку. Так, в Северной Ирландии принадлежность к ирландской или британской нации определяется по вероисповеданию. Католики - ирландцы, протестанты - британцы. Проживают они, как известно, на общей территории. То же самое можно видеть на Балканах. Католики-хорваты, пишущие по-сербскохорватски латинскими буквами, и православные сербы, пишущие сразу двумя алфавитами, являются, как известно, традиционными недругами. В Боснии к соперничеству этих двух групп добавляется присутствие мусульман. Причем мусульмане говорят по-сербски, пишут латиницей, но большей части законов ислама не знают и не соблюдают, но уверены, что с сербами и хорватами ничего общего не имеют.

Напротив, в соседней Албании религиозные различия между мусульманами и христианами не мешают всем говорящим на одном языке считать себя единой нацией. В Германии протестанты и католики составили единую нацию, хотя в прошлом воевали друг с другом. В Швейцарии говорят на четырех разных языках, но считают себя единой нацией, настолько отличающейся от остальной Европы, что даже членство в Европейском союзе воспринимается как нечто опасное.

В Киеве и Харькове говорят по-русски и считают себя добрыми украинцами. В Крыму считают, что ничего общего с Украиной не имеют, поскольку говорят по-русски.

Для англоканадца нет более страшного оскорбления, чем спутать его с американцем-янки, от которого он совершенно ничем не отличается. Франкоканадцы традиционно недолюбливали своих англоязычных соседей, но долгое время были самыми отчаянными патриотами Британской империи, которая их завоевала и языка которой они толком не понимали.

Арабы до сих пор не могут понять, принадлежат они к единой нации или же отдельными, пусть и родственными, нациями являются египтяне, ливийцы, иракцы и т.д. В Латинской Америке времен борьбы за независимость мечтали о единой нации, противостоящей говорящим на том же языке и таким же католикам-испанцам. Но за распадом Испанской империи последовал и распад Великой Колумбии, в результате которой сложились различные нации - с собственными традициями, культурой, историей.

Список можно продолжить. Ведь даже самый простой, казалось бы, признак - «общность языка» - не является бесспорным. Границы между языками и диалектами расплывчаты. Российская империя не признавала за украинским языком права на существование, он считался диалектом. И в самом деле, различия между украинским и русским, белорусским и русским языками не больше (а в ряде случаев -меньше), чем различия между диалектами в Италии и Гер мании.

Когда в конце XIX века формировались современные балканские языки, филологи, движимые романтической традицией, отправлялись в самые отдаленные горные деревни, чтобы записать там «настоящий» сербский или болгарский. Болгары записывали норму языка на востоке страны, сербы на западе. Если бы они поступили наоборот и записывали язык, на котором говорили в приграничных селениях, Болгария и Сербия сегодня говорили бы на одном языке. А македонский, признанный языком в Югославии, так и остался диалектом в Болгарии.

Когда одного известного филолога спросили, в чем все таки принципиальное различие между языком и диалектом, он, подумав, ответил: у языка есть армия.

В этом, пожалуй, и ответ на все вопросы. Не единство языка, крови или веры создает нацию, а государство.

 

Формирование наций

 

Английский марксист Бен Андерсон в книге «Воображаемые сообщества» отметил любопытное противоречие. Первыми нациями, осознавшими и заявившими себя как таковые, были американцы-янки в Соединенных Штатах и креолы в Латинской Америке (последние - под влиянием американской революции). Ни янки, ни креолы, борясь за независимость, не отличались от тех, с кем они борются. У них был общий язык, общая кровь, общая вера, общая культура. В Южной Америке отнюдь не угнетенные индейцы и метисы выступили решающей силой борьбы против испанского колониализма (а стремление Симона Боливара опереться на чуждые колониальной культуре индейские массы стоило ему, несмотря на все его заслуги, потери политического влияния).

Идею независимости отстаивали местные землевладельческие и буржуазные элиты, интересы которых вошли в противоречие с интересами метрополии. Достигнув определенного уровня развития, местный правящий класс стал тяготиться колониальной опекой. Американская революция началась с нежелания платить налоги. Важнейшей причиной антибританских выступлений было стремление английской буржуазии ограничить рост американской промышленности, которая начинала конкурировать с мануфактурами «старой страны». Борьба испанской Америки за независимость щедро финансировалась Британией и США, другое дело, что наиболее дальновидные лидеры восстания (например, тот же Симон Боливар) с самого начала опасались, что ничего хорошего из дружбы с северным соседом не выйдет. А когда в 1812 году армии Соединенных Штатов, подстрекаемых Наполеоном, ринулись на Север «освобождать» от британского владычества Канаду, их встретило наспех сколоченное местное ополчение: под Йорком янки были наголову разбиты, и канадцы гнали их до Детройта. Именно в эти дни среди жителей тогдашней британской Северной Америки зародилось национальное самосознание.

Правящий класс организует государство в соответствии со своими потребностями и задачами, одной из которых является поддержание легитимности существующего порядка, согласие управляемых жить по установленным законам. А государство, в свою очередь, создает нацию. Если изначально между народностями, населяющими территорию государства, существует этническое родство, это облегчает задачу. Но порой нацию создают из разноплеменной и разноязыкой массы людей.

Русская нация формировалась за счет слияния угрофинских, славянских, тюркских и отчасти германских элементов. Если взглянуть на старые картины, бросаются в глаза физиономические различия между лицами аристократов и (потомками смешавшихся со славянами варяжских и тюркских родов) и крестьянами (потомками смешавшихся со славянами угрофиннов). Англию создали потомки кельтов, германцев и наследники вторгшихся с Вильгельмом Завоевателем франко-нормандских рыцарей. А Германия к востоку от Эльбы заселена была онемеченными славянами, следы чего мы находим до сих пор еще в топонимике Берлина и в местных фамилиях.

Государство заинтересовано в единстве и однородности своего населения. И не только потому, что идея национального единства облегчает консолидацию вокруг правящего класса. Однородность упрощает управление. Документ, выпущенный в столице на официальном языке, должен быть одинаково понятен в любой провинции, в любом заштатном городе. Он должен неукоснительно выполняться без всякой ссылки на местные особенности, этнические традиции и простое недопонимание. Команда, отданная роте солдат, должна исполняться мгновенно, без потери времени на перевод и размышлений о смысле произнесенной фразы.

Развитие буржуазного общества с XVII века проходит фазу консолидации региональных рынков. На ранних этапах развития торгового капитализма мы видим лишь сочетание локального и мирового рынка. Товар производится для местных потребностей или вывозится в соседние страны (если там аналогичного товара нет, либо он стоит много дороже). Однако редко изделия везут в соседний город, не говоря уже о соседней провинции.

К XVII веку нарастает потребность в кооперации между предприятиями, накопление капитала требует объединения и мобилизации ресурсов, производство нуждается в более крупных, но при этом не слишком отдаленных и безопасных рынках. Региональные рынки складываются в рамках национального государства. Здесь опять же возникает острая потребность в унификации. Не только общие деньги, но и общий язык деловой документации. Единая система законов и сходная деловая культура, обеспечивающая устойчивость партнерских взаимоотношений. Барьеры между провинциями отменяются. Возникает не только единый рынок товаров и капиталов, но и единый рынок труда. Значит, человек, переезжающий из одного городка в другой, должен знать язык и нравы тех мест, куда направляется. Чтобы миграция рабочей силы стала легкой и массовой, язык и нравы должны унифицироваться. Отчасти это происходит стихийно. Но власть тоже активно работает над этим. Современное государство начиная с конца XVII века создает три важнейших института - бюрократию, армию, школу. В их оборот попадают сначала сотни тысяч, потом миллионы людей. В них формируется единая культура, единые нормы поведения. И не в последнюю очередь именно функционирование этих структур приводит к формированию единого национального языка. Диалекты подавляются и оттесняются на обочину общественной жизни. Языки национальных меньшинств получают пониженный статус или просто запрещаются.

Борьба за государственный язык выглядит комично в XXI веке, когда мы наблюдаем попытки чиновников в Ирландии или на Украине потеснить, соответственно, позиции английского и русского языков. Но это не более чем продолжение той же системной логики, которая была присуща на более ранних этапах всем государствам Европы. Во Франции в XVII столетии была создана специальная государственная комиссия, выработавшая стандартные нормы национального языка (знаменитая Порт-Рояльская грамматика). Важным элементом стандартизации и кодификации национальной культуры становится церковь, после того как Реформация разрывает ее связь с Римом. Протестантизм предполагает перевод Библии на народные языки, что в практическом воплощении означает языки государственные. С того момента, как Лютер перевел Библию на немецкий язык, текст созданного им перевода стал нормой для всей Германии. В свою очередь на эту норму ориентировалась бюрократия многочисленных немецких королевств и княжеств, включая Австрию и Пруссию.

Подавление национальных меньшинств становится общей практикой именно начиная с XVIII века, поскольку они не вписываются в единую государственную структуру. Прежде никто не воспринимал в качестве серьезной проблемы сосуществование разноязыких племен и народов под властью единой короны. Этим даже гордились. Но с момента перехода к современному государству местные особенности должны отойти на второй план. Потому этнические меньшинства, которые до этого могли столетиями благополучно существовать под властью чужеродной династии, начинаю: вдруг испытывать острый национальный гнет.

Разумеется, унификация имеет свои пределы. Например, венграм в XVIII-XIX веках, несмотря на все усилия, не удалось мадьяризировать свои национальные меньшинства. Одна из причин была достаточно комична: румыны и славяне просто не могли выучить венгерский язык! Поскольку же Венгрия не была полноценным национальным государством, развиваясь сперва под властью, а потом в конфедерации с Австрией, то немецкий язык оставался гораздо более удобным языком межнационального общения. В свою очередь венская бюрократия не могла последовательно и эффективно германизировать национальные меньшинства из-за сопротивления Венгрии. В значительной мере пестрота нынешней карты Центральной и Восточной Европы объясняется неспособностью австрийских и венгерских элит эффективно договориться между собой.

В тех случаях, когда власть оказывается не способна навязать один язык всей стране, она принуждена бывает дать официальный статус языку национального меньшинства. Частично это произошло в Австро-Венгрии (например, в Хорватии). Шведская корона после Реформации поддержала перевод Библии на финский язык, тем самым придав ему статус второго официального языка в стране. Этот статус сохранился и после перехода Финляндии в состав Российской империи, что, опять же, способствовало формированию финнов как особой нации. Ничего подобного не случилось с многочисленными угрофинскими народами, находившимися под властью Московии. Зато финский национальный опыт повлиял на этническое самосознание эстонцев (и до известной степени - латышей).

По мере того как развивается история государства, в его рамках люди обретают коллективный опыт. Национальная общность становится реальностью - не только на уровне языка, но и на уровне эмоциональных переживаний, на уровне культурных стереотипов. «Воображаемые сообщества» обретают плоть и кровь.

 

Империи и нации

 

В начале XIX века на севере Европы произошло радикальное изменение границ. По наущению Наполеона, российский император Александр I напал на Швецию и отторг от нее Финляндию. Даже петербургское общественное мнение отнеслось к этому без малейшего сочувствия. Когда же на Венском конгрессе шведы потребовали вернуть им утраченное, Петербург отдавать добычу отказался, однако не мог не признать обоснованность претензий. Шведов компенсировали, отдав им Норвегию, до этого находившуюся под властью датского короля. С последними считаться уже никто не стал, может быть, потому, что датчане слишком долго оставались на стороне Наполеона, а может, из-за того, что Британия не была заинтересована в развитии Дании в качестве хоть и второстепенной, но все же морской державы.

Если бы передел границ на севере Европы не произошел, то сегодня мы имели бы здесь лишь две «государственные нации» - датчан и шведов. Норвежский язык никогда не отделился бы от датского. Финский язык выжил бы в Швеции в качестве второго государственного языка, но сами его носители считали бы себя шведами точно так же, как сегодня говорящие по-шведски граждане Финляндии считают себя финнами.

К концу XX века, впрочем, и Норвегия, и Финляндия пришли в качестве вполне состоявшихся государств с собственной культурой, историей, идентичностью. Формирование наций в значительной степени связано с причудами политической истории. Многие нации, которых могло бы и не быть, смогли появиться на свет, зато другие нации, которые вполне могли бы существовать, так и не сложились. Так, многовековую собственную историю в Средние века имела Бургундия, которая, окажись Карл Смелый немного более удачлив в борьбе с французским Людовиком XI, была бы сейчас средних размеров европейским государством с собственным языком и культурой.

В национальной истории нет ничего мистического и нет никакого предопределения. Именно поэтому Маркс и особенно Энгельс в середине и в конце XIX века отнеслись к национальным движениям с изрядной долей скептицизма.

Разумеется, национально-освободительную борьбу ирландцев и поляков они поддержали, но отнюдь не потому, что требования польского или ирландского самоопределения были для них самоценны. Скорее волновали Маркса перспективы развития Британской и Российской империй.

Всем известны слова Маркса, обращенные к англичанам: народ, угнетающий другие народы, не может быть свободен. Подавление освободительного движения в Ирландии укрепляло реакцию в Англии. А само ирландское движение было не только национальным, но и социальным: католические крестьянские массы сопротивлялись эксплуатации со стороны английской буржуазии и помещиков-протестантов.

По отношению к России позиция Маркса хорошо известна: до 1860-х годов он видел в Петербурге опору всей европейской реакции, потому польское сопротивление, ослаблявшее империю, воспринималось им как союзник революционных движений во Франции и Германии.

Совсем иначе реагировал Энгельс на движение славян в Австрийской империи. Поскольку южнославянские народы, надеясь получить автономию от Габсбургов, выступили против венгерской революции, он оценил эти национальные движения как реакционную силу. И в этой связи произнес знаменитые слова про «неисторические нации».

Позднее тезис об «исторических» и «неисторических» нациях вызывал среди политически корректных западных марксистов недоумение. Его предпочитали замалчивать либо считали чем-то вроде неприятной оговорки, сделанной Энгельсом под влиянием господствовавших в тогдашней Европе имперских настроений. Между тем тезис Энгельса имеет глубокую историко-философскую основу. С ним можно спорить или соглашаться, но игнорировать его недопустимо.

Энгельс исходил из того, что возникновение наций отражает исторические потребности определенной эпохи. Это была эпоха становления капитализма. В рамках данного процесса формирование наций было необходимо и прогрессивно. Но как быть с народами, которые не сумели создать собственного государства в эпоху ранних буржуазных революций? С точки зрения Энгельса - «кто не успел, тот опоздал». Их стремление стать «полноценной» нацией в новую эпоху, когда на первый план выходят уже другие вопросы, становится реакционным. Ведь оно побуждает отстаивать лозунги прошлого, использовать методы, относящиеся к далекому прошлому, опираться на социальные и экономические интересы, давно уже не являющиеся передовыми.

Одно дело - XVII или XVIII века, когда передовая буржуазия стремилась объединиться на национальном уровне, чтобы противостоять феодальным империям и католической церкви, организованным в масштабе всей Европы. Другое дело - индустриальные времена, когда пролетариат стремится наладить единство действий, преодолевая границы, национальные и племенные барьеры. В этой ситуации стремление возводить новые границы и создавать новые «идентичности» становится инструментом реакционных сил, действующих по принципу «разделяй и властвуй», идеологией отсталых местных элит, сопротивляющихся прогрессу и стремящихся подчинить себе «своих» трудящихся. Точно также и с экономической точки зрения, создание национальных государств в XVII и XVIII веках означало интеграцию рынков, преодоление местных барьеров, ликвидацию провинциальных таможен и ускорение развития. Напротив, в изменившейся ситуации появление новых государств ведет к созданию новых барьеров, расколу единых прежде рынков, говоря современным языком, - разрушению сложившихся хозяйственных связей.

Взгляд Энгельса подтверждается значительной частью исторического опыта XX века. Видимо, не совсем случайно, что значительная часть национальных движений, стремившихся исправить историческую несправедливость по отношению к «неимперским» народам в Восточной Европе, оказалась на стороне фашизма. Сюда можно отнести Хорватию и Словакию, которые впервые получили государственную независимость при поддержке Гитлера, историю эстонского и латвийского легионов СС и, разумеется, украинскую дивизию СС «Галичина».

Становление национальных государств на Западе сопровождалось систематической ассимиляцией меньшинств, репрессиями и этническими чистками. Национальное пробуждение Восточной и Центральной Европы в XX веке привело к повторению таких же злодеяний, только в еще больших масштабах (учитывая возросшие технологические возможности государства и численность населения). Самым свежим примером является резня, сопровождавшая распад Югославии на национальные государства, а также этнические конфликты, последовавшие за ликвидацией Советского Союза.

Наконец, новые националистические режимы систематически подавляли как рабочее движение (носителя интернационалистских идей), так и собственные национальные меньшинства. Роли поменялись: угнетенными теперь оказались представители бывших «имперских» народов - немцы, русские, венгры, реже - поляки. В свою очередь, реальные или мнимые притеснения, которым подвергаются «соотечественники за рубежом», подпитывали националистические настроения среди «исторических наций», укрепляя там идеологическое влияние реакционных сил.

Короче, опыт XX века заставляет серьезно отнестись к предупреждениям Энгельса. Однако сам по себе факт национального угнетения «неисторических» наций отрицать невозможно, даже если масштабы этого угнетения многократно преувеличивались националистическими идеологами. Так, в современной Прибалтике краеугольным камнем антирусской пропаганды является история массовой депортации в Сибирь граждан этих республик после установления там советской власти в 1939-1940 годах. На самом деле депортации проводились по социальному, а не этническому признаку (среди их жертв было немалое число поляков и евреев, составлявших местную буржуазию). Точно так же репрессии в Прибалтике по своим масштабам ничуть не превосходили то, что происходило в России, причем продолжались в течение более короткого времени. Но в любом случае массовые репрессии невозможно отрицать.

Показательно, что все приведенные нами примеры относятся к Европе. Между тем уже при жизни Энгельса европейские державы колонизовали значительную часть Азии. Начиная с 1870-х ведется активное завоевание Африки. К концу XIX века наряду с традиционным для Европы «национальным вопросом» появляется колониальный вопрос.

Если первые две трети XIX века знаменовались формированием национальных государств, завершением которого становится объединение Италии и Германии, то последняя треть столетия оказывается временем бурного развития империй.

Новые имперские государства отличаются от традиционных.

Империи, сложившиеся к концу XIX века, радикально отличаются от феодальных. Они представляют собой воплощенное противоречие: современное национальное государство в центре, традиционное, многонациональное, «имперское» государственное образование на периферии. В Европе существовала демократия, а в колониях действовала авторитарная власть.

Колониализм конца XIX века был тесно связан с империализмом - новой фазой развития капитализма. Крупные корпорации, сконцентрировавшие в своих руках огромные финансовые ресурсы, использовали политическую экспансию европейских держав для овладения новыми рынками, причем, как отмечал позднее Ленин, вывоз капитала становился важнее, чем вывоз товаров.

Колониальные завоевания радикально отличались от захватов на территории Европы. Германия, овладев Эльзасом и Лотарингией в 1870 году, прилагала огромные усилия, чтобы превратить их жителей в настоящих немцев. Напротив, колонии в рамках империалистической системы никто не собирался интегрировать. Образ жизни центра и периферии должен был оставаться разным, чтобы сохранялись различия в цене и способах эксплуатации рабочей силы. Таким образом, сверхэксплуатация ресурсов в колониях позволяла смягчать социальные противоречия в Европе.

Закономерно, что национальное угнетение в колониях принимало совершенно иные формы, чем в Европе. Так, например, колонизаторы никогда не пытались запретить или подавить местные языки, ассимилировать туземцев. Связано это было в первую очередь с тем, что туземное население было многочисленным, как правило многократно превышая по численности европейских переселенцев вместе с колониальной администрацией и войсками. Однако была и другая причина. Колониальная администрация сознательно поддерживала дистанцию между европейским и туземным обществом. Поскольку у туземцев существует собственная культура, традиции и общественный порядок, колонизаторы не обязаны предоставлять им демократические свободы и прочие права, которые местными традициями не предусмотрены. Так, британская колониальная администрация постоянно объясняла неравноправие местного населения именно уважением к культуре и нравам туземцев.

Высказывания Энгельса по колониальному вопросу нередко смущали позднейших марксистов. Учитывая огромную разницу в уровне развития между колониями и европейскими метрополиями, он считал необходимым их совместное существование на протяжении целой исторической эпохи. Сначала пролетариат Запада должен будет, по его мнению, взять власть в свои руки, а затем, постепенно развивая колонии, вести их народы к независимости. Маркс, который умер раньше, чем сложился империализм, тоже оценивал британский колониализм как явление далеко не во всем негативное. Осуждая завоевательную политику с нравственной точки зрения, он доказывал, что британское владычество будет способствовать не только экономическому развитию Индии, но и ее будущему становлению в качестве независимого национального государства.

И в самом деле, большая часть институтов, созданных британцами в Индии, благополучно перешла по наследству к независимой республике. Больше того, уже при королеве Виктории Индия обладала всеми формальными атрибутами независимой державы: собственная армия и военно-морской флот, собственная валюта, почтовая служба, своя налоговая система (ни одной рупии из индийского бюджета не перечислялось в Лондон), собственное законодательство. Даже название Индийская империя говорило как бы о самостоятельном государстве. Но принципиальное отличие состояло в том, что это было государство сугубо авторитарное, управляемое чиновниками и военными, присланными из Лондона. Причем британцы возводили свою имперскую систему в Индии к порядкам, установленным до них Великими Моголами, а борцы против колониальной администрации ссылались на принципы английского парламентаризма. Борьба против колонизаторов на первых порах была не столько направлена на завоевание независимости, сколько на установление демократического режима.

История не оправдала надежды Энгельса на то, что победивший пролетариат поведет колониальные народы к демократии и независимости. И все же подобные настроения невозможно приписать только влиянию буржуазной идеологии, от которого не оказался свободен даже один из основоположников марксизма. Они просто не обладали всей полнотой исторического опыта, который стал доступен лишь следующим поколениям марксистских мыслителей, сформировавшихся уже в эпоху империализма. Впрочем, революция в России показала, что Энгельс был не так уж наивен. Большевики смогли преобразовать колониальный режим, установленный царизмом в Средней Азии. Пришедший ему на смену порядок оказался весьма далек от марксистских представлений о социализме, но колониальным режимом в классическом смысле слова он уже не был: Узбекистан, Туркмения, Таджикистан, Казахстан и Киргизия развивались в рамках Советского Союза как равноправные части федерации, а не как колонии. Они страдали от многочисленных пороков советской системы, но от этих пороков в равной степени страдали все. Объектами сверхэксплуатации они не были.

 

Права наций

 

Марксисты, жившие в эпоху империализма, вынуждены были анализировать национальный вопрос по-новому. Колониальные народы мечтали о независимости, и отказывать им в этом праве значило бы поддерживать империалистическую систему. В то же время соперничество великих держав - межимпериалистические противоречия - породили новые конфликты. Назревала большая война, всем было понятно, что европейские границы, относительно стабильные на протяжении большей части XIX века, не являются окончательными. Тем временем романтическая идеология национального возрождения овладела Восточной и Центральной Европой. Мелкая и средняя буржуазия, принадлежащая к «неимперским» нациям, видела в национальной идее знамя, под которым можно будет отстаивать свои интересы против крупной буржуазии и централизованной бюрократии, принадлежащей к «имперским» народам. Наконец, нерешенными оставались старые вопросы - польский и ирландский. Рабочее движение не могло игнорировать все эти проблемы. Становясь серьезной политической силой, оно должно было формулировать собственные позиции по всему комплексу тем, волновавших общество.

Марксизм начала XX века предложил три различных подхода к национально-колониальному вопросу. Причем по-своему закономерно, что эти три ответа были сформулированы в трех соседних странах.

Первыми озаботились решением национального вопроса социал-демократы в Австро-Венгрии. Это неудивительно, ведь на протяжении последних двух десятилетий истории габсбургской империи в ее пределах постоянно обсуждались проекты государственной реформы, направленной на удовлетворение конфликтующих амбиций национальных и региональных элит. Удовлетворив компромиссом 1867 года интересы венгерской аристократии и буржуазии, Габсбурги спровоцировали аналогичные требования со стороны чехов и хорватов, а угнетение национальных меньшинств к землях венгерской короны резко усилилось после того, как бюрократия Будапешта обрела самостоятельность по отношению к «старшему брату» в Вене.

Ответом социал-демократов стала концепция национально-культурной автономии. В значительной мере именно благодаря этой концепции австромарксизм стал знаменит во всей Европе. Его теоретики (Отто Бауэр, Карл Реннер, Макс Адлер и Фридрих Адлер) предлагали разделить национальные права и территориальный вопрос. Представители народа обладают определенными правами независимо от того, на какой территории находятся. Им нужно обеспечить образование на родном языке, соблюдение их традиций и обычаев. Все школы должны финансироваться государством на равных основаниях, идет ли речь о преподавании на имперском языке или на языке национального меньшинства.

Но по отношению к государству никаких иных прав, кроме культурных, национальные группы не имеют. Право на собственную культуру и язык не означает права на создание собственного го

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: