 |
2. Истребительные акции 1931–1933 гг.
|
|
|
|
После первой неудачной попытки заставить крестьян принять колхозный строй партия стала готовиться к новой осаде деревни. По всем направлениям происходила мобилизация свежих сил. В ходе реформы внутренних административных границ осенью 1930 года{69} в сельских районах был увеличен партийно-государственный аппарат и усилен централизованный контроль.
В декабре началась очередная фаза коллективизации. Ставка по-прежнему делалась на голое насилие, но саму кампанию теперь планировалось осуществить в несколько приемов.
11 декабря 1930 года по указке ЦК Западно-Сибирский крайком принимает решение о «специальных репрессивных мерах против кулачества»{70}. В каждом из 20-ти районов, где предстояло создать новые колхозы, от 20-ти до 50-ти крестьянских хозяйств были подведены под ликвидацию по «норме» 3 % из района. Крайком дал указание конфисковать у них имущество и до 20 января 1931 года выселить из зоны коллективизации{71}.
Эта акция завершилась тем, что из 21 района было депортировано 725 семей (3340 человек){72}.
В марте 1931 года операция по выселению повторилась. На этот раз она проводилась в 14-ти других районах Западно-Сибирского края и 7-ми приграничных районах Восточной Сибири{73}. Но «квоты» на ликвидацию требовали уже значительно больше жертв. Сначала было выселено 2200 семей, а затем еще 1051 семья{74}. В целом только за весну 1931 года партия смогла уничтожить в Сибири 16113 крестьянских хозяйств, в результате чего 80804 жителей деревни отправились в ссылку в безлюдные пространства тайги{75}.
Запугивая подобными мерами крестьян, остающихся вне колхозов, властям удалось обобществить к середине апреля 38 % хозяйств{76}. Таким образом, основная цель все еще не была достигнута.
|
|
|
С поразительным упорством партия продолжала атаковать деревню, вырывая последние корни частной экономики.
С наступлением весны 1931 года Политбюро вновь предпринимает отчаянный шаг. Оно решает нанести окончательный удар независимости крестьян и превратить деревню в сплошной колхоз. Местной партийной агентуре был отдан приказ депортировать всех кулаков: всех бывших и настоящих, любого пола и возраста, всех, кто подчинился колхозам и кто бежал от них в города и на стройки, — нигде не должно кулацких следов. Задание о «полной очистке от кулаков», оформленное как меморандум ОГПУ, распространялось на все области страны{77}.
Эту новую гигантскую карательную операцию партия готовила с особенной тщательностью. Были проведены подробные расчеты предстоящих затрат, распланированы маршруты переселений, учтены даже национальные аспекты кампании.
Эйхе из Сибири докладывал Сталину:
«…бюро Крайкома в соответствии с решением ЦК ВКП(б) постановило произвести в период с 10 мая по 10 июня экспроприацию и выселение всех кулацких хозяйств края. Ориентировочная контрольная цифра определена в 40000 кулацким хозяйств.
Будут экспроприированы и высланы все твердо установленные кулацкие хозяйства (с главами и без них) и кулаки единоличники сельских и городских местностей края, в том числе и кулаки, проникшие и осевшие в колхозах, совхозах и промпредприятиях, исключение будет сделано для тех кулацких хозяйств, которые имеют в составе членов семьи действительно активных в прошлом красных партизан, или членов семьи, находящихся в данное время в Красной Армии, а также для хозяйств татаро-бухарцев и западных национальностей кроме кулаков-немцев, которые будут также экспроприированы и высланы. Принимая решение о выселении кулаков-немцев, бюро Крайкома исходило из следующих соображений: Немецкий район (бывш. Славгородского округа) коллективизирован к 20 апреля на 80 %. (…) Во многих немецких населенных пунктах коллективизировано 100 % бедняцко-середняцких хозяйств…
|
|
|
К выселению намечены также баи и кулаки из Ойротсксой и Хакасской национальных областей. Учитывая национальные особенности этих областей, особую сложность проведения там работы по выселению, бюро Крайкома поручило специальной комиссии установить отдельные сроки выселения и разработать ряд дополнительных мероприятий, обеспечивающих наиболее безболезненное выселение баев и кулаков из Ойротии и Хакасии.
Все кулацкие хозяйства будут высланы в мало- и совершенно необжитые северные районы края: Каргасокский, Чаинский, Колпашевский, Зырянский, Сусловский и Ново-Кусковский.
Вся работа по организации переселения поручена ПП ОГПУ т. Заковскому…»{78}.
Таким образом, намечалась операция, почти втрое превосходящая по своим масштабам акцию выселения 1930 года. По предварительной оценке ОГПУ предстояло переселить в лесную глушь и рудники не менее 160000 человек — население целого города. Для перемещения такого количества людей были определены 43 пункта погрузки на железной дороге и водных путях, 3 пункта концентрации — Томск, Ижморка и Суслово, 32 места выгрузки в зоне тайги. Готовились 73 эшелона и 222 водных каравана с вооруженной охраной и «чекистским обслуживанием» в количестве 3620 человек. В план депортации входило также создание пяти новых комендатур (120 спецпоселков) со штатом 410 человек и сетью осведомителей{79}.
Масштабы предстоящего переселения даже по большевистским меркам были необычайны, и одних лишь сил ОГПУ уже не хватало. Поэтому в отличие от предыдущих кампаний в настоящую операцию были вовлечены отряды милиции. В их задачу входило выявление укрывающихся и беглых крестьян, а также конвоирование этапов.
На очередную фазу раскулачиваний и депортации крестьянство ответило естественным образом: оно вновь стало в панике уничтожать скот и птицу, распродавать имущество или раздавать его односельчанам. Многие семьи выгоняли скот со двора и, собрав дорожные узлы, пытались бежать из деревни. Но большинство крестьян уже смирилось с трагической участью. С обреченной покорностью они готовились к ссылке. Как показывают некоторые официальные сводки, в ходе майской операции немалое число кулаков добровольно прибывало на сборные пункты для отправки на север.
|
|
|
К июню 1931 года основной план ликвидации был завершен. 39788 крестьянских семейств, лишенных всяких источников существования отправились бороться за свою жизнь в дремучую тайгу и на стройки ГУЛАГа.
Большую часть этих жертв составили крестьяне-единоличники. Но вместе с тем ОГПУ дополнительно выловило 2422 кулаков в колхозах, 586 — в совхозах, 928 — на предприятиях и 226 — в госучреждениях{80}.
Чем меньше крестьян оставалось в деревне, тем выше поднимался процент коллективизации. После майской ликвидации в Сибири колхозников стало на 10 % больше.
На совещании в Крайкоме Заковский говорил:
«…мы имеем теперь достаточно благоприятные политические показатели по основной части сибирской деревни после выселения 40 тысяч кулацких семей на север. Деревня теперь находится в более устойчивом политическом положении…»{81}.
Для партии это был единственный утешительный результат ее политики в деревне. Но именно его она добивалась, не считаясь ни с какими жертвами. «Благоприятные политические показатели» открывали неограниченные возможности получать богатства сельского хозяйства, ничего за них не платя.
Сталинцы однако не считали свою задачу решенной в полном объеме. Главной трудностью для них оставалась половина неколхозных крестьян. Эти 50 % были постоянным источником внутреннего разложения деревни, признаком слабости партии и генетической неполноценности ее колхозной системы. Ни один ортодоксальный большевистский организатор не мог признать, что сосуществование единоличника и колхоза может быть полезным для партии в настоящий момент.
В июле 1931 года по инициативе Эйхе и Заковского Запсибкрайком обращается в Политбюро за разрешением провести «дополнительную операцию по выселению вновь выявленных кулацких хозяйств в количестве 10–15 тысяч человек»{82}.
Когда вопрос казался уже решенным, и местные власти стали вышвыривать из деревни новые группы крестьянских семей, машина террора внезапно замедлила ход. Из Политбюро поступило распоряжение отклонить ходатайство о дополнительном выселении{83}. Основания для такого решения и в самом деле были очень серьезные. В северных районах Сибири, куда свозились десятки тысяч крестьян, разыгралась тяжелейшая трагедия. После массовой переброски сюда весной-летом 1931 года семей высланных сибирских жителей и 20-ти тысяч крестьян Украины население здесь более чем удвоилось. Воцарился полнейший хаос. Довольно быстро выяснилось, что огромное количество людей расселить на голом пространстве практически невозможно, как невозможно поддерживать их существование и найти им хоть какое-то полезное занятие. Организационная неразбериха и отсутствие элементарной подготовки вызвали повальное бегство ссыльных и массовую гибель людей. Политика изоляции кулаков и их «трудового перевоспитания» превратилась таким образом в чудовищное кровавое преступление, лишенное всякого смысла и цели.
|
|
|
С другой стороны, ситуация поставила массу проблем для самих властей: возникла серьезная угроза беспорядков, восстаний, эпидемий и разгула преступности.
При таких обстоятельствах кремлевская верхушка вынуждена была принять решение о прекращении массовых депортаций крестьян. Секретная инструкция ЦК, утвержденная в августе 1931 года, позволяла производить дальнейшее выселение «в индивидуальном порядке небольшими группами семейств» при условии «точного определения возможности хозустройства их по месту выселения»{84}.
Уменьшив планы депортаций, партия между тем не намерена была отступать. Она уже захватила крестьян в железные клещи и продолжала методично наносить глухие обескровливающие удары. Хлебозаготовки, подкрепляемые сезонными арестами и ссылкой, принудительное обобществление скота, насильственные меры по засеву полей единоличников, опустошающие налоги, «страховки», «культсборы» и другие повинности изматывали остатки воли и сил крестьян. Деревня стонала от невиданного гнета и голода, но все еще сопротивлялась колхозному жизнеустройству, которое ей пытались навязать большевистские фанатики.
Особенно жестокий характер имела кампания хлебозаготовок и конфискации скота осенью-зимой 1931 года. Контроль властей уже стирался повсеместно, поэтому шансы избежать поборов и насилия сводились почти к нулю. Понятие «излишков» больше не употреблялось. Его заменили категории «государственные обязательства» и «твердые задания».
План заготовок 1931 года был совершенно нереальный. За счет искусственного завышения урожайности размеры его по сравнению с предыдущим годом увеличились вдвое. Многие местные руководители пытались возражать, но крайком, имея грозные предупреждения от Политбюро, оставался непреклонным. Для всех единоличников была введена погектарная норма поставки зерна, которая соответствовала нормам ближайшего колхоза. От выполнения этой нормы зависела теперь судьба хозяина и его семьи.
|
|
|
В сентябре 1931 года Эйхе отдал распоряжение «начать решительное применение мер репрессии в отношении хозяйств, уклоняющихся от выполнения плана хлебозаготовок» и организовать показательные судебные процессы с вынесением суровых приговоров{85}.
Партийные функционеры и заготовительный аппарат приступили к чистке амбаров, ясно осознавая, что крестьян ожидает тяжелая участь. Некоторые работники говорили:
«Мы работаем по хлебозаготовкам, даем твердые задания нереальные, делаем изъятие хлеба и даже страшно становится от того, что берем хлеб весь до зерна у труженика-крестьянина, но как иначе выходить из положения — не знаем»{86}.
Отнимая последние запасы у крестьян, власти одновременно подавляли всякие попытки к сопротивлению. К концу заготовительного сезона только в Западно-Сибирском крае за отказ сеять, за укрывательство хлеба и служебную халатность было осуждено не менее 9000 человек{87}. К этому списку следует прибавить еще тысячи крестьян, исчезнувших в результате операций ОГПУ по ликвидации «контрреволюционных кулацких гнезд». О масштабах таких операций свидетельствует хотя бы тот факт, что в районах Алтая в сезон 1931–1932 годов оперсектор ОГПУ во главе с И. Жабревым изъял 165 «организаций и группировок» численностью 2529 человек{88}.
В октябре, в самый разгар кампании хлебозаготовок опять началось массовое принудительное обобществление и изъятие скота у крестьян. Эти акции продолжались до конца 1931 года, хотя официально именовались «месячником животноводства». Деревню вновь охватила паника. В то время, когда уполномоченные тащили из крестьянских дворов кур, коров и овец, сами хозяева старались успеть уничтожить как можно больше. Но партия была изобретательнее. Для выполнения заданий Политбюро Запсибкрайком потребовал покрыть дефицит в плане скотозаготовок за счет последних крестьянских коров. Председатель крайисполкома Грядинский лично отдавал приказание районам отнимать скот у крестьян-однокоровников и малосемейных в случае невыполнения плана{89}. В итоге — в одних лишь южных районах Сибири власти забрали последнюю корову у 60–70 % крестьян-единоличников.
«Вернее, не взяли только у красноармейских семей и красных партизан и у отдельных вдов и инвалидов, — уточняет один партийный контролер, — что касается колхозников, взято последних коров более 1000 голов из 900 колхозных хозяйств», — сообщает он о районной кампании{90}.
Последствия всех этих изъятий оказались трагическими. С первых месяцев 1932 года основные сельскохозяйственные районы Сибири охватил голод. Собранный урожай готовился к отправке по разнарядкам Москвы, а крестьянские дети сидели без куска хлеба.
Весной положение стало критическим: появились многочисленные случаи голодных смертей и отравлений суррогатами. Крестьяне большими группами выходили из колхозов и бежали в города.
Секретарь Бийского райкома В. Остроумова жаловалась крайкому:
«В районе с каждым днем атмосфера становится все сгущеннее. Весь день идут ходоки, делегации, секретари ячеек, учителя с одним криком: «Хлеба! ». Напор приходится выдерживать невероятный, причем тем труднее, что начинаются колебания в активе, заявления членов бюро, что «даже в 21 году так не голодали». (…)
Больше всего боюсь, чтобы не разбили амбары»{91}.
Сообщения прокурорских работников с мест отражают лишь часть того положения, которое переживали сельские жители:
«В селах Ярки, Корнилово и Верхне-Телеутское Каменского района есть семьи, которые совершенно голодают, питаются исключительно лебедой и корнями от кочек, который толкут в ступе.
Нуждающиеся в хлебе продают последнее имущество на базаре в г. Камне и покупают лебеду, которая стоит 15 рублей мешок, или отруби, стоящие 40 рублей мешок. Муки на базаре нет. По словам прокурора особенно нуждается в помощи с. Долганка, где много семейств уже продолжительное время питается исключительно лебедой и разной падалью. Остро стоит вопрос и в самом г. Камне, где тарифицированное население получает пайки в 200–300 грамм. Некоторые учреждения совершенно сняты с довольствия…
На почве таких затруднений в городе развились нищенство и кражи…участились случаи подброса детей в разные учреждения — госбанк, контору ЦРК, горамбулаторию. За один день 14 марта таких случаев было 5.
По сообщению омского прокурора из 12 обследованных им колхозов в 10 нет продфонда…
В Быстро-Истокском районе, в селах Соловьиха и Нижняя Покровка зарегистрированы случаи, когда колхозники едят павших лошадей и свиней…
Прокурор Алексеевского района сообщает о систематическом бегстве населения из сел в города. Например, из пос. Савского за одну ночь выехало в город 60 хозяйств…»{92}.
Голод в Сибири не имел таких ужасающих размеров как на Украине и Кубани, но недоедали все, за исключением номенклатуры, снабжавшейся закрытыми распределителями. Особенно бедствовали крестьяне. Пропитание стало для них предметом ежедневных мучительных забот. Голод был главным их угнетателем. Сводки, поступавшие из районов Алтая, Омска и кулундинских степей, информировали о появлении массового нищенства детей и стариков, о развившемся воровстве, грабежах и случаях самоубийств на почве голода. Число этих сообщений особенно возросло в связи с появлением в южных регионах Сибири десятков тысяч голодных и оборванных казахов, бежавших из районов традиционного кочевья в результате безумного эксперимента по насаждению оседлости. Лишенные каких-либо источников существования, гонимые голодом, взрослые и дети-беспризорники из Казахстана представляли трагическое зрелище. Как тени, бродили они по селам и городам, выпрашивая подаяние или воруя продукты, когда ничего другого уже не оставалось. Свидетели событий тех лет сообщали, что «мертвых казаков собирают по дорогам и кладут точно дрова кучей»{93}.
Картину голода 1932 года без иносказаний и прикрас передает письмо-жалоба крестьянина деревни Черноусовка Омского округа Устина Дробатенко, посланное председателю ЦКК-РКИ Я. Рудзутаку. Автор писал:
«У нас за первый квартал умерло от голода и холода 90 человек. Сейчас хоть бурьяны есть, можно питаться. Всех собак переели, даже дохлых, санитарной комиссии не надо, собирать [ей] нечего. Кое-где в колхозе оставался силос, им питались, но уже кончили, а нового еще нет.
Но рядом у нас, 10 километров, — Казахстан. Там еще «лучше» обстоит дело. По дорогам валяются только кости людей, и детишки оставлены в юртах. Их живыми черви точат. Мы проехали 120 верст, и живых встретили только три человека. Брошено все имущество и разошлись кто куда. (…)
У меня самого нет хлеба 21 день, детишки умирают с голоду, и сам скоро [умру], но зато я был партизан с 19 по 22 год. Я сейчас не могу знать — советская ли это власть или нам мстит буржуазия? »{94}
Власти предприняли все меры к тому, чтобы скрыть информацию о голоде. Любые сведения на эту тему, циркулировавшие внутри партии, представляли государственную тайну. В условиях, когда сам факт голода не признавался, разумеется, не могло быть и речи о каком-либо систематическом учете голодающих и реальной помощи для них. Умирающему и страдающему населению было предоставлено право самому спасаться от бедствия, которое организовало для него партия.
В деревне между тем силой закреплялся новый советский порядок. Когда масштабы коллективизации превысили 50 % и государственный сектор экономики стал преобладающим, Политбюро приняло драконовские меры по защите госсобственности.
Во второй половине 1932 года был опубликован Декрет ЦИК и СНК СССР «Об охране имущества гос. предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», более известный как Указ от 7 августа («Закон о колосках»). Декрет сопровождала секретная инструкция ЦК в качестве пояснения. Она устанавливала лишь два основных вида наказания для расхитителей: 10 лет лишения свободы для «трудящихся единоличников и колхозников» и расстрел — для всех остальных. Закону придавалась также обратная сила. Его действие допускалось «в отношении преступлений, совершенных до издания закона, в случаях, когда преступления имеют общественно-политическое значение»{95}.
В дальнейшем однако властям пришлось смягчить некоторые аспекты применения Закона. Расстрелы заменялись лагерными сроками, но общая судебная практика и после этого оставалась невероятно жестокой. В Сибири, как и в других регионах, действие Закона носило чисто карательный характер, в полном согласии со всей идеологией большевистского законодательства.
Время введения Закона в силу было выбрано совершенно неслучайно: на колхозных полях уже дозревал выращенный урожай, и голодные крестьяне, потеряв терпение и надежду на получение хотя бы части результатов своего труда, не стали дожидаться, когда весь хлеб с полей исчезнет в государственных амбарах. Как показывают официальные документы, наиболее распространенным видом крестьянских посягательств было срезание колосьев, скрытый обмолот незаскирдованного хлеба и кража хлеба в снопах. За эти нарушения крестьянам приходилось расплачиваться дорогой ценой. Вот какую «судебную практику» изображают прокурорские сводки, в которых подобраны случаи наиболее «злостных хищений», замалчиваются факты «краж» 3–4 картофелин или такого же числа унесенных в кармане морковок:
«В деревне Каргополово, Лушниковского района, кулачки Кондратьева и Чанова были задержаны на полях сельхозартели «Победа» с двумя мешками срезанных ими колосьев (по 10 лет лишения свободы). (…)
…Анучин с поля колхоза «Призыв Сталина» похитил воз свежесжатой ржи, но был выслежен и опознан сторожем. При обыске у него нашли в постели 10 килограмма срезанных колосьев, 4 килограмма свежеобмолоченной ржи, 2 килограмма пшеницы и 40 килограмм свежего размола муки (10 лет лишения свободы с конфискацией имущества). (…)
Одной из распространенных форм хищений колхозного хлеба является посылка взрослыми своих детей для производства хищений. Так, в Доволенском районе единоличник Березин систематически посылал своих малолетних детей на колхозные поля срезать колосья. При обыске у него было найдено 3 куля ворованных колосьев (10 лет лишения свободы с конфискацией имущества).
Нередко похищения совершались целыми группами женщин»{96}.
За первые 4 месяца применения Закона по нему было осуждено только в Западно-Сибирском крае 13237 человек{97}. 85 % осужденных составляли крестьяне.
Осенью 1932 года сталинская колхозная система держала свой первый серьезный экзамен. С ее помощью Сталину предстояло доказать партии, что переворот в деревне с невероятным количеством жертв был ненапрасным и что теперь, наконец, создан тот чудесный механизм выкачивания хлеба, которого так не хватало до сих пор.
Но система не работала. Из развалин крестьянской экономики невозможно было вызвать дух колхозного изобилия.
Осенние хлебозаготовки в очередной раз зашли в тупик. Сопротивлялись уже не крестьяне-единоличники — их экономическая роль стала ничтожной — сопротивлялись сами колхозы и их производственный аппарат, насажденный партийными комитетами. Следуя нормальной хозяйской логике, председатели колхозов не торопились вывозить из амбаров выращенный урожай для того, чтобы за бесценок отдать его государству. В колхозах стали создавать собственные хлебные запасы, различные семенные и страховые фонды, рассчитывая расплатиться с государством как можно позднее.
Сталин негодовал. Он заявил, что колхозам, не выполняющим задания партии, не может быть места. Это — антисоветские колхозы. И глубоко ошибаются те коммунисты, которые считают возможным существование «нейтральных» колхозов.
«Что касается «нейтральных» колхозов, то их нет вообще и не может быть в природе. «Нейтральные» колхозы — это фантазия людей, которым даны глаза для того, чтобы ничего не видеть. При такой острой классовой борьбе, какая имеется у нас теперь в Советской стране, для «нейтральных» колхозов не остается места, при такой обстановке колхозы могут быть либо большевистскими, либо антисоветскими. И если мы не руководим в тех или иных колхозах, то это значит, что ими руководят антисоветские элементы»{98}.
Из той проблемы, которую создали колхозы, укрывающие хлеб, Сталин сделал один вывод: только страх и призрак тюрьмы могут заставить местных начальников усвоить, что выращенный урожай принадлежит лишь государству. В декабре 1932 года всем партийным секретарям и райисполкомам была разослана сталинская записка о «переродившихся коммунистах». В ней говорилось:
«Рассылаются для сведения следственные материалы по саботажу хлебозаготовок в Ореховском районе Украины, присланные в ЦК ВКП(б) председателем ГПУ Украины т. Реденсом.:. »
Ниже следовало подробное перечисление всех «преступлений», совершенных ореховскими руководителями перед государством и партией. Заканчивалась записка словами:
«Так как враг с партийным билетом в кармане должен быть наказан строже, чем враг без партийного билета, то следовало бы людей вроде Головина (бывший секретарь Ореховского райкома), Паламарчука (бывший председатель райисполкома)… и других немедля арестовать и наградить их по заслугам, т. е. дать им от 5 до 10 лет тюремного заключения каждому. Секретарь ЦК ВКП(б) И. Сталин»{99}.
После январского Пленума ЦК ВКП(б) 1933 года, на котором Сталин сделал для партии специальный анализ причин провалов в деревне, завершив его требованием искать классовых врагов внутри колхозов, а не за их пределами, аппаратчики развернули бешеную пропагандистскую травлю деревни. Номенклатура среднего уровня доводила себя и своих исполнителей до свирепости. Партийные совещания по вопросам сельского хозяйства представляли собой погромные политические митинги с призывами во что бы то ни стало отыскивать и карать «врагов колхозного строя». Атмосфера была настолько пропитана злобой и ненавистью к мифическим врагам, словно речь шла о вторгшихся в страну диких варварах.
Лаврентий Картвелишвили, второй секретарь Запсибкрайкома партии обрабатывал районных работников в феврале 1933 года совершенно в духе Сталина:
«…нам предстоит большая работа по организации посева, при которой остатки классов пойдут против нас, они будут нам вредить во время подготовки, они будут нам вредить на поле. Наша задача заключается в том, чтобы каждый коммунист знал, что враг будет действовать в этом году, что надо мобилизовать все внимание на борьбу против этого врага. (…)
Нужно… бить, добивать, уничтожать нашего врага, сидящего в колхозах и совхозах. (…)
Когда мозги судейских работников будут перестроены, тогда они будут меньше путать, меньше выносить неправильных приговоров, меньше будут говорить такие вещи, как сказал тогучинсий прокурор, что «процессами хлеба не заготовишь»… Мы, наоборот, чтобы поднять хлебозаготовки, где саботаж организует кулак, говорим судебным органам: «Бей, кроши, рви голову».
А этот прокурор находит, что «процессами хлеба не заготовишь»{100}.
Для ликвидации «антигосударственных тенденций» в сельском хозяйстве ЦК учреждает в январе 1933 года институт специальных надзирателей для колхозов — политотделы при МТС и совхозах. Одной из задач политотделов ставилось выявление «кулацких элементов» и проведение всесторонней чистки сельских работников: председателей колхозов, членов правлений, завхозов, кладовщиков, счетоводов, кассиров. В структуру каждого политотдела входил представитель ОГПУ на правах заместителя начальника. Ему поручалось создавать в деревне сеть сексотов и осведомителей для содействия поискам «скрытой контрреволюции» и «саботажников». Работники ОГПУ при политотделах действовали по правилам конспирации. Их деревенский аппарат состоял из трех частей: «резидентов» (обычно 3–4 человека), «спецосведомов» (7–9 человек) и «общего осведомления». В совокупности штат тайных агентов ГПУ в каждом политотделе составлял примерно 25–30 человек. Так, например, в политотделе Ададымского зерносовхоза (район Томского оперсектора) агентурная сеть насчитывала 28 человек{101}.
На посты начальников политотделов ЦК прислал своих людей. Это были кадры нового призыва, отобранные по особым моральным критериям, готовые делать карьеру на истреблении какого угодно количества кулаков. В Западно-Сибирском крае корпус политотдельцев возглавил работник аппарата ЦК ВКП(б) К. М. Сергеев.
Как только деятельность политотделов приняла организованные формы, партия начала всеобщую широкомасштабную чистку колхозов и промышленных предприятий. Основное решение об этом было принято в марте 1933 года. Оно гласило:
«В целях содействия организационному укреплению колхозов, очистки колхозов, совхозов и промпредприятий от классово-враждебного элемента в этом году намечено произвести выселение из сельских местностей и городов преступного элемента следующих категорий:
1. кулаков вычищенных из колхозов, укрывшихся в колхозах, подрывающих их изнутри путем вредительской деятельности, расхищения колхозного имущества.
2. кулаков, не выселенных в 1930–1931 годах из районов сплошной коллективизации.
3. кулаков бежавших из мест расселения, скрывающихся в районах коллективизации, проникших в совхозы, на промпредприятия, транспорт и прочее.
4. преступный элемент из единоличников, демонстративно организующий срыв, саботаж весеннего сева и выполнение других госзаданий.
5. преступный деклассированный элемент в крупных городах, промышленных центрах, на транспорте.
Крайком предлагает немедленно приступить к тщательному учету, изучению подлежащего выселению классововраждебного элемента, используя для этого все имеющиеся материалы и проверяя на месте классовое лицо, антиобщественную деятельность намечаемых к выселению. Тройка в составе предрика, члена бюро райкома и начрайотделения ОГПУ в трехдневный срок должна собрать ориентировочные данные о количестве, составе подлежащих выселению и через аппарат ГПУ сообщить в край сколько, какими группами намечаете к выселению вашего района, количество семей в них, человек, количество одиночек, количество семей, не имеющих трудоспособных. (…)
О времени и порядке практического проведения выселения будут даны дополнительные указания. Эйхе, Грядинский»{102}.
Массовый отлов и высылка крестьян производились с посевной кампании. Сначала из деревень выслали единоличников, не желавших принимать план засева. В Западной Сибири их оказалось около 5000 человек{103}.
В мае последовало требование Политбюро выселить в тайгу еще 1000 семей в составе 4000–5000 человек{104}.
Партия занималась будничной плановой работой и уже не испытывала такого напряжения и опасности, как в предыдущие годы.
Секретари райкомов деловито представляли свои отчеты:
«…нами отправлено из района [Боготольский] 98 хозяйств, 525 человек. (…) …кампания прошла исключительно спокойно, нисколько не похоже на прежнее выселение, когда было много шума на селе и в районе: проводы, плач и т. д. Это выселение скорее похоже на простую оперативную работу. (…)
Вся эта спокойная обстановка вызвана тем, что абсолютно все кулацкие хозяйства никакого хозяйства, лошадей, коров, инвентаря не имели, а у многих из них изъяты дома, и они превратились в деклассированные элементы…»{105}.
С апреля-мая 1933 года чисткой деревни занялись политотделы. Изучалось главным образом «политическое лицо» управленческого аппарата колхозов и МТС, отвечавшего теперь за выполнение всех заданий партии.
На основе указаний ЦК и ЦКК была проведена сплошная фильтрация колхозных счетоводов, кассиров, завхозов, кладовщиков. Она охватывала 8479 колхозов. Но одновременно проверялись и рядовые колхозники.
К концу года только в Западно-Сибирском крае действовали 150 политотделов в 194 МТС{106}. По неполным данным они сумели обнаружить более шести с половиной тысяч «классово-враждебных элементов», из которых 1109 человек были отданы под суд и 1025 исключены из колхозов и высланы{107}.
Партия преследовала крестьян по всем направлениям. Громадные размеры приняло лишение избирательных прав. Обычным следствием этой меры являлось изъятие у «лишенцев» имущества и скота, после чего семья преследуемого ввергалась в нищету. В некоторых районах лишенными прав голоса оказались сотни крестьян, а всего в 1933 году в Западной Сибири было репрессировано таким образом 4, 7 % электората (62290 человек — по данным 75 районов){108}.
Еще одним этапом чистки колхозов стала кампания хлебозаготовок 1933 года. В деревню были брошены основные силы партии и ОГПУ. Всем нужен был хлеб, и каждая сторона — крестьяне и партия — старалась переиграть друг друга. Одни ловчили и изворачивались, чтобы запасти для своих детей хоть что-то до будущего урожая, другие имели приказ отнимать хлеб любыми способами.
С 1 августа 1933 года была прекращена колхозная торговля хлебом. Партия посчитала, что этим она сможет обуздать «рваческие настроения колхозов».
ЦК дал указание особенно тщательно охранять пункты ссыпки зерна, строго следя за попытками крестьян вынести хотя бы горсть. Размеры судебных преследований в эту кампанию оказались самыми высокими по сравнению с предшествующими годами. На 1 января 1934 года было осуждено 15694 человека{109}. Кроме того ОГПУ арестовало в крае и осудило своим судом за хищения в колхозах 1128 человек{110}. Но особенно большое количество пострадавших оказалось среди руководящих кадров. Если в 1932 году общее число осужденных должностных лиц составляло в крае 17759 человек, то в 1933 году их стало 23844. (На следующий год осудили 25085 руководителей){111}.
После таких «очистительных» мероприятий следовало считать, что «саботаж» в колхозах окончательно сломлен. Во всяком случае аппарат сельских исполнителей значительно обновился, и план хлебозаготовок признавался выполненным. Это давало основание партии объявить о прекращении состояния войны с крестьянством. На XVII съезде ВКП(б) в январе 1934 года Сталин подводил итоги «борьбы за социализм». Используя, как обычно, иносказательную форму для изложения существа дела, он заявил:
«Надо признать, что трудовое крестьянство, наше советское крестьянство окончательно и бесповоротно стало под знамя социализма»{112}.
В этом месте слова вождя партии были покрыты продолжительными аплодисментами делегатов съезда.
|
|
|
