Политика в отношении деревни

Основным донором военного производства продолжало оставаться сельское хозяйство, невзирая на то положение, которое здесь сложилось. Во время войны практически прекратились поставки сельскохозяйственной техники, погибло большое количество лошадей. Число трудоспособных колхозников за годы войны уменьшилось на 6,8 млн человек. Символом послевоенной деревни продолжала оставаться женщина, пашущая на корове или впрягшаяся сама. Фактически была уничтожена материальная база колхозно-совхозного строя — главный аргумент за коллективизацию и социалистическое сельское хозяйство.

В годы войны оказавшееся на оккупированной территории население вынуждено было выживать самостоятельно. Единственным средством выживания стало личное подсобное хозяйство, которое существенно увеличилось в результате распаханных неудобий — оврагов, кюветов дорог, лесных опушек и т.п. Ослабление государственного давления привело к новому соотношению между общественным и личным подсобным хозяйством в пользу последнего. После освобождения от оккупации местное начальство смотрело на такое использование государственной земли “сквозь пальцы”, да и высшему руководству было не до того.

С 1945 г. ситуация коренным образом изменилась: государство стремилось вернуть прежние позиции на селе, что напрямую связывалось с восстановлением колхозного строя. По сути в стране началась вторая коллективизация. Административное давление на деревню должен был осуществлять специально созданный Совет по делам колхозов во главе с членом Политбюро А. Андреевым. Для проведения партийной линии из центра на село направлялись облеченные полномочиями контролеры. Совет руководил также принудительной коллективизацией в Прибалтике, на Западной Украине и в Молдавии, где к 1950 г. было загнано в колхозы около 90% населения, а кулачество ликвидировано. Механизм ликвидации кулачества в целом был тем же, что и в 1930-е годы — лишение средств производства, конфискация имущества в пользу колхозов, выселение кулаков целыми семьями. Это вызвало открытое сопротивление, принимавшее в большинстве случаев националистическую окраску. Только из Прибалтики в 1945—1949 гг. на спецпоселение было отправлено около 143 тыс. человек.

Поставленные под политический контроль колхозы были призваны нанести удар по личному подсобному хозяйству и выкачать из деревни как можно больше сельхозпродукции. Для руководства посевной и уборочной на село направлялось большое количество уполномоченных. Так, только в одном Ивановском районе Амурской области в 1948 г. на 31 колхоз приходилось 80 уполномоченных, в числе которых было 23 представителя от райкома, 18 от обкома и 39 от крайкома ВКП(б).

В 1940 г. был введен погектарный принцип сдачи обязательных поставок государству, который распространялся на продукцию растениеводства и животноводства. Поэтому объем плановых поставок был приведен в соответствие с размерами пашни, а прочие факторы — наличие техники, горюче-смазочных материалов, семян в расчеты не принимались. В послевоенной деревне из-за сокращения населения, нехватки техники и семян крестьяне могли засеять только половину угодий, а сдать государству должны были из расчета всей записанной за колхозом пашни. Кроме того, плановые обязательные госпоставки проводились по фиксированным ценам — существенно ниже себестоимости сельхозпродукции. Так, в 1950 г. себестоимость зерна в 6 раз превышала его среднюю расчетную цену по госпоставкам. Кроме того, около половины собранной продукции уходило работникам МТС на условиях натуральной оплаты.

Другим средством “выкачивания” ресурсов из деревни стала налоговая политика. По данным ЦСУ труд в колхозе по “трудодням” в 1952 г. давал только 20% дохода сельского труженика. Основным источником оставалось личное подсобное хозяйство, на которое и приходился основной налоговый гнет. Произведенная здесь продукция облагалась налогом в форме обязательных поставок государству. С каждого хозяйства в год требовалось сдать около 40 кг мяса, от 50 до 100 штук яиц, около 300 л молока. Цены на такую продукцию были просто грабительскими: мясо закупалось в 79 раз дешевле розничной цены, а молоко в 11 раз. Кроме натурального крестьянское хозяйство облагалось еще и денежным налогом, который вырос с 1940 г. по 1950 г. в 4,6 раза. Однако вопреки этим мерам личное хозяйство успешно конкурировало с совхозами: приусадебные хозяйства давали 51% всего валового производства сельхозпродукции, в том числе 62% продукции животноводства. В центральной России его продуктивность была еще выше: в 1950 г. в личных хозяйствах Тульской области было произведено 75% мяса, 80% молока, 85% яиц. Урожайность в подсобных хозяйствах была в среднем в 2—4 раза выше, а продуктивность скота в 2—3 раза выше, чем в совхозах и колхозах. Почти в двадцатилетнем споре между общественным производством и личным подсобным хозяйством последнее явно одерживало верх.

Налицо был кризис колхозного строя, выражавшийся прежде всего в резком падении производительности труда. Это вызвало принятие очередной серии репрессивных мер летом — осенью 1946 г., направленных на “обеспечение сохранности хлеба, недопущения его разбазаривания, хищения и порчи”. Принятые постановления стали сигналом для репрессий против председателей колхозов, бригадиров, заведующих фермами, с которыми колхозники прожили всю войну. В 1945 г. было осуждено 5757 председателей колхозов, а в 1946 г. — 9511. Но и это не помогло поднять производительность труда в сельском хозяйстве.

Новой “панацеей от всех бед” на селе в начале 1950-х годов стало административное укрупнение колхозов, призванное усилить политический и экономический контроль над ними. Логика была приблизительно такая: мелкие, разбросанные на большой территории колхозы, с дефицитом рабочей силы, трудно поддаются партийному влиянию, следствием чего и является такая низкая производительность труда. Кампания проводилась ударными темпами: с 1950 по 1952 г. число колхозов сократилось в 2,6 раза (с 252 до 94 тыс.). В результате этой “красногвардейской атаки” на колхозы существенно выросла площадь пахотных угодий, от которой рассчитывались государственные плановые задания. Многие деревени именно тогда были объявлены “неперспективными”, а их жители подлежали сселению. При ужасающих последствиях этих мер для сельского социума ожидаемого увеличения сельскохозяйственной продукции не произошло: в 1951 г. производство зерна составляло 82%, льна — 55%, картофеля — 77% от уровня 1940 г.

Голод 1946 г.

Оскудевшее после войны село не могло выполнить план весеннего сева 1946 г. Положение усугубила засуха на Украине и в Молдавии, разразившаяся летом того же года. Ссылаясь на засуху, государство заставило колхозы и совхозы сдать 52% зерна неурожайного 1946 г. Хотя выгребалось все подчистую, включая семенное зерно, было заготовлено только 17,5 млн т зерна (на 2,5 млн т ниже уровня 1945 г. и в 2 раза меньше, чем в 1940 г.). В Молдавии, на Украине и в ряде областей РСФСР в ноябре 1946 — августе 1947 г. разразился голод, хотя собранного хлеба вполне хватило бы для обеспечения населения. За вычетом поступившего на внутренний рынок, собранное зерно использовалось для накопления резервов и помощи странам “народной демократии”. Через голодную Украину и Молдавию эшелоны с зерном шли в Болгарию, Польшу, Венгрию, Румынию, Чехословакию, советскую оккупационную зону Германии, а также во Францию. В общей сложности за 1946—1947 гг. Советский Союз по льготным ценам экспортировал 2,5 млн т зерна — ту самую разницу, которая возникла в результате засухи 1946 г. Ввязавшись в “холодную войну”, СССР был вынужден расплачиваться за свои имперские амбиции.

Только на Украине и в Молдавии от голода погибли около 80 тыс. человек, возникали эпидемии, люди доходили до грани физического истощения. Особо сильно страдали крестьяне, которые, сдав всю сельхозпродукцию в счет натурального налога, не имели денежной оплаты и не могли купить продуктов. Кроме того, с гарантированного снабжения по карточкам было снято 28 млн рабочих семей, живших в сельской местности. Резко снизилось качество выпекаемого в городах хлеба, который на 60% состоял из примесей.

Колхозники бежали из голодной деревни в город, волна переселенцев направилась в Прибалтику, Калининградскую область и другие районы, еще не подвергшиеся коллективизации. Только в Прибалтику ежедневно прибывало 35—40 тыс. человек. Станции и вокзалы были заполонены беженцами, поезда шли переполненные.

Как и в начале 1930-х годов, голод в стране официально не признавался. Письма из голодных областей перлюстрировались, ко всем лицам, поднимающим эту тему, принимались репрессивные меры. Наверху о голоде ничего не хотели слышать. Вопиющий факт приводит в своих воспоминаниях Хрущев. Он пишет, что сообщал Сталину о голоде и людоедстве зимой 1947 г., но ответом был лишь гнев вождя: “Мягкотелость! Вас обманывают, нарочно докладывают о таком, чтобы разжалобить и заставить израсходовать резервы”.