 |
Глава 6 Кризис в октябре–ноябре 1939 года 2 глава
|
|
|
|
Перечисление содеянного произвело очень сильное впечатление в Генеральном штабе, где этот документ буквально ходил по рукам. Браухич, как всегда не видя бревна в своем глазу и не желая брать на себя принятие решения, направил документ Гитлеру с армейским адъютантом капитаном Энгелем. 18 ноября 1939 года Энгель записал в своем дневнике, что сначала Гитлер реагировал спокойно, читая документ, но потом он стал все более и более распаляться и в конце концов разразился своей традиционной тирадой относительно «детского настроя» со стороны военного командования. «Мы на войне! – возмущенно и напыщенно кричал он. – Ее не ведут методами Армии спасения. Я всегда был уверен, что генерал Бласковиц не заслуживает доверия; его следует освободить от занимаемой должности, поскольку он ей не соответствует».
Неизвестно, что из всего сказанного дошло до Бласковица. Однако он не позволил запугать себя, и его и так уже имевший место конфликт с генерал–губернатором того, что осталось от Польши, Гансом Франком и руководителем СС и полицейских подразделений на оккупированной территории группенфюрером Крюгером только еще больше разгорелся. Когда Браухич посетил его в Шпале 15 февраля 1940 года, у Бласковица на руках был уже второй меморандум, в котором на этот раз он дал полную и весьма резкую оценку происходящему именно с моральной точки зрения. Меморандум буквально извергал гром и молнии и был пронизан яростью по поводу происходящего в Польше: «Самым большим вредом и самой большой опасностью для всего организма германской нации является то, что те события, которые сейчас происходят, уже сейчас заражают его неизмеримой и неимоверной жестокостью и моральным разложением и упадком, в результате чего в течение самого короткого времени эта зараза распространится, подобно чуме, по всему организму и поразит весь тот бесценный человеческий материал, который представлен в немецком народе». Рассказав Браухичу о письме генерала Улекса и приведя несколько выдержек из него, Бласковиц добавил, что отношение в армии к СС и полиции «колеблется между презрением и ненавистью. Каждый солдат испытывает презрение и отвращение в связи с этими преступлениями… Он не понимает, как такие вещи могут оставаться безнаказанными, особенно если они происходят, можно сказать, под его защитой».
|
|
|
Может показаться странным, что такой текст вышел из–под пера простого солдата, для которого и подобный стиль, и подобные умозаключения весьма нехарактерны. В этой связи возникает вопрос: а не появился ли этот меморандум из портфеля Вильгельма Канариса? Гинц, так тот прямо заявляет, что Бласковиц просто подписал документ, который положил перед ним адмирал. В любом случае появление подобного документа стало совершенно беспрецедентным делом для немецкой армии, а высказанное в нем явно задело за живое Генриха Гиммлера, которого Канарис называл «мелким чинушей, который, почувствовав свободу, выходит из–под контроля и постепенно звереет».
До сих пор Гиммлер, вполне вероятно, порой чувствовал себя достаточно неуютно, поскольку, пытаясь показать себя самым преданным сторонником фюрера, демонстрировал готовность «самопожертвования» и брал на себя весь груз презрения за ту «дьявольскую работу», которая делалась в Польше. Однако два меморандума Бласковица, которые, как Гиммлеру было известно, циркулировали как в Цоссене, так и среди командующих западной группировкой (Гроскурт об этом позаботился, снабжая их копиями всех особо важных документов), превысили «критическую массу» и представляли собой нечто большее, чем Гиммлер мог бы переварить, не рискуя заработать заворот кишок. 17 марта 1940 года Гиммлер появился на совещании командующих и их заместителей в Кобленце, чтобы высказаться по этому поводу. Бласковиц и три его генерала, занимавшие самые важные посты в возглавляемой им группировке, также присутствовали на совещании. Неожиданно Гиммлер взял слово и, не упоминая о меморандумах Бласковица, в течение получаса выступал в защиту «сильной» политики в отношении поляков и евреев. А в конце выступления привел специально припасенный самый главный аргумент, чтобы пресечь на корню всякую возможную дискуссию. Делая явный акцент на эти слова, он заявил собравшимся: «Поскольку здесь собрались офицеры из высшего командного звена сухопутных сил, я думаю, что могу сказать прямо: я не делаю ничего, о чем бы не было известно фюреру». В результате «многие» из присутствовавших на совещании подходили к Бласковицу во время обеда или вечером и говорили, что они рады, что именно под его командованием они служат, и что просто здорово, что именно он командует восточной группировкой. В то же время ни один из них не поддержал, пусть и в доверительном порядке, точку зрения Бласковица, не высказал ни слова протеста по поводу происходящего, не говоря уже о попытке создать «объединенный фронт» генералов в его поддержку.
|
|
|
Как бы то ни было, «коллеги» предоставили Бласковицу возможность одному с горечью наблюдать за тем, как рушится его военная карьера; никого из них в этот момент рядом с ним не оказалось. Бласковиц стал единственным генерал–полковником, который не получил столь желанный заветный фельдмаршальский жезл. Однако если Гитлер, вероятно, вскоре и забыл о нем, поскольку, в конце концов, тот был лишь одним из многих генералов, которых не любил и которым не доверял Гитлер, то мстительный Гиммлер запомнил Бласковица надолго, и его мстительность преследовала этого мужественного человека до самого конца войны. К Бласковицу в целом относились с симпатией, и нередко те, кто отвечали за кадры, всеми правдами и неправдами находили возможность протиснуть его кандидатуру на вдруг появившееся хорошее вакантное место. Однако их усилия пристроить опального генерала на достойную его командную должность сводились на нет Гиммлером. Пять раз для Бласковица подыскивали возможность занять «райское» место на командной должности, и всякий раз ничего из этого не получалось благодаря стараниям Гиммлера. Наиболее характерным примером этого была попытка Браухича, запоздало стремившегося загладить свою вину за то, что фактически бросил Бласковица в беде, предложить его кандидатуру в июле 1940 года на пост командующего оккупационными силами во Франции, с учетом его заслуг в ходе польской кампании. Бласковиц был приглашен в Компьен, когда шли переговоры о перемирии, и за обедом увидел, как Гиммлер, который сидел рядом с Гитлером, наклонился к тому и стал что–то говорить, глядя при этом на Бласковица. Час или два спустя Бласковица вызвал Браухич и сказал ему, что, к сожалению, его кандидатура на этот пост отклонена[115].
|
|
|
Практически на каждом шагу своей деятельности осенью и зимой 1939/40 года оппозиция была связана с событиями в Польше. Творимые там преступления были той основой, на которой можно было объединить людей, а также привлечь в ряды оппозиции новых сторонников. Действия военной разведки были в то время сфокусированы на Польше: досье о преступлениях нацистов, которое вел Донаньи, регулярно пополнялось новым материалом, который постоянно использовался как им, так и Канарисом в ходе поездок в Западную группировку войск для соответствующей обработки командного состава и подготовки возможных кандидатур, на которых оппозиция могла бы опереться. Во многих случаях люди вступали в ряды оппозиции сразу после того, как знакомились с материалами о зверствах, творимых в Польше. Ярким примером этого является позиция генерал–майора Гельмута Штифа, написавшего 21 ноября 1939 года письмо жене, которое стало классикой среди материалов, обличавших то, что творилось в то время в Польше, и приобретших в связи с этим печальную известность. Штиф буквально ужаснулся при виде разрушенной Варшавы и того отчаянного положения, в котором оказались ее жители: «Те, кто еще три месяца назад были элегантными женщинами, теперь низведены до такого состояния, что вынуждены предлагать себя солдату за кусок хлеба из армейского пайка». В письме он также обличает бесчисленные зверства СС в отношении местного населения: «Самая отъявленная фантазия бесчеловечных пропагандистов бледнеет по сравнению с тем, что здесь вытворяет эта банда, погрязшая в массовых убийствах, грабежах, захвате и дележке трофейной добычи с одобрения и молчаливого согласия, которое, судя по всему, демонстрируется в высших сферах. Мне стыдно, что я немец! Это жалкое меньшинство, эта ничтожная кучка убийствами, грабежами и поджогами позорит имя немца, она принесет неисчислимые беды всей германской нации и приведет ее к катастрофе, если мы их быстро не остановим».
|
|
|
Все возрастающее возмущение по поводу происходящего на Востоке подталкивало оппозицию к мысли о необходимости срочных действий, поэтому на Браухича и Гальдера стало оказываться давление, как никогда прежде. Герделер, Бек и наиболее чтимый и почитаемый из оставшихся «живых легенд» Первой мировой войны фельдмаршал фон Маккензи напрямую писали им, протестуя и требуя их немедленного вмешательства. Этот постоянный нажим требований и просьб заставил руководство ОКХ подойти как никогда близко, начиная с 1938 года, к «моменту истины», когда нужно было определиться и принять окончательное решение.
Кризис надвигается
Октябрь 1939 года был самым напряженным временем для оппозиции во время второго периода ее деятельности. Большое количество соперничающих сил, сложные отношения внутри каждой из них, а также их борьба между собой, исключительно большая роль, хотя и крайне противоречивая, отдельных личностей, – все это определяло сложность ситуации, в которой приходилось действовать оппозиции. С одной стороны был Гитлер, бесповоротно решивший осуществить наступление на Западе. Ему противостояли, если, конечно, можно так сказать, руководители ОКХ, которым постоянно «выкручивали руки»; они часто находились на грани потери самообладания и контроля над собой из–за того мощного давления, которое на этих людей постоянно оказывалось буквально со всех сторон. Члены оппозиции и те, кто с ними был либо связан, либо им сочувствовал, ждали от Гальдера и Браухича активных действий для того, чтобы сорвать планы Гитлера, а также положить конец войне посредством организации государственного переворота с целью свержения Гитлера.
С военной точки зрения об успешном наступлении в то время нечего было и думать. Каждую неделю, а порой и каждый день поступала обескураживающая информация, говорящая о том, что подобная акция была бы преждевременной, неподготовленной и не соответствующей погодно–климатическим условиям, характерным для того времени года, когда она была запланирована. 29 сентября 1939 года генерал Томас представил свой анализ ситуации, как всегда содержащий исчерпывающие статистические данные и выкладки, подтверждающие крайне неблагоприятное положение как в настоящий момент, так и на перспективу с проблемой снабжения сырьем и поставками необходимого вооружения и снаряжения. Потребности трех основных видов вооруженных сил, прямо заявлял он, удовлетворяются на уровне значительно ниже необходимого. Например, ежемесячная недопоставка стали составляет 600 000 тонн. Ситуация с порохом также плоха, и не следует ожидать улучшения положения ранее 1941 года. Вслед за Томасом 8 октября 1939 года представил свой доклад полковник Вагнер, в котором ясно говорилось, что с точки зрения положения с военным снаряжением ни о каком наступлении в настоящее время не может быть и речи. Имеющиеся поставки покрывали лишь двухнедельные потребности одной трети из всех имеющихся дивизий, а текущее производство позволяло обеспечить на постоянной основе всем необходимым не более той же одной трети действующих дивизий.
|
|
|
Что касается состояния войск, то ситуация была также безрадостной. По данным генерала Фромма, командующего резервом, из которого поступали пополнения на фронт, по состоянию на 10 ноября в танковых войсках в наличии может иметься не более пяти танковых дивизий, то есть столько же, сколько перед началом польской кампании; причем эти дивизии находятся в стадии перевооружения и переоснащения. Уровень боевой подготовки и моральный дух личного состава также неудовлетворительны. Первые жалобы на этот счет начали поступать на завершающей стадии польской кампании. Командующий группой армий «Север» генерал фон Бок доложил 24 сентября 1939 года, что его первоначальная оценка обстановки как благоприятной существенно изменилась в явно худшую сторону после того, как он пообщался с находящимися в его подчинении командующими более низкого звена. Пехота по своему общему уровню подготовки и оснащенности даже близко не напоминала пехоту 1914 года. Для того чтобы воодушевить солдат, боевой настрой которых был весьма низок, и заставить их сражаться, приходилось мириться с серьезными потерями среди офицерского состава. Солдаты зачастую старались не вести пулеметного огня, чтобы не выдать свои позиции и не столкнуться с ответным огнем противника. Командующий Западным фронтом генерал–полковник Вильгельм фон Лееб докладывал, что резерв из так называемой «третьей волны» по своему уровню подготовки и оснащенности может быть использован лишь при ведении оборонительных операций, да и то лишь в том случае, если противник не предпримет крупномасштабное наступление. А «четвертая волна» была пригодна для сугубо оборонительных операций лишь после серьезной дополнительной подготовки. Начальник штаба Лееба генерал Шоденштерн добавил, что если первая линия германской пехоты превосходит по подготовке французскую, то что касается артиллерии, то здесь французы явно сильнее.
Значительная часть той информации, которая попадала в руки Гроскурта или Остера, просачивалась и к Беку. Этот материал Бек использовал для изложения своих ситуационных оценок; написанный им от руки текст доставлялся Гроскуртом в Цоссен, где его отпечатывали на машинке Инга Абсхаген, капитан Шрейдер, а также и сам Гроскурт.
Как вспоминал много лет спустя Гинц, согласно прогнозу Бека, наступление должно было застопориться после того, как потери наступавших превысили бы 400 000 человек убитыми.
В те трудные и напряженные дни Канарис буквально разрывался от терзавших его внутренних противоречий. С одной стороны, у него вызывало ярость то, что генералы столь пассивны, слабы и нерешительны; с другой – он старался сделать все, что было в его силах, чтобы побудить их к активным действиям, стремясь не упустить в этих своих усилиях ничего, ни одной детали, какой бы маловажной она ни казалась. Для этого он доверху набил свой портфель вышеупомянутыми оценками военных, показывающих, что наступление совершенно невозможно, а также материалами о зверствах нацистов в Польше, и отбыл в свою первую из целой последующей серии командировку на Западный фронт. В сопровождении полковника Лахузена, благодаря которому нам и стало известно об этой поездке, Канарис посетил несколько командных пунктов и штабов как армейской группировки, так и отдельных армий, в нее входящих. Как уже ранее отмечалось, единственным, кто положительно воспринял сказанное Канарисом, был Рейхенау. Однако радость адмирала в связи с обретением столь неожиданного союзника была явно омрачена той бездушной реакцией, которую продемонстрировал начальник штаба Рейхенау Фридрих Паулюс на представленные Канарисом сообщения и материалы о зверствах, творимых в Польше. В ходе состоявшегося между ними доверительного разговора с глазу на глаз Паулюс заявил, что он считает оправданной подобную политику Гитлера, «как необходимую военную меру». Неудивительно, что Канарис не простил этого Паулюсу и позднее не испытывал к нему никакого сочувствия, когда того постигла трагедия в Сталинграде.
Канарис вернулся в Берлин в крайне удрученном и подавленном состоянии, испытывая сильнейшие разочарование и раздражение в отношении всего генеральского корпуса. Как раз в это время в Цоссене напряжение и споры по поводу объявленных планов наступления достигли своего пика. Типпельскирх, который сам еще окончательно не определился в этом вопросе, буквально умолял Канариса как можно скорее вернуться в Берлин. Однако Канарис категорически отказался проявлять какую–либо спешку. Даже когда он вернулся в Берлин 3 октября 1939 года, Гроскурту не удалось убедить его сразу же отправиться в Цоссен. Канарис сказал Гроскурту, что не хочет иметь никаких дел «с этими дряблыми и нерешительными генералами». Сейчас все говорит за то, сказал он, что все усилия направлены на подготовку наступления на Западе через Бельгию и Голландию. В то же время все убийства и насилия, творимые в Польше, считаются оправданными[116].
Было очевидно, что адмирал чувствовал, что находится вне игры, и эта невозможность повлиять на развитие событий его крайне удручала.
В это же время в Цоссене происходила самая настоящая война нервов, которая то ослабевала, то нарастала; так продолжалось в течение двух месяцев. После того как Гитлер объявил в рейхсканцелярии 27 сентября 1939 года о предстоящем наступлении на Западе, в ОКХ происходило беспрецедентное брожение умов, которое сопровождалось очень высоким эмоциональным накалом. Гальдер понимал, что конфликт с Гитлером неизбежен; при этом он также понимал, что его ожидает в случае подобного конфликта, когда рядом с ним находится, тем более в качестве начальника, такой человек, как Браухич, который показал себя абсолютно пассивным и безвольным в отношениях с фашистским диктатором. Польская кампания, которая завершилась взятием Варшавы, как раз в день, когда состоялось упомянутое совещание в рейхсканцелярии, дала Гальдеру достаточно оснований для того, чтобы как можно скорее попытаться избежать попадания в подобную ситуацию. В ходе кампании Браухич «забывал», где заканчиваются его полномочия, и постоянно игнорировал обязанности, касавшиеся непосредственно военных операций, которые, согласно существующим традициям, всегда относились к прерогативе начальника штаба.
Вечером 30 сентября 1939 года Гальдер прямо переговорил со своим начальником по этому поводу и открыто высказал ему свое мнение о сложившейся обстановке. Нельзя, чтобы продолжалась ситуация, сказал он, когда их обязанности и полномочия четко не определены и не распределены, как это было во время польской кампании. Отвечать за проведение военных операций должен кто–то один из них. Гальдер, по его словам, слишком долго работал в штабе и имеет слишком богатый опыт, чтобы просто подлаживаться под мнение Браухича. Поэтому он предложил свою отставку, порекомендовав взять начальником штаба более молодого и менее опытного человека, которому подошла бы та роль, которая отводится начальнику штаба сейчас, когда его ответственность и полномочия существенно урезаны по сравнению с тем, какими они традиционно были и, по мнению Гальдера, должны быть и сейчас. Слова Гальдера были для Браухича как гром среди ясного неба; он заверил Гальдера, что исключительно его ценит и с большим уважением относится к его мнению и к его опыту, а поэтому просит его продолжить работать в Генеральном штабе. Может быть, ему подойдет должность верховного генерал–квартирмейстера? (Эта должность вместе с одноименным рангом принадлежала во время Первой мировой войны знаменитому генералу Людендорфу. Сама по себе она была весьма неопределенной по части обязанностей; занимая ее, можно было иметь как много реальных полномочий, так и весьма мало. Поэтому, если бы Гальдер занял эту должность, было бы неясно, является ли это повышением или же, наоборот, «понижением в должности путем повышения».) Когда Гальдер сказал, что такое назначение вызвало бы лишь недоумение в глазах окружающих, командующий сухопутными войсками попросил его со слезами на глазах: «Я не справлюсь без вас. Как я смогу иметь дело с этим человеком без вашей помощи? Хорошо! С сегодняшнего дня вы будете полностью отвечать за разработку операций». Гальдер, который не был лишен человеческой теплоты и душевности, был также весьма тронут. Свою договоренность двое мужчин скрепили крепким рукопожатием, решив, что будут еще прочнее сотрудничать и либо вместе работать, либо также вместе уйдут в отставку[117].
Восстановление дружественных отношений между двумя руководителями ОКХ не породило у Гальдера никаких иллюзий относительно того, что Браухич впредь не будет проявлять безволие и бесхребетность. Вопрос, который в значительной степени подтолкнул к выяснению полномочий и обязанностей между ними, – какую позицию занять по отношению в военной политике Гитлера, – рано или поздно должен был потребовать ясного ответа, и этот момент неизбежно приближался. Нацистский диктатор не имел особой склонности писать меморандумы, однако в тот период, когда все вокруг активно занимались «бумаготворчеством», решил сказать свое слово и здесь. В сущности, меморандум Гитлера был ответом на оценку ситуации, сделанную Штюльпнагелем и представленную в письменном виде на третьей неделе сентября 1939 года. 10 октября Гитлер огласил свое сочинение двум «слушателям поневоле» – Браухичу и Гальдеру. Ряд сформулированных положений звучал весьма убедительно и не мог не произвести впечатления. Были специально перечислены и все преимущества неожиданного удара на Западе. В своей традиционной манере Гитлер сделал важный упор на психологические факторы.
Все, что можно сделать для успешного наступления, должно быть сделано; все, кто боеспособен, должны быть поставлены в Германии под ружье. Исключительно важное значение имеют силы люфтваффе; воздушная мощь должна быть задействована в полном объеме, чтобы не дать противнику осуществить концентрацию сил, подготовиться к немецкому наступлению, а также нанести контрудар. Если погодные условия не позволят это сделать, наступление должно быть отложено до тех пор, пока они не станут благоприятными.
Как и обычно, чисто военные аргументы Гитлер изрядно разбавил политическими. Гитлер утверждал, что цель западных держав состоит в том, чтобы сокрушить и разрушить Германию с ее 80–миллионным населением, которую он создал. Столкновение поэтому рано или поздно неизбежно; а коли так, то надо нанести удар первыми, причем в самое подходящее для этого время. В соответствии со своим старым излюбленным тезисом о превентивной войне Гитлер говорил о необходимости уничтожить раз и навсегда способность Франции и Англии нанести серьезный и ощутимый удар по Германии с целью подорвать консолидацию и успешное развитие германской нации. Поэтому цель Германии в данной войне должна состоять в уничтожении ее врагов. Если Германия промедлит, то Англия и Франция окажут мощное давление на Бельгию и Голландию, чтобы те отказались от нейтралитета. В таком случае будет ликвидирован важнейший защитный буфер, прикрывающий сердце Германии – Рур.
За меморандумом вскоре последовала «Военная директива № 6», составление которой было завершено за день до появления меморандума. В преамбуле этого документа были повторены аргументы, приведенные в меморандуме. Затем последовала серия пространных приказов о наступлении на Западе, цель которого, как в них говорилось, состояла в том, чтобы разгромить мобильные силы Франции, захватить Бельгию, Голландию и северо–восточную Францию, создав таким образом защитный буфер для Рура, а также оперативный плацдарм для ведения морских и воздушных операций против Англии.
Речь Чемберлена от 12 октября 1939 года показала, что в существующих условиях мир невозможен; то есть, что он невозможен с правительством Гитлера. Фашистский диктатор этого как раз и ждал; теперь он имел все основания заявить, что мирной альтернативы более не существует и что наступление остается единственной возможностью позитивного развития событий для Германии. Именно разговорами о возможном достижении мира Гитлер пытался смягчить впечатление от своих выступлений перед генералами начиная с 27 сентября 1939 года; теперь же он имел все основания сказать, что мирная альтернатива отныне исключена. 16 октября 1939 года Гитлер заявил Браухичу, что все надежды на достижение взаимопонимания с союзниками окончательно рухнули и что теперь следует сконцентрировать все усилия на нанесении мощного удара на Западе. Примерной датой начала наступления был назван промежуток между 15 и 20 ноября 1939 года. Несколько дней спустя был получен доклад о том, что перевооружение и переоснащение танковых и моторизованных частей будет завершено к 10 ноября и дата начала наступления, соответственно, была перенесена на более ранний срок – 12 ноября 1939 года.
Тем временем Браухич и Гальдер подошли вплотную к моменту истины – им было необходимо решить, какова будет позиция ОКХ по вопросу о планируемом наступлении. Судьбоносное решение было принято после длительного обсуждения, состоявшегося 14 октября. В дневнике Гальдера – а мы не должны забывать, что этот дневник был доступен для пользования и другим лицам, – содержится лишь краткий перечень вопросов, которые были подняты во время этого обсуждения. Эта запись в то же время представляет собой своего рода шедевр по части краткого и емкого изложения дела по существу; в рамках такого изложения один из названных пунктов явно означал выступление против режима, другими словами – переворот. В дневнике указаны три возможных варианта отношения к наступлению, каждый из которых сформулирован одним или двумя словами: наступление, ожидание, коренные преобразования.
Несмотря на лаконичное и завуалированное изложение обсуждения в дневнике Гальдера (как уже отмечалось, такой язык был характерен для дневника в целом), не составляет труда воспроизвести это обсуждение более подробно. Хотя в записи в виде пронумерованных пунктов приводятся заявления Браухича, однако, поскольку они были ответом на то, что говорил Гальдер, можно установить на этом основании, что именно говорил начальник штаба ОКХ. Первая возможность, по сути состоявшая в том, чтобы покорно и безропотно согласиться с планами Гитлера, была, судя по всему, отвергнута без всякого обсуждения. Третья возможность, состоявшая в том, чтобы предотвратить наступление путем осуществления переворота, была, по мнению Браухича, наихудшим вариантом; он назвал ее «отрицательной и разрушительной», поскольку при подобном подходе противнику предоставлялась возможность «предпринять целенаправленные шаги по ослаблению Германии» и затем «воспользоваться этим». Оба пришли к взаимному согласию относительно того, что наилучшей является «нейтральная» позиция, состоявшая в том, чтобы следить в режиме ожидания за развитием событий и одновременно «использовать любую возможность для заключения мира». Имел ли Браухич последней фразой в виду что–то конкретное, или же это была просто риторика, до конца не ясно.
Естественно, Гальдер был удовлетворен тем, что принятие мучительного и крайне трудного решения – осуществлять переворот или нет – откладывается на максимально возможный срок, тем более что, как сейчас уже абсолютно ясно, в случае, если бы Гальдер принял решение «идти путем переворота», то идти ему бы пришлось без Браухича. В чем Гальдер расходился во мнении со своим начальником, так это в степени готовности идти по пути, считавшемуся ими наихудшим и наименее желательным. Браухич, можно сказать, не рассматривал государственный переворот в качестве практической возможности; для него по очередности она была на самом последнем месте. Гальдер считал такое развитие событий практически возможным, причем в этом случае, по его мнению, наилучшим вариантом были бы согласованные совместные действия его и Браухича; однако в случае отказа Браухича идти по этому пути Гальдер был готов идти по нему и без него. В отличие от политически инертного Браухича Гальдер по принципиальным соображениям хотел, чтобы нацистскому режиму был положен конец, а не просто таким образом добиться заключения мира. Еще год назад он заявил, что готов поддержать такое развитие событий, и после этого много раз в принципе подтверждал свою позицию в этом вопросе. В течение последующих недель, если, конечно, вопрос не снялся бы сам собой ввиду отмены Гитлером приказа о наступлении, ему предстояло принять крайне важное решение. Однако до тех пор, пока не началась полноценная подготовка к осуществлению переворота, возможности каких–то действий с его стороны были весьма ограниченны. У него был небольшой выбор: либо вообще ничего не предпринимать, либо попытаться придумать, как осуществить убийство Гитлера.
На пути к перевороту
В те напряженные недели, когда перед заговорщиками прямо и определенно стоял вопрос о том, где, когда и каким образом должен осуществиться переворот, причем этот вопрос требовал немедленного ответа, во весь рост вставал и еще один болезненный вопрос: необходимо ли убить Гитлера? Среди оппозиционеров в абвере этот вопрос стал предметом бесконечного обсуждения. Канарис, будучи убежденным противником применения насилия по отношению к личности, был против организации убийства. Донаньи и Юстас Делбрук, еще один участник оппозиционной группы в абвере, были против убийства Гитлера по религиозным мотивам. Они были удивлены тем, что такой истовый католик, как Йозеф Мюллер, полностью разделял точку зрения Остера в этом вопросе, который, как уже отмечалось, считал, что Гитлера необходимо уничтожить при первой появившейся возможности. Однажды Донаньи посоветовал Мюллеру спросить мнение папы относительно того, является ли убийство тирана оправданным с моральной точки зрения. Баварец ответил на это, что такой вопрос является делом совести отдельного человека, и каждый должен решить его для себя сам. На вопрос о том, поднял бы он этот вопрос во время исповеди, Мюллер ответил, что, по его мнению, на подобный вопрос человек должен дать ответ лишь перед самим собой и перед Богом.
Как и другие, Гальдер неоднократно выражал сомнения в успехе тщательно подготовленного государственного переворота, который был бы расписан буквально по этапам; он считал, что арест Гитлера будет не концом проблем, а началом новых, причем бесконечно трудных и опасных. Гальдер всегда разделял точку зрения, согласно которой наиболее надежная гарантия успеха состояла в том, чтобы раз и навсегда избавиться от Гитлера. Бесчисленное множество раз он яростно восклицал в кругу наиболее близких ему участников оппозиции: «Может кто–нибудь, в конце концов, прикончить эту собаку!» Ведь в этом случае одним махом решалось сразу столько проблем: и вопрос верности военной присяге, и опасение, что Гитлера освободят или помогут бежать из–под ареста, и возможность начала гражданской войны. По свидетельству Гизевиуса, Гальдер еще за год до описываемых событий предлагал организовать дело таким образом, чтобы все выглядело так, будто бы диктатор погиб в результате случайного инцидента. Например, в случае начала войны Гитлера можно было бы уничтожить, открыв минометный огонь по его поезду, а потом сказать, что он погиб в результате вражеской атаки с воздуха. Это предложение с наибольшим постоянством рассматривалось в рядах оппозиции, о чем, в частности, свидетельствуют Эцдорф и Гроскурт. Маленькая группа из наиболее доверенных лиц, допуск в которую был строжайше ограничен, сформированная Гроскуртом (в нее помимо Гроскурта входили только Шрейдер, Фидлер и Эцдорф), практически ежедневно рассматривала те или иные возможности уничтожения тирана, которые, по ее мнению, были наиболее реальными и эффективными.
|
|
|
