 |
Немного рая, немного Ада
|
|
|
|
Многое в жизни у меня было тогда впервые, впрочем, как и у каждого человека. Для своих лет я уже кое-что повидала. О Сочи тоже наслышалась, но то, что увидела, превзошло все мои ожидания. Вечнозеленые растения, доцветающие, но еще чудесные олеандры, море, Ривьера, дачи, дорога на мацестинские ванны — сплошная аллея длиной в тридцать километров; мне казалось, что я попала в настоящий рай. Правда, еще шла война, но здесь о ней напоминали иногда только эскадры кораблей на горизонте.
Санаторий наш стоял на самом берегу моря. И день и ночь тут слышен морской прибой.
Из окна своей комнаты я часами могла смотреть на безбрежное, постоянно меняющее свою окраску море, на восходы и закаты солнца, на небо, лунную дорожку, на весь этот праздник красок и волшебства.
И вот здесь, в этом сказочном для меня уголке, я особенно часто вспоминала папу и стала лучше понимать, как же ему был всю жизнь дорог этот таинственный, грозный морской простор. У меня было такое ощущение, что я вплотную придвинулась к морской романтике.
В санатории долечивались фронтовики после ранений и госпиталей. Я жила тем, чем жили здесь все отдыхающие.
Мне именно нравилось быть не «больной», а отдыхающей — это звучало куда лучше. Я принимала ванны, а в остальном была предоставлена самой себе. Судьба и здесь не оставила меня без друга: я очень сдружилась с Ниной Ионовой из Таганрога.
Маленькая, тоненькая, как тростиночка, черноглазая, с чуть вздернутым носиком и аккуратной родинкой на щеке, Нина легко бегала по берегу, пела, не умолкая, песни, была вездесуща — знала все о каждом обитателе «Приморья»; заводила «симпатии» и часто исчезала на свидания.
— Ах, Адка, я влюбилась! Как я теперь буду жить?
|
|
|
И все же жила. Жила весело, улыбчиво, искренне.
Ребята относились к ней чуточку с юмором, безобидным и добрым.
А она, этот крошечный «славнушок», как ее называл один из ее многочисленных санаторных поклонников, воевала санинструктором в одной из частей морской пехоты, была дважды ранена, контужена, вытащила из боя больше ста раненых, была награждена орденами и медалями. И при всем при этом осталась милой девчушкой.
Ко мне Нина почему-то очень привязалась, и надо сказать, что сделала она для меня немало.
Меня в ней покоряли искренность, прямота суждений, простота и какая-то наивная и светлая радость и любовь к жизни.
Мы с ней были почти неразлучны, жили вдвоем в комнате все эти два месяца.
Было решено (как просто и быстро в то время принимались самые серьезные решения! ), что если я к концу декабря не получу писем из Белоруссии, то поеду с Ниной в Таганрог.
И вот однажды мне принесли целую пачку писем — штук семь или восемь. И все из моего Станькова: они побывали в Иркутске, затем в Тбилиси, и чья-то добрая душа отправила их оттуда в Сочи, прошив черной ниткой по одному краю, чтобы ни одно не затерялось.
Я плакала от радости и счастья. Волнуясь, дрожащими руками вскрывала конверты.
Писали мне двоюродные сестры Тамара и Любаша, писали мои сверстницы-подружки — все звали меня скорей домой, выражали радость, узнав, что я жива, что существую…
Но вот письмо от моей родной сестры Лели. Конечно же, там должно быть несколько слов, написанных моим милым другом, братом, однополчанином Маратом… Зовут ли они меня? Ждут ли?
Хотя письмо хорошее, ласковое, но в нем нет ни приглашений в Станьково, ни строчки от Марата, ни слова о нем…
Лёля сообщала, что работает в сельсовете секретарем, живет у тети Веры, передает от всех приветы. И все…
Я поняла, что ехать мне некуда. Оставалась Нина.
Всем я написала ответы. Отдельно — письмо Марату: учится ли он? Давала совет: поступить в нахимовское училище, чтобы быстрее осуществилась его мечта — стать военным моряком. Просила написать все-все о себе, о партизанах, о том, как они вышли из леса, кто и где сейчас из наших общих друзей и знакомых, где Саша Райкович?
|
|
|
«Пришли свою фотографию, — писала я Марату, — надо же мне привыкнуть к твоему теперешнему виду, а то встретимся, и я тебя не узнаю. Только тогда, когда я получу от тебя письмо, я приеду в Станьково. Где и у кого ты живешь? Как я мечтаю добраться до старенького дома бабушки Зоей и поселиться в нем вместе с тобой! Вместе нам ничего не страшно. Я буду ждать от тебя письмо и фотографию…»
До Таганрога ехали с Ниной на деньги, вырученные от продажи моих последних вещей. Их было не так уж много, и все из Иркутска — там шефы «справили» мне в дорогу костюм, пальто и три платья.
Таганрог встретил нас множеством развалин — наследие фашистской оккупации. Но одновременно и строящимися домами и учреждениями. И, как везде и всегда, я видела новое, интересное: рядом с квартирой Нины уцелел и работал Дом-музей А. П. Чехова. До этого я мало читала произведений этого писателя и еще меньше знала о его жизни.
Это был первый музей в моей жизни, и такой необыкновенный! Мне казалось, что Чехов только ненадолго вышел из этого дома и вот-вот вернется. Передо мной открылся, вернее, пока только чуть-чуть приоткрылся скромный, застенчивый, добрый и умный человек. Все годы потом мое представление о нем не изменялось, а только делалось глубже и шире. Навсегда я влюбилась в этот писательский и человеческий образ, навсегда пленилась его грустным и светлым юмором. Не будь Нины, Таганрога и этого музея, может быть, никогда я бы так близко не познакомилась с милым Антоном Павловичем Чеховым…
Я звала мать Нины бабушкой. Может быть, она и не была такой старенькой, но очень часто в юные наши годы люди среднего возраста кажутся нам стариками. Она тоже была маленькой, как Нина, тоже такой же «славнушок»- энергичная и добрейшая. Говорила она, правда, в отличие от своей дочери, очень мало, всегда суетилась, все куда-то бегала, что-то искала и добывала. А искать нужно было многое: пропитание на троих, топливо, спички, соль, курево для меня и Нины (проклятое курево — мой вечный бич, с которым я веду настоящую войну все годы. Однажды заставила себя бросить и не курила шесть лет), мыло, соду и еще десятки предметов первой необходимости.
|
|
|
Жили очень бедно. Все, что мы имели тогда: моя пенсия — сто пятьдесят рублей, пенсия Нины — сто двадцать и бабушкина — тридцать. Плюс — хлебные карточки. Как это было ничтожно мало, если буханка хлеба стоила на рынке ровно столько, сколько моя месячная пенсия. Большей частью мы ели мамалыгу и фасоль. Каждый день я вертела ручную мельницу, перетирая зерна кукурузы на крупу для мамалыги.
Отапливались и обогревались «буржуйкой», на ней же готовили пищу. Мы жили в одной комнате, другая была наглухо заколочена. Вся мебель состояла из двух кроватей, стола и «буржуйки».
Жили дружно. Но беды меня не оставляли.
Снова открылась рана, да вдобавок я еще заболела инфекционным гепатитом: желтуха словно решила добить меня и обезобразить окончательно.
В больницу меня бабушка не отдала и лечила дома народными средствами. Чувствовала я себя в этой тесной комнатке, как дома, и вполне можно было бы сказать, что живу я в тесноте, но не в обиде. Если бы не одно обстоятельство.
Через какое-то время после приезда в Таганрог Нина резко и скоро переменилась, она уходила куда-то, не ночевала дома. Это я еще могла понять и простить: и в Сочи за ней водились если не такие, то подобные грешки. А вот то, что она грубила на каждом шагу матери, вызывало во мне протест и возмущение.
Чаще всего мы оставались с бабушкой вдвоем. Получилось так, что она стала относиться ко мне лучше, внимательнее, чем к Нине. Дочери она боялась сделать малейшее замечание, сказать хоть робкое слово упрека, зная, что в ответ получит брань и слезы. Это было и в тех случаях, когда бабушка ставила меня в пример: Нину это нервировало, и хотя она мне не грубила и не высказывала прямо свое отношение ко мне, я чувствовала и понимала, что мешаю ей.
Я уже не могла назвать ее «славнушком».
Молчать, терпеть и поддакивать ей я не могла, мне было невыносимо жаль бабушку, и все во мне восставало против такой неблагодарности Нины к доброй и безответной матери. Для меня это было одно из самых первых и ужасных разочарований в людях.
|
|
|
Лёля не обладает моей слабостью и часто предостерегает меня. Вынуждена признать, что ее остережения много раз оправдывались, а я бывала посрамлена. И все же, и все же я предпочитаю быть обманутой, чем относиться предубежденно к каждому человеку на том основании, что кто-то и когда-то обманул твои надежды, подвел тебя, оказался не тем, за кого себя выдавал.
У меня даже появилась мысль уйти на время в Дом инвалидов, но я быстро ее отбросила и решила: как только смогу ходить на протезах, пойду в райсобес, где я стояла на учете, и в военкомат и попрошу какой-нибудь угол для жилья.
Денег у меня не было ни рубля — всю пенсию я отдавала бабушке. Все мое имущество состояло из пальто, форменного хлопчатобумажного платья, одной пары белья и двух пар обуви, сапожек и ботиночек, сшитых шефами еще в иркутском ателье индпошива.
Нина как могла наряжалась: перешила себе шубку и несколько платьев из бабушкиных, а вот обуви достать было негде, и я ей отдала свои ботиночки, которые ей подходили и нравились.
В середине марта я уже смогла ходить в райсобес, но мне там предложили только одно: идти в Дом инвалидов.
Нет! Не могла я все же этого принять, как бы мне ни было тяжело.
В моих документах была справка об окончании курсов бухгалтеров, и я стала просить дать мне работу по специальности: в этом случае позже я смогла бы получить и жилье.
Пока я ходила в райсобес, пока мне подыскивали место, пришло еще одно письмо от Лёли, в котором были такие слова:
Если можешь, то приезжай домой, как-нибудь проживем. Марат ходит в школу, занят, написать тебе не может.
До этого Лёля написала мне два-три письма, в них она сообщала, что Марат учится хорошо, и еще что-то о нем писала, но ни в одном не звала меня к себе.
И вот приглашение, пусть не очень настоятельное, но оно повернуло мою жизнь.
У Нины я уже не могла оставаться — это было ясно, хотя бабушка плакала, узнав, что я хлопочу о комнате. Меня продолжало угнетать и отношение Нины к матери, да и ко мне, угнетал мой образ жизни: одиночество, никакой «интеллектуальной пищи», кроме разговоров с не очень словоохотливой бабушкой, и то чаще на религиозные темы.
Безусловно, я и поныне благодарна им обеим за участие и немалую тогда помощь: больше трех месяцев я жила у них, и около двух — с открытой раной и желтухой.
Угнетала и моя бездеятельность. Ну и грусть по родным местам (я еще тогда не знала слова «ностальгия»). Я всегда-всегда очень тосковала по своей земле, по лесу, по полянам и грибным местам, по речке и пруду, а с тех пор, как узнала Полесье, то и по его весенним разливам, даже по воздуху Белоруссии…
|
|
|
Вернуться туда для меня было самой заветной мечтой и наибольшим счастьем.
Начались хождения в райсобес, военкомат, милицию; необходимо было оформить документы для отъезда — пропуск, паспорт, проездной билет. А тут еще беда: иду в паспортный отдел и боюсь (впервые в жизни получаю паспорт гражданки СССР, а год-то рождения соврала когда-то в отряде, и в моих документах он продолжал значиться неверно).
Прихожу к начальнику паспортного стола и все ему как на духу выкладываю (пусть уж будет что будет: или паспорт, или посадит в тюрьму! ). Он засмеялся, подал мне бланк и говорит:
— Пишите свой настоящий год рождения, зачем вам чужой, да и старше потом, когда взрослее станете, не захочется быть.
Получила паспорт, пропуск тоже, через военкомат выдали бесплатный проездной билет по железной дороге.
Когда я уезжала из Таганрога, разыгралась целая драма: Нина вдруг решила уехать со мной. Бабушка горько плакала. Я как могла убеждала Нину, что не следует оставлять мать одну и что я еду в неизвестность: кто знает, как меня примут в семье тети. Меня мучила совесть, что Нина подумает о моей неблагодарности, но я говорила сущую правду. Я обещала Нине по приезде тут же написать и, если будет возможность, послать ей вызов, чтобы она смогла приехать в Белоруссию навсегда.
Я говорила это искренне, а потому осталась себе верна: я писала Нине много и часто, но она не отвечала. Я приглашала ее приехать, но она не отзывалась.
|
|
|
