Предостережения в мае 1940 года

Казалось бы, далеко не безосновательные надежды оппозиции на провал начала операции в Норвегии не сбылись, хотя даты его несколько раз менялись. После целой серии переносов сроков наступления Йодль 27 апреля 1940 года записал в своем дневнике: «Фюрер выразил намерение начать осуществление плана «Гельб» в интервале между 1 и 7 мая».

Прошлый опыт говорил о том, что возможны и дальнейшие отсрочки наступления. С другой стороны, в данное время года погодные условия были таковы, что требуемый для наступления благоприятный метеопрогноз на четыре–пять дней подряд мог быть дан в любой момент, причем было вполне вероятно, что он выпадет как раз на тот семидневный период, в течение которого Гитлер планировал начать наступление. Приближался последний и решающий момент, когда группа Остера—Бека могла выправить положение и восстановить доверие к себе в Ватикане и Лондоне, окончательно и ясно заявив, что попытки побудить генералов к активным действиям ни к чему не привели, что надежды на то, что наступление удастся предотвратить, больше нет и что Гитлер, судя по всему, нанесет удар в ближайшие дни. Некоторое время на Тирпиц–Уфер обсуждался вопрос, должен ли передать это заключительное сообщение Мюллер в ходе своей поездки в Рим, которая бы завершила ватиканские контакты. Подчеркивалось, что оппозиция должна была как–то компенсировать тот чрезмерный оптимизм, который она демонстрировала в начале и в ходе контактов и который привел лишь к благоприятному для Германии ответу со стороны англичан. И по соображениям моральной ответственности, и с точки зрения целесообразности существовала очевидная необходимость окончательно прояснить ситуацию. Вопрос был обсужден с Беком, после чего было решено, что Мюллер должен вновь ехать в Рим. По мнению Бека, в противном случае союзники могли прийти к выводу, что их вновь ввели в заблуждение нацистские агенты, как это было в Венло, на этот раз для того, чтобы ослабить их бдительность и подставить под удар Гитлера, не дав должным образом к нему подготовиться.

В таком случае, путь для переговоров с Западом стал бы закрыт для оппозиции навсегда.

Особенно важно для оппозиции было продемонстрировать категорическое осуждение ею планов нарушения нейтралитета Бельгии, Голландии и Люксембурга и подчеркнуть, что оппозиция не имеет с подобными планами ничего общего. Как рассказал Донаньи своей жене, позиция Бека была следующей: «Мы должны ясно показать, что не имеем с этим ничего общего. Мы должны быть готовы начать все сначала. Этим людям (Ватикану и англичанам) надо показать, что есть честная Германия, с которой они могут вести переговоры». Сам Донаньи сказал: «Мы должны оставаться с чистыми руками».

Многие детали того, как предупреждение о предстоящем наступлении достигло Рима в начале мая 1940 года, вероятно, до конца так никогда и не удастся прояснить. Бесконечные обсуждения этого вопроса с оставшимися в живых шестью главными участниками этих событий, состоявшихся в конце 50–х годов, так и не позволили прийти к единому мнению^[201].

Практически точно установлено, что Мюллер отбыл из Берлина 29 апреля и прибыл в Рим 1 мая, причем от Мюнхена до Рима его сопровождал аббат Гофмейстер из Меттена.

Послание он передал папе через отца Ляйбера; оно было тщательно составлено на Тирпиц–Уфер на основе высказанных Беком соображений. Как вспоминает Мюллер, его основное содержание сводилось к следующему:

«Нельзя продолжать обсуждения, не имея шансов на успех. К сожалению, генералов не удалось убедить действовать (здесь в скобках говорилось о том, что, к несчастью, этому способствовал и успех норвежской авантюры, которая решительно осуждалась; также высказывалось негодующее осуждение предстоящего нападения на Бельгию, Голландию и Люксембург). Гитлер осуществит нападение, причем оно состоится в ближайшее время».

После встречи с Ляйбером Мюллер поспешил домой к главному аббату Нутсу и поведал ему о той угрозе, которая нависла над его страной, и о том, какая судьба ей уготована. Вечером 3 мая 1940 года они долго беседовали, и в ходе этой беседы баварец в деталях рассказал своему другу о сложившейся ситуации и о перспективах ее развития, как он их видел.

Мюллер вернулся в Германию 4 мая 1940 года, причем самолет сделал по пути короткую посадку в Венеции. Мюллер понимал, что он в серьезной опасности и должен сделать все, чтобы замести следы. В Венеции у него был знакомый таможенник, дружеского расположения которого он добился, делая ему небольшие подарки – сигары и зажигалки. Мюллер сумел получить у него официальную печать, которой должным образом и воспользовался: он поставил штамп в паспорт таким образом, что стало невозможно разобрать даты его прибытия в Италию и отбытия из нее.

Тем временем Гитлер приступил к непосредственной подготовке наступления; даты назначались и переносились все быстрее и чаще, так сказать, в рабочем порядке. 1 мая 1940 года он установил дату начала наступления на 5 мая, а 3, 4 и 5 мая переносил дату наступления на один день от предыдущего срока.

В совокупности все эти переносы привели Остера к убеждению, что, поскольку теперь сроки переносятся лишь на один день, то наступление действительно вот–вот начнется, и поэтому необходимо передать более детальное предупреждение в Рим, указав конкретную дату начала наступления. Мюллер, хотя он сам и не мог это вспомнить точно, 4–го и часть дня 5 мая был в Берлине и 5–го же вернулся в Мюнхен. Он только что вернулся из Рима, и не было смысла вновь посылать его туда, чтобы передать сообщение из нескольких слов, тем более что Шмидхубер как раз должен был туда отправиться. Мюллер поэтому передал Шмидхуберу небольшую записку для Ляйбера, в которой просто была указана дата наступления; это могло быть только 8 мая. В случае каких–либо изменений он должен был позвонить Шмидхуберу в гостиницу «Флора» и сообщить об этом, используя простой шифр: поскольку оба имели некоторое отношение к Эйденшинкбанку, было решено, что в телефонном разговоре будет названа дата заседания совета директоров, которая и будет означать дату начала наступления.

Как рассказывает Шмидхубер, он улетел в Рим 6 мая 1940 года и доставил записку отцу Ляйберу. В каждый из последующих двух дней, по его словам, ему звонил Мюллер и называл новые даты «собрания совета директоров».

Позднее отец Ляйбер засвидетельствовал, что он получил только изначально переданную записку, а потом одно сообщение с указанием измененной даты наступления.

Так примерно события, скорее всего, и развивались. Отец Ляйбер передал папе полученные им сведения о начале наступления. Он также сообщил об этом еще одному человеку, о чем подробнее будет рассказано ниже. Папа был, как всегда, сдержан и ни разу не сказал отцу Ляйберу, что он сделал с полученной информацией.

Понтифик, получивший предупреждение Мюллера 1 или 2 мая, действовал столь же быстро и решительно, как и год назад, когда согласился с просьбой оппозиции выступить в качестве посредника в контактах с англичанами.

Точность и достоверность предупреждения о вторжении в Норвегию стала решающим фактором в том, что папа немедленно воспринял новое предостережение как совершенно доподлинное. Он нисколько не сомневался, передавать ли предупреждение бельгийцам и голландцам; нарушение нейтралитета этих стран вызывало у него особое возмущение. В январе 1940 года он уже предпринимал соответствующие действия в ходе контактов с голландцами и бельгийцами, руководствуясь лишь чувством личной ответственности. И 3 мая 1940 года он распорядился отправить телеграммы с предупреждением об опасности нунциям Ватикана в Брюсселе и Гааге за подписью кардинала Маглионе. В обеих столицах сообщения, полученные от нунциев, усилили общее воздействие от аналогичной информации, полученной от других источников. Остро и напряженно обсуждался вопрос о том, насколько серьезна и велика реальная опасность; ответ на этот вопрос Гитлер дал своим вторжением.

Для того чтобы придать предостережениям еще больший вес, папа назначил 8 мая частную аудиенцию принцу и принцессе Пьемонта (кронпринцу Умберто и его жене, бельгийской принцессе Мари–Жозе) и в ходе беседы эмоционально раскрыл им степень опасности, которая нависла над их страной^[202].

Более трудным и, безусловно, более важным был вопрос об информировании западных держав. Когда папа перед Пасхой в общих чертах предупредил их об опасности, это могло быть воспринято как его отказ от тех более конкретных и явных обязательств, то есть как всего лишь выражение общей поддержки союзников, которые он взял на себя, согласившись быть посредником в контактах англичан с оппозицией. Поэтому новое, более детальное и подробное предупреждение о наступлении могло бы выглядеть излишним и не отвечающим требованиям обстановки.

О том, с каким трудом папе далось это решение, говорит тот факт, что он принял его лишь четыре дня спустя после направления предостережений в Бельгию и Голландию. С другой стороны, он, очевидно, чувствовал, что, поскольку в целом западные страны уже предупреждены об опасности, информация о конкретном сроке наступления могла бы быть для них полезна. Он вновь взял личную ответственность на себя, не считаясь с возможными осложнениями. Его решение является своего рода ответом на те обвинения, которые искажают мотивы его согласия стать посредником между оппозицией и западными державами. Иногда это объясняется как попытка завершить «гражданскую войну» внутри христианского (капиталистического) мира и направить всю высвободившуюся энергию агрессии против Советского Союза^[203].

Если так называемое «вмешательство» папы было вызвано именно этим, то для него не было никакого смысла продолжать «вмешиваться» после того, как стало ясно, что нападения Германии на западные страны избежать не удастся. Тот курс действий, который папа для себя наметил, объясняется только тем, что именно таким образом, руководствуясь разумом и моральными обязательствами, он, по его мнению, мог принести наибольшую пользу церкви и всему человечеству, действуя в их высших интересах.

Предостережения, которые папа направил Франции и Англии, не были, как в марте, переданы им лично. Вероятно, это было вызвано тем, что послы западных стран привлекали к себе большое внимание и постоянно находились под наблюдением, поэтому незаметно встретиться с ними было практически невозможно. Во всяком случае, для этих целей папа выбрал посредника, к которому испытывал особое расположение и доверие и с которым у него были гораздо более доверительные отношения, чем с кардиналом Маглионе^[204].

Всего за несколько недель до этого французский посол охарактеризовал этого посредника как «сотрудника папы, которому он больше всех доверяет, и как самого выдающегося священнослужителя из всех, кто служит в секретариате Ватикана».

Этим человеком являлся заместитель государственного секретаря Ватикана по текущим вопросам Джованни Батиста Монтини, в будущем папа Павел VI. Таким образом, он стал еще одним лицом, помимо отца Ляйбера и монсеньора Кааса, из тех немногих в Ватикане, кто был посвящен в эти вопросы.

Во вторник 8 мая 1940 года монсеньор Монтини передал эти чрезвычайно важные предупреждения по отдельности Осборну и представителю французского посольства Жану Ривьеру. Он сообщил, что спустя неделю германские вооруженные силы вторгнутся в Бельгию, Голландию и Люксембург, а также, возможно, и в Швейцарию. Он также сообщил о том, как видятся некоторые детали осуществления этой операции; в частности, обязательно нужно учесть, что, по имеющимся данным, будут произведены: выброска десанта в тыл оборонительных линий, уничтожение оборонительных и иных сооружений и повреждение линий связи.

Между тем предупреждение из Рима в Брюссель пришло и еще по одному открывшемуся независимому каналу. После разговора с папой отец Ляйбер сообщил об этой судьбоносной информации, полученной им из Берлина, своему бельгийскому коллеге по Григорианскому университету, преподобному Теодору Монненсу, члену Общества иезуитов. Как и мог ожидать Ляйбер, Монненс, получив эти важные сведения, сразу же направился к бельгийскому послу Ньювенхайзу, однако тот, услышав, что информация получена от источника в Берлине, в ответ скептически и с явным раздражением сказал: «Никакой немец не пошел бы на такое».

В то же время Ньювенхайз, все–таки пребывавший в сомнениях, испытал настоящий шок, когда практически сразу же получил аналогичные предупреждения от еще одного, куда более надежного и внушительного источника, коим был главный аббат Премонтезианского ордена. На этот раз посол отнесся к сообщению со всей серьезностью и отправил 2 мая 1940 года шифротелеграмму в министерство иностранных дел Бельгии:

 

«Я получил информацию от того же источника, который сообщил мне сведения, изложенные в донесении от 13 ноября 1939 года, что вопрос об агрессии в отношении Бельгии и Голландии уже окончательно решен и что она осуществится на следующей неделе. Автор этой информации, которого нунций характеризует как заслуживающего всяческого доверия, попросил (нашего) соотечественника донести ее до сведения своего правительства. Он также сообщил, что вопрос о вступлении в ближайшее время в войну Италии практически решен. У французского посольства нет никаких сведений на этот счет. Исходите из того, что я передаю эту информацию, не имея возможности ее проверить; возможно самое неожиданное развитие событий. Ньювенхайз».

 

3 мая 1940 года в ответе на эту телеграмму, которая на день предвосхитила предостережение папы, Брюссель потребовал более подробной информации. Соответственно, посол попросил Нутса расспросить своего информатора обо всем поподробнее. В тот же вечер Нутс несколько часов беседовал с Мюллером, и на основе полученной информации Ньювенхайз на следующий день отправил в Брюссель более подробную телеграмму. Вот ее текст:

 

«В ответ на вашу телеграмму под номером 3 сообщаю следующее. В моей телеграмме я не высказываю свое мнение, а передаю информацию, полученную нашим соотечественником от человека, который, судя по всему, получил ее из немецкого Генерального штаба, представителем которого он себя называет. Этот человек покинул Берлин 29 апреля и прибыл в Рим 1 мая; в пятницу вечером (3 мая) он вновь несколько часов беседовал с нашим соотечественником, которому подтвердил, что канцлер бесповоротно решил вторгнуться в Голландию и Бельгию и что сигнал к началу вторжения последует очень скоро, причем, как и в случае с Данией, объявления войны не будет. Он также добавил, что война будет вестись всеми средствами: с использованием газа, бактерий и повального грабежа, включая захват депозитных средств, хранящихся в банках, в том числе в банковских сейфах. Мотивы, по которым этот человек сообщил эту информацию, определить невозможно. Либо же он предал свою страну и действует в наших интересах, либо он действует по заданию Германии; в первом случае он преданный нам человек и, таким образом, предатель; однако нельзя исключать, что, действуя таким образом, он вводит в заблуждение нашего соотечественника, чтобы скрыть настоящую цель своей миссии. Тут следует задаться вопросом, не преследует ли он, передавая последнюю часть информации, цель осуществить запугивание, делая акцент на ужасы, связанные с вторжением. Также может быть, что он хочет отвлечь наше внимание от действительного направления главного удара, который планируется нанести не по нашей стране, а на юго–восточном направлении, поскольку, вероятно, канцлер Германии счел, что настал момент померяться силами со своим самым грозным противником, и считает более для себя выгодным нанести удар по линии французских укреплений. Согласно другой поступившей от него информации, Италия должна вскоре вступить в войну. Насколько я могу судить по международным аспектам, связанным с этим вопросом, трудно предположить, что подобное действительно вскоре произойдет. С учетом характера данной информации я счел полезным сообщить ее вам, даже несмотря на невозможность проверить ее достоверность. Ньювенхайз».

 

Очевидно, что Ньювенхайз уклонялся от прямого ответа, не желая определенно высказывать свое суждение по поводу ситуации, которая могла развиваться в разных направлениях. Его мнение, что человек, предоставивший эту информацию, был либо предатель, либо провокатор, является весьма характерным для общего отношения к германской оппозиции со стороны официальных кругов других стран. Ограниченному и явно обладающему весьма узким кругозором послу было невдомек, что человек, о котором он говорил, мог руководствоваться в своих действиях более высокими и благородными мотивами.

Нутс не ограничился только информированием посла своей страны в Ватикане. Он сообщил обо всем завуалированным языком аббату своего родного монастыря в Тонгерло, а тот, в свою очередь, довел информацию до сведения как МИДа Бельгии, так и церковных кругов, в частности представителей Общества иезуитов в Брюсселе. Последние отнеслись к полученной информации куда менее скептически, чем представители официальных государственных структур, и немедленно уничтожили множество секретных материалов, благодаря чему избавили себя от многих проблем и неприятностей, когда три недели спустя в бельгийской столице появились представители СД и немедленно приступили к тщательнейшему изучению всех документов, которые им удалось захватить.

По мере того как кампания на Западе приносила Германии все новые и новые победы, а Италия продолжала все более и более вставать на пагубный для нее курс, втянувшись в войну на стороне Гитлера, в Вечном городе нарастали волнение и тревога по поводу всех и всего, что было так или иначе связано с ватиканскими контактами. Из труб в небо над Римом поднимался дым от сжигаемых документов. Наибольшая нервозность ощущалась в руководящих кругах Общества иезуитов, которые всегда были против того, чтобы отец Ляйбер играл ключевую роль в ходе контактов. Высший руководитель общества Ледочевский, который продолжал пристально следить за событиями, в сильном волнении пришел к Нутсу. «Улетайте, улетайте скорее!» – настаивал он. Ледочевский рассказал, что Монненса удалось благополучно «убрать из виду», отправив в далекое Конго, где тому ранее уже приходилось работать^[205].

Однако главный аббат премонтезианцев не позволил своему коллеге убедить себя обратиться в паническое бегство и продолжал оставаться на своем посту в течение всей войны, несмотря на то что позднее он дважды становился главной мишенью тех претензий, которые немцы направляли Ватикану. В то же время предостережения Ледочевского оказались отнюдь не пустым звуком. До тех пор пока обстановка в Риме не разрядилась, Нутсу и тем немногим, кто был посвящен в ватиканские контакты, пришлось пережить немало моментов, когда им грозила очень серьезная опасность.

«Бурые птицы» – зловещие предвестники беды

В первые недели после начала военной кампании на Западе на Тирпиц–Уфер царили мрачное уныние и напряженность. Время от времени сюда доходили отголоски событий в Риме, произошедших в начале мая. Мюллер, выполнив задание оппозиции, лишь формально продолжал оставаться на службе в абвере и уехал из Берлина в Мюнхен, где занимался своими делами. Именно сюда поступил ему в середине июня 1940 года тревожный звонок от Донаньи через специальную абверовскую «сеть А», которая гарантировала защиту от «прослушки». Донаньи сказал, что Мюллеру нужно срочно приехать в Берлин, но при этом, чтобы не привлекать внимания, он не должен был воспользоваться поездом или самолетом.

По тону звонка Мюллер понял, что надвигается катастрофа. С тяжелым сердцем позвонил он своему другу Нехёслеру и договорился срочно встретиться с ним в знаменитом мюнхенском Английском парке. Во время встречи он сказал, что с ним, судя во всему, все кончено, и попросил священника позаботиться о будущем его дочери. Его жена, у которой до замужества с ним был опыт работы в офисе, сможет как–то устроиться, а вот дочери «осужденного изменника» без помощи и поддержки его друзей придется очень трудно.

Устроив, как смог, свои личные дела, Мюллер отправился на машине в Берлин; за рулем был его товарищ по абверу капитан Икрат, который сочувствовал Сопротивлению. Приехав в Берлин, Мюллер направился, согласно полученным инструкциям, прямо к Остеру домой, где застал руководителя абверовской оппозиционной группы действий в состоянии тягостной озабоченности и напряжения. Остер сказал, что они оба замараны по уши, и никто не может сказать, что теперь произойдет. Ясно одно, что каждый из них должен разбираться с возникшей ситуацией сам и пытаться найти наилучший выход, памятуя при этом о взятых ранее на себя взаимных обязательствах, что если кому–то из них будет суждено отправиться на виселицу, он последует туда один, не выдав товарищей. А теперь, сказал Остер, Мюллер должен срочно встретиться с Канарисом, который проинформирует его о происходящем.

По–прежнему заинтригованный и ничуть не успокоенный услышанным, Мюллер направился на Тирпиц–Уфер, где застал Канариса, который уже собирался уходить на ежедневное служебное совещание. Говоря почти шепотом и фамильярно обращаясь к Мюллеру на «ты», что было характерно для адмирала, когда тот сильно волновался, Канарис выпалил: «Бурые птицы! Ты видел бурых птиц?» Мюллер отрицательно качнул головой, и тогда Канарис направил его к Донаньи, чтобы он изучил ситуацию и подумал над тем, что делать, пока Канарис будет на совещании.

Несколько лет назад Геринг создал «Исследовательский центр», который представлял собой «черный ящик», или центр по перехвату и расшифровке информации. Сообщения, передаваемые иностранным правительствам, перехватывались, расшифровывались, а затем направлялись тем ведомствам и подразделениям в Берлине, которых данная информация касалась. Поскольку текст перехваченных сообщений печатался на коричнево–бурой гербовой бумаге с изображением официального герба рейха – орла, держащего свастику, в абвере их насмешливо называли «бурыми птицами».

В данном случае среди расшифрованных телеграмм оказались два послания Ньювенхайза – от 2 и 4 мая 1940 года^[206].

Мюллер, крайне взволнованный и обеспокоенный, все еще вчитывался в донесение, в котором он характеризовался либо как предатель, либо как провокатор, когда вошел Канарис, вернувшийся с закончившегося совещания. Адмирал спросил: «Это о тебе?» «Адмирал, – последовал ответ, – я не могу сказать с уверенностью; может быть, да, а может быть, и нет». Хладнокровие Мюллера произвело впечатление на Канариса, который положил руку ему на плечо и, улыбаясь, сказал: «Наш непоколебимый колосс в бурном вихре событий». Затем, демонстрируя свое уважение к договоренности между ним и Мюллером о том, что последний не будет получать никаких команд по служебной линии, Канарис спросил: «А ты готов получить мой приказ и выполнить его?» Мюллер ответил на это, что все зависит от того, что это за приказ. «В таком случае, я приказываю вам, – Канарис перешел на официальный тон, – отправиться в Рим со специальным заданием расследовать обстоятельства произошедшей там утечки информации». Ехать нужно немедленно; из Берлина следует позвонить в Мюнхен, чтобы необходимый дополнительный багаж был доставлен прямо в мюнхенский аэропорт. Как только самолет поднимется в воздух, Канарис даст приказ «вести» Мюллера на всех пунктах пересечения границы с Италией. «Я должен позаботиться о том, чтобы на это не наложил свою лапу Гейдрих», – сказал он. В Риме Мюллер должен пойти в отделение абвера, штаб–квартира которого располагалась в том же здании, что и военное министерство Италии; возглавлял отделение полковник Гельферих, который обеспечивал связь абвера с вооруженными силами Италии. Гельферих будет предупрежден о приезде Мюллера и о том, что он пребывает в статусе особого уполномоченного. А такой статус позволял его обладателю давать поручения и тем, кто был выше его по рангу. Все «расследование», таким образом, будет сосредоточенно в руках Мюллера.

Старый лис Вильгельм Канарис, непревзойденный мастер перемешивать правду с вымыслом, вновь пришел на помощь чрезмерно активной группе Остера, когда ее члены оказались в крайне опасной ситуации. Назначение Мюллера «надзирателем за самим собой», как он охарактеризовал свое положение Нехёслеру, было поистине гениальным ходом со стороны адмирала. Теперь Канарису оставалось только заверить фюрера, который находился в сильнейшем раздражении и яростно требовал немедленно и самым тщательным образом выяснить, как и почему в Риме произошла утечка, что он нашел идеально подходящего для выполнения этого задания человека, каковым является один из его лучших агентов Йозеф Мюллер, обладающий прекрасными связями и контактами в Ватикане^[207].

Группа Остера отнюдь не была настроена благодушно относительно того, какой может, в конце концов, оказаться реакция Канариса на все происходящее. Им было хорошо известно, что он крайне серьезно относился к вещам, которые, по его мнению, могли характеризоваться как национальная измена. Очевидно, что в данном случае Канарис отодвинул на второй план все подобные соображения и просто решил помочь своим друзьям, попавшим в беду. Также, вероятно, он чисто инстинктивно решил ответить на раззадоривший его вызов со стороны СД и не дать возможности своим конкурентам одержать верх в данном вопросе.

Итак, Мюллер вновь отправился в Рим; на этот раз у него были полномочия использовать все возможности, имевшиеся в распоряжении у местного отделения абвера для выполнения поставленной перед ним задачи – провести «расследование» в отношении самого себя. В первую очередь он проинформировал обо всем отца Ляйбера. Бельгийского посла, отметил Мюллер, следует убедить немедленно укрыться на какое–то время в Ватикане, где его «достать» будет не так–то просто. Донаньи сообщил, что, по слухам, посол обладал склонностью к гомосексуализму и что поэтому СД немедленно этим воспользуется, подослав к нему соответствующих людей для работы с ним. Однако в данном случае произошла ошибка, поскольку, как объяснил Нутс, гомосексуальными наклонностями обладал не бельгийский посол в Ватикане, а один из высокопоставленных сотрудников бельгийского посольства в Италии; агенты СД вскоре убедились, что вышли не на того человека. Мюллер и Ляйбер были согласны в том, что необходимо отвести внимание от той роли, которую в передаче информации бельгийцам играл Нутс. Было решено, что теперь Мюллер будет посещать дом главного аббата только после того, как стемнеет.

Затем Мюллер отправился в отделение абвера и первым делом попросил полковника Гельфериха предоставить ему папку с уже собранными материалами по вопросу об утечке. Мюллер вздохнул облегченно, убедившись, что среди собранных материалов не было ничего, что могло бы заставить его волноваться. Стремясь убить одним выстрелом несколько зайцев, он попросил и получил список агентов абвера и (насколько это было известно Гельфериху) СД, которые работали в Ватикане. Наконец, зная, что его друзья сидят как на иголках и ждут от него вестей, а также желая показать Гельфериху важность и значимость своей миссии, Мюллер прямо в присутствии полковника позвонил по «сети А» Канарису и сказал, что его работа идет успешно и что у него была «весьма удовлетворительная» беседа с руководителем римского отделения абвера. К счастью, Гельферих оказался человеком довольно беззаботным, который был только рад тому, что с него снята часть обязанностей, и поэтому у него не вызвал подозрений или «профессиональной ревности» тот факт, что в данный вопрос вмешался и стал им заниматься непосредственно Берлин.

Вечером того же дня Мюллер вновь встретился с Ляйбером и передал ему буквально с неба упавший ему в руки список агентов абвера и СД, после чего посетил Нутса и просто умолял его какое–то время никуда не выходить из дому. На следующий день рано утром Мюллера вновь можно было увидеть в Григорианском университете, где он встретился с буквально сияющим Ляйбером. «Доктор, на меня снизошло озарение, – сказал священник, глаза которого буквально светились от радости. – Один из наших святых отцов, бельгиец, уехал в Конго и сейчас находится вне досягаемости. Почему бы не связать все с ним и всучить СД историю о том, что именно он и является тем «соотечественником», который передал информацию бельгийскому послу и на которого Ньювенхайз ссылался в двух своих телеграммах? Таким образом, мы отвлечем внимание от Нутса и отведем от него подозрения». За обликом этого строгого и подчас сурового иезуита явно скрывался маленький шалунишка.

Теперь оставалось закрыть другую сторону проблемы – из чьих «первых рук» информация попала в Рим? Тут в дело вступил Нутс, который показал себя не менее находчивым, чем его коллеги–священнослужители. С его помощью Мюллер состряпал историю, которая во многом выглядела очень правдоподобно. Всем было хорошо известно, с каким презрением и отвращением Гиммлер относился к Риббентропу; также все хорошо знали и о том, что Гиммлер испытывал открытую неприязнь к Чиано. Итальянский министр иностранных дел был знаменит своим обширным кругом информаторов, которых он имел в светском обществе Рима и которыми буквально кишели все места в городе, где проводились светские приемы, вечеринки и коктейли. Вот этой сети осведомителей и можно было приписать выуживание информации из окружения Риббентропа. Затем можно сказать, что Чиано передал информацию кронпринцессе Мари–Жозе; как мы знаем, именно это Чиано проделал в январе 1940 года.

Таким образом, в этой истории правда и вымысел были перемешаны таким образом, что различить их было невозможно; причем полностью были учтены те настроения и предрассудки, которые действительно существовали в СС. Конечно, следовало соблюдать повышенную бдительность и осторожность. Гиммлер лично проявлял большой интерес к тому, как ведется в СД расследование вопроса об утечке. К счастью для оппозиции, это расследование велось весьма неуклюже, а при изучении списка людей, пересекавших границу, фамилия Мюллера практически не привлекла никакого внимания. Была предпринята попытка выйти на Ньювенхайза через посредника, однако она не дала никаких результатов. Наибольшее подозрение вызвало то откровенное любопытство, которое проявляли к расследованию СД в абвере. Канарис постоянно расспрашивал, как оно движется, но, поскольку он сам ничего не сообщал о ходе расследования, ведущегося абвером, то Гейдрих приказал, чтобы вся информация по расследованию СД направлялась исключительно лично ему. Поскольку Гейдрих этой информацией впоследствии с абвером не делился, то расследование по линии обоих ведомств шло параллельно, и в одном ведомстве не знали о том, как оно идет в другом.

Казалось, на Тирпиц–Уфер удалось преодолеть очередной кризис, самый опасный из всех, когда–либо случавшихся; однако ситуация по–прежнему оставалась напряженной и шаткой, несмотря на то что Мюллеру удалось искусно замести следы в Риме. В Берлине же пришлось пережить еще ряд неприятных и волнительных моментов, прежде чем обстановка в связи с делом «бурых птиц» окончательно успокоилась и опасность сошла на нет.

Не имеющий никакого отношения к политике, офицер третьего отдела абвера (занимавшегося контрразведкой) полковник Роледер был одним из тех немногих, кто знал о перехваченных сообщениях. Движимый желанием найти преступника, он пошел простым путем: самым тщательным образом изучил список лиц, состоящий примерно из сорока человек, которые пересекали границу Италии в тот период времени. В этом списке он обнаружил фамилию Мюллера, о котором ему было известно, что тот работает с Остером.

Отложив этот факт временно в сторону, Роледер дал задание своим агентам за рубежом сообщать ему любую информацию, которая могла бы пролить свет на произошедшую в Риме утечку. Однажды руководитель отделения абвера в Стокгольме полковник Вагнер сообщил ему, что новообращенный еврей по фамилии Ашер утверждает, что у него есть контакты с высокопоставленными лицами в Ватикане, и считает, что может быть полезным Германии, если она намеревается «запустить пробные шары» через Ватикан относительно заключения мира. Вагнер предложил использовать этого человека для проведения расследования, связанного с утечкой, непосредственно в Риме. Ашера пригласили в Берлин. Он произвел на Роледера самое неприятное и отталкивающее впечатление; в то же время Роледер обратил внимание на то, что тот, безусловно, умен. Взвесив все за и против, полковник счел кандидатуру Ашера приемлемой и решил поручить ему провести расследование. Вскоре Ашер, получив соответствующую сумму денег, был уже на пути в Рим^[208].

Две недели спустя Ашер вернулся и представил Роледеру доклад о проделанной работе, который, по словам полковника, «логически убедительно и окончательно» указывал на то, что «злодеем», виновным в утечке, может быть только Мюллер. К докладу прилагался внушительный и впечатляющий список «информаторов», которые якобы были использованы Мюллером. Список включал имена священнослужителей из Милана и Генуи, а также третье по занимаемому посту лицо в Ватикане, с которым якобы общался отец Ляйбер. Вооружившись всей этой информацией, Роледер направился к Остеру, которого он застал беседующим с Донаньи. Выслушав его, оба были крайне взволнованы; Остер настаивал на том, что все утверждения Ашера являются полной чушью и инспирированы конкурирующей группировкой в Ватикане, которая пытается таким образом очернить Мюллера и его друзей. Видя, что прийти к согласию не удается, все трое направились к Канарису. Адмирал, по словам Роледера, «под влиянием Остера» заявил, что он считает представленные материалы «неубедительными» и откладывает принятие решения по этому вопросу.

Возникла ситуация, где лисья хитрость уже не действовала. Только прямой приказ мог заставить замолчать низшего по званию Роледера. Мюллера вновь вызвали в Берлин, где с ним на этот раз долго беседовал Донаньи; их беседа происходила в одном из общественных мест рядом с железнодорожным вокзалом. Донаньи показал Мюллеру доклад Ашера и те обвинения, которые Роледер выдвинул против Мюллера на основании этого доклада.

Необходимо, чтобы в досье по этому вопросу был документ, опровергающий подобные обвинения; также, подчеркнул Донаньи, некоторое время Мюллеру не следует появляться на Тирпиц–Уфер. Баварец отправился к своему другу, адвокату Максу Дорну, который был ему многим обязан, и в его офисе надиктовал Дорну ответ на все обвинения, который адвокат сам же напечатал на машинке, после чего этот документ был своевременно передан Канарису.

Канарис вызвал Роледера – это произошло спустя три дня после их последней встречи – и сказал ему, что, всесторонне изучив данный вопрос, он пришел к выводу, что его следует закрыть, а от Ашера избавиться. Полковник протестовал против этого, особо подчеркивая то, что Остер по–прежнему продолжает работать с Мюллером; Роледер и представить себе не мог, что Остер является организатором всего этого дела; он думал, что Мюллер предпринимал все по своей собственной инициативе. Так как адмирал продолжал настаивать на своем, Роледеру не оставалось ничего иного, как подчиниться.

Таким образом, непосредственная угроза миновала, а с ней и повод для Гитлера отомстить Ватикану, что он мог сделать в то время весьма эффективно, поскольку руки у него были тогда развязаны, как никогда до или после этого. 22 сентября 1944 года подчинявшиеся Кальтенбруннеру следователи СД, ведшие дело об «июльском заговоре», наткнулись в Цоссене на неприметный сейф, содержавший массу документов, хранившихся в личном архиве Донаньи, включая «доклад Х» и множество других подобных материалов, на основании которых можно было выдвинуть обвинения в серьезных государственных преступлениях. Однако подходящее время для удара по Ватикану уже прошло, было поздно как потребовать от Святого престола подробных объяснений, так и предпринять в его отношении какие–либо репрессивные меры. Четырьмя месяцами ранее Рим был уже занят союзными войсками, и обстановка была неподходяще<

⇐ Предыдущая22232425262728293031Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: