КИТ ръэу. КОРАБЛИ ытвыт

КИТ ръэу

Так по‑ чукотски звучит название самого большого морского млекопитающего животного, вошедшего в обиход приморского арктического жителя северо‑ востока Азии с древнейших времен. Естественно, разновидностей китов множество, и для каждого из них в чукотском языке есть свое обозначение. Кит давал чукче все. Его кожа с толстым слоем внутреннего жира целиком и полностью шла в пищу. Топленый жир освещал и обогревал жилище, мясо употреблялось и свежим, и заготавливалось впрок, а полоска кожи с жиром – мантак, или итгильгын, – считалась изысканным лакомством… Внутренности также полностью утилизировались, китовый ус шел на полозья для нарт, из него вырезалась удивительно прочная рыболовная леска, которая не индевела, на нее не нарастал лед. Огромные кости, особенно челюстные, составляли существенную часть каркаса жилища, своим изгибом они как бы специально были приспособлены, чтобы из них создавать конический свод яранги, противостоящий любому ураганному ветру. Долгие годы китовый ус, который тангитанские модницы употребляли для изготовления дамских корсетов, служил устойчивой валютой в торговых операциях прибрежных чукчей с американскими торговцами. Связка китового уса имела твердый эквивалент в долларовом исчислении. Именно на это мои соплеменники покупали огнестрельное оружие, патроны, деревянные вельботы, брезент, огненную воду и даже небольшие китобойные шхуны. Но вместе с тем кит считался особо почитаемым священным существом, и именно ему посвящена значительная часть сказаний и легенд. Так, согласно легенде, наш чукотский народ произошел от Ръэу и первоженщины Нау. Сначала Нау родила китят, которые выросли в лагуне, а следующее потомство уже было человеческим. Множество песен и танцев посвящено киту, и каждый раз, когда охотникам удавалось загарпунить его, в честь кита устраивалось особое празднество, которое порой продолжалось несколько дней. За всю мою долгую жизнь мне довелось не так уж много поохотиться за китом. В Уэлене я еще был мал, чтобы мне можно было доверить гарпун. Обычно нас, мальчишек, брали на этот ответственный промысел для того, чтобы мы исполняли вспомогательную работу – распутывали длинные ременные лини, привязывали к ним пыхпыхи – туго надутые пузыри из тюленьей кожи, откачивали воду… Сначала искали добычу. Для этого забирались довольно далеко в открытое море, так что из поля зрения почти исчезали яранги и немногочисленные деревянные домики Уэлена. Косу нашу можно было угадать только по мачтам радиостанции. Но случалось, что кит сам подплывал к берегу. И тогда наблюдатель, который сидел с мощным биноклем на утесе Еппын, давал знак охотникам. Быстро, почти бесшумно спускали на воду заранее приготовленные вельботы и байдары, а по всему селению давалась команда – соблюдать тишину. Собак отводили подальше от берега, на берег лагуны, матери с младенцами забирались в глубь меховых пологов, чтобы заглушить детский крик. Если был ветер – на охотничьих байдарах и вельботах поднимали паруса, вставляли в уключины длинные весла. Прежде кита надо загарпунить, навесить на него воздушные поплавки‑ пыхпыхи, чтобы он не мог уходить в морскую пучину. А для этого надо было подойти к морскому великану на расстояние достаточное, чтобы вонзить в него брошенный рукой гарпун. Иные рулевые подбирались настолько близко, что можно было дотронуться ладонью до китовой кожи, облепленной белыми пятнами паразитов‑ ракушек. Сердце замирало, когда из морской пучины, из зеленоватой глубины стремительно неслось длинное, часто вдвое, втрое превосходящее по длине байдару китовое туловище. Голова уже была далеко впереди, уже фонтан взметывался над морем, а хвостовой плавник только рассекал водную поверхность. Когда кит уже тащил на себе четыре или пять пыхпыхов, преследователи строились в круг и начинался расстрел кита. В древние времена, чтобы умертвить морского великана, надо было воткнуть в определенное место его длинного тела, в область сердца, копье. И это мог делать только опытнейший китобой, обладающий большой физической силой. В современной охоте на кита для его умерщвления применялось огнестрельное оружие, обыкновенные охотничьи карабины, противотанковые ружья, специальные заряды, выпускаемые из особых китобойных пушек. После того как морской великан окончательно испускал дух, его осторожно притягивали к байдаре или вельботу. Острыми ножами в его хвостовом плавнике вырезали специальные отверстия, в которые пропускали буксирные ремни. Попутно прихватывали изрядные куски итгильгына, или мантака, и съедали тут же на охотничьем судне. Это было такое вкусное лакомство, которое невозможно сравнить ни с какими конфетами. Вельботы и байдары строились в кильватер, и начиналась долгая буксировка добычи. А на берегу уже ждали. В Уэлене честь встречи священной и богатой добычи принадлежала Атыку, певцу, шаману, знатоку древних обычаев. Он обычно стоял впереди толпы, у самой кромки воды. Волны лизали его непромокаемые торбаза. На деревянном блюде лежали священные дары – обычно небольшие кусочки пожелтевшего оленьего сала. И когда буксируемый кит касался головой прибрежной гальки, Атык бросал куски жертвенного угощения в воду и шептал одному ему ведомые заклинания. Пока разделывали кита, в самом большом классе уэленской школы шли приготовления к Празднику Кита. Торжество начиналось, когда от огромного китового каркаса отделяли последний кусок и уносили в мясохранилище. Звуки бубнов далеко разносились, уносились на морской берег, где на волнах качался красный каркас разделенного кита, мчались вдаль, за горизонт, где еще можно было разглядеть китовые фонтаны. Певцы благодарили китов, своих прародителей, за щедрый дар, за богатую добычу, за великую жертву. Торжественная церемония могла продолжаться до утра. В стародавние времена Праздник Кита происходил в специальной яранге, которая называлась клегран – дословно «мужской дом». В дыму костра под крышей из моржовой кожи словно в морской пучине плыли фигуры китов и других морских животных, птиц, а в дымовое отверстие – песни, сочиненные еще далекими предками, возможно, помнившими прародителя чукотского народа великого Ръэу – Кита, превратившегося в человека. Я пребывал в полной уверенности в своем китовом происхождении, пока не услышал в школе, что, оказывается, человек на земле произошел от обезьяны. Об этом совершенно твердо и уверенно заявил учитель Дунаевский. При этом он сослался на английского ученого Чарльза Дарвина. Эта обезьяна была изображена на одной из страниц учебника по естествознанию. И чем больше я вглядывался в портрет своего предполагаемого предка, тем более меня охватывало отвращение. Трудно было поверить, что это твой, пусть далекий, но родственник. В таком состоянии я пришел домой. Бабушка, заметив мой погрустневший вид, выпытала источник моего плохого настроения. Я все рассказал. Бабушка задумалась, а потом задумчиво произнесла: – Знаешь, среди тангитан разные люди попадаются. Те русские попы, которые пытались насаждать нам своего Бога, подобного человеку, утверждали, что именно Он и создал человека. Сначала мужчину, а потом из его ребра женщину. Но это русские тангитаны. Так этот Дарвин англичанин? Видно, англичане и впрямь произошли от обезьян… Но ты‑ то знаешь, кто твой настоящий предок – Кит, Ръэу! КИНО этого слова на чукотском языке нет И появилось оно вместе с советским кино, ибо раньше никакого другого кино на Чукотке не было. Первая кинопередвижка была на полярной метеорологической станции. Рассказы моих земляков‑ кинозрителей отличались чудовищной неправдоподобностью. Говорили, что прямо на стене, на большом куске белой материи, двигались живые люди, животные, мчались машины, шла самая настоящая живая жизнь. Некоторые особо чувствительные зрители не выдерживали и выбегали из кают‑ компании, служившей кинозалом. Рассказы эти возбуждали любопытство, но детей в кино не брали. Попытки что‑ то подглядеть в окно не имели успеха: в комнате было темно и лишь в отдалении мелькали какие‑ то тени. На полярной станции был только один фильм, «Пышка», немой фильм по известному рассказу французского писателя Мопассана. Все военные годы в Уэлен больше не привозили других фильмов. Но каждую субботу, почти без исключений, в кают‑ компании полярной станции собирался уэленский бомонд, состоявший из учителей, работников торгово‑ заготовительной базы, начальника пограничной заставы. Фильм многократно рвался, его клеили, и к концу войны от него оставалась едва ли половина. Но терпеливые и верные кинозрители знали досконально содержание фильма, и, если на сеанс забредал какой‑ нибудь гость, не видевший полной версии «Пышки», завсегдатаи ему любезно рассказывали недостающие фрагменты. Первый настоящий кинофильм я увидел в пионерском лагере на чукотской культбазе (см. культбаза). Это был знаменитый «Чапаев», повествующий о подвигах легендарного героя гражданской войны Василия Чапаева, командира дивизии Красной Армии. Я впервые видел, как сражались между собой тангитаны, резали друг друга длинными острыми ножами, расстреливали из винтовок и пулеметов. Эта безжалостная резня так на меня подействовала, что в ту ночь я долго не мог уснуть, ворочался на кровати, боясь упасть с подставки на пол. Жестокое отношение людей друг к другу поразило меня до глубины души. Показывали еще какие‑ то другие фильмы, но в большинстве из них ручьем лилась кровь, огромные поля устилались горами трупов. Вскоре привезли кинопередвижку и в наш Уэлен. К проекционному аппарату прилагалось ручное динамо, которое надо было крутить изо всех сил, чтобы добывать свет для проектора. Работа эта была адова, и надо было обладать недюжинной силой, чтобы проворачивать тугую рукоятку. Кино увлекло моих земляков. Но почему‑ то именно батальными сценами, войнами. Внутренний драматизм кинопроизведений, проблемы между тангитанами мало интересовали моих земляков. Самой большой популярностью пользовались фильмы о войне, где, разумеется, победителями всегда оставались наши, красные. Даже в самые драматические моменты кинодействия, когда, казалось, не оставалось никакой надежды, когда горстка красных партизан явно терпела поражения и готова была сложить головы, откуда‑ то из‑ за бугра, пригорка, лесного массива появлялась красная конница с развевающимся революционным флагом у переднего всадника. Красные кавалеристы размахивали шашками и саблями, стреляли из винтовок и револьверов, а по тесному залу одного из классов нашей уэленской школы, проносилось: «Наши! Наши! Красные! » Ну и, конечно, непременная победа наших доблестных революционных войск. Сначала у фильмов в Уэлене появился звук. А уже перед самым моим отъездом из Уэлена после окончания неполной средней школы привезли первую цветную кинокартину «Василиса Прекрасная», русскую сказку о русской красавице, вообще о русских красавицах. Мои земляки только недоумевали, почему в наше село приезжали отнюдь не экранные красавцы, а мужики и бабы далекие от сложившегося при просмотре фильмов идеала тангитана. Помню, как перед моим отъездом из Уэлена в тесной комнатке нашего сельского Совета собрались уважаемые люди нашего селения, для того чтобы сказать мне напутственное слово. Советовали выучиться на большого начальника, на радиста, на продавца, на учителя, а Кукы, известный китовый гарпунер, мечтательно произнес: – Как было бы прекрасно, если бы ты выучился на артиста звукового кино! Эти напутствие я не раз вспоминал, когда снимался в телевизионном фильме Анатолия Ниточкина «Самые красивые корабли» по моим произведениям. Играл я старика, ворчливого, но мудрого, как полагалось. Хотя я уже был к тому времени не молод, все равно меня старались «старить» и гримерши возились со мной иногда несколько часов, чтобы вылепить из моего лица облик старого, мудрого оленевода. Тогда я на собственной шкуре познал всю тяжесть нелегкого ремесла киноартиста, необходимость терпения и умение уживаться с очень неприятными для тебя людьми. Даже после завоевания телевидением внимания всего человечества кино остается любимейшим зрелищем человека. До того, как в самых отдаленных селениях Чукотки появилось телевидение, кино оставалось излюбленным видом развлечения и времяпрепровождения. Но первое впечатление от увиденного на стене нашей старой школы в Уэлене прочно врезалось мне в память, и я часто вспоминаю эти зимние вечера, когда со всего селения в школу стекались и стар и млад, чтобы увидеть призрачную, такую далекую и часто такую неправдоподобную тангитанскую жизнь.

КОРАБЛИ ытвыт

Когда‑ то давно я написал повесть «Самые красивые корабли». Впоследствии был снят фильм под таким названием, но его содержание было далеко от первоначального тек ста. Сама повесть мне ближе, хотя она в свое время подверглась жестокому цензурному уродованию, вплоть до изменения национальной принадлежности главного героя. Как многие мои книги, эта вещь родилась от изначального смутного проблеска, искры, ускользающего впечатления или вдруг появившегося и представшего в памяти удивительно яркого воспоминания. В детстве моим любимым местом был берег моря. Особенно летом. Обычно я читал книги в старом дырявом вельботе под пронзительные крики морских птиц, поднимался на скалистый утес за маяком и устраивался так, чтобы видеть перед собой весь морской простор, простирающийся – страшно вообразить! – до самого Северного полюса! Отрываясь от страницы книги, я обращал взор на море и часто замечал на горизонте силуэты плывущих мимо Уэлена кораблей. Иногда они шли кильватерной колонной вслед за мощным ледоколом, но чаще это были одиночные суда. Некоторые из них бросали якоря на рейде нашей длинной галечной косы. Это были так называемые «снабженцы», привозившие продовольствие, строительные материалы, огромное количество черного угля, бочки с горючим… На этих кораблях в Уэлен приезжали новые люди – работники торговой базы, полярники, пограничники, учителя… Те же, у которых закончился срок договора, обычно трехлетний, уплывали на пароходе. Обычно весть о прибытии парохода первым сообщал специальный наблюдатель, который сидел в небольшом земляном углублении на мысе Еппын, откуда морской простор был виден как на ладони. Вооруженный мощным цейссовским биноклем времен оживленной торговли с американцами, наблюдатель держал в поле особого внимания восточную четверть горизонта. Завидев дымок или еще силуэт приближающегося судна, наблюдатель бегом, рискуя свернуть шею, мчался вниз на галечную косу к ярангам с истошным криком: – Пароход идет! Почему‑ то я любил встречать пароход ранним утром. Выходишь на рассвете из яранги, бросаешь взгляд на море и вдруг видишь на вчера еще пустынной поверхности моря стоящий на якоре корабль. Сердце прыгает от радости! И все же самыми загадочными, непостижимыми, осколками другого мира, смутными знаками существования иной земли, такой далекой от нашей уэленской косы, были проходящие корабли. Те, которые проходили мимо. Они были для меня самыми прекрасными – и поэтому та давняя повесть так и называлась – «Самые красивые корабли». Уэленские чукчи – морской народ. Море кормило нас, морем мы путешествовали, посещая соседей, науканских и аляскинских эскимосов. Плавали на острова Большой и Малый Диомид, пересекая Берингов пролив. Иногда мор ские дороги заводили моих родичей на остров Святого Лаврентия, Сиреники и Энмэлен, на южном, тихоокеанском берегу Чукотского полуострова. Иногда в море погибали охотники. Это случалось и зимой, на морском льду, и летом – в студеной пучине океана. Чукчи и эскимосы издавна строили кожаные байдары, обладающие прекрасными мореходными качествами. Правда, они не пересекали океаны и самые отдаленные плавания совершались лишь к берегам Аляски. Зато они по достоинству оценили сначала казацкие кочи, а потом парусные суда, хлынувшие к берегам Северо‑ Восточной Азии с началом промышленного китобойного промысла. Некоторые особо зажиточные чукчи и эскимосы, нажившие немалые средства на продаже китового уса, моржовых бивней и пушнины, обзаводились настоящими парусными шхунами. Я уезжал навсегда из Уэлена на эскимосской кожаной байдаре в июне тысяча девятьсот сорок шестого года. И все путешествие до Ленинграда, точнее до Владивостока, было чередой сменяемых на всем протяжении долгого пути разного рода морских судов. В тот год суровая и затяжная весна долго держала у берега ледовый припай, и мне пришлось добираться до первого своего транспорта через ропаки, ледяные обломки, торосы, перепрыгивая трещины, обходя разводья. Мотора на байдаре не было, но кожаное суденышко резво бежало под тугим ветром мимо мыса Сенлун, вдоль берегов Дежневского массива. Слева оставался остров Имаклик, за ним прятался второй, уже меньший остров Иналик. На обеих островах жили эскимосы – морские охотники. Правда, на нашем, советском острове от древнего поселения оставались лишь развалины каменных нынлю: имакликские эскимосы были насильно переселены в Нуукэн и Уэлен, чтобы воспрепятствовать их общению с американскими эскимосами, большинство из которых были их кровными родственниками. Я прожил в Нуукене почти полтора месяца, охотясь на моржа, собирая яйца на отвесных скалах, повисая на ремне над морем, жестоко поливаемый едким пометом встревоженных кайр. Ни одно судно не ушло за это время на юг, и я уже подумывал навсегда остаться в этом гостеприимном селении, вросшем стенами своих нынлю в скалы. Была даже идея жениться. Правда, девушка, которая мне нравилась, была уже замужем за секретарем райкома комсомола и у нее уже был ребенок. Следующий отрезок моего пути в университет я проделал на деревянном вельботе моих уэленских земляков, которые везли в бухту Святого Лаврентия председателя окружного Совета товарища Отке. Атук стояла на берегу с ребенком на руках. Я смотрел на нее, и у меня сжималось сердце: вероятно, эта была моя первая серьезная влюбленность. На подходе к бухте Св. Лаврентия обнаружилось, что она забита льдом, и нам пришлось провести две ночи в опустевшей по случаю каникул крохотной школе, в которой был всего лишь один класс. Наконец южным ветром разогнало в бухте лед. Следующий мой корабль назывался «Михаил Водопьянов» и представлял собой довольно мощный морской буксир, совершенно не приспособленный для перевозки пассажиров. Весь путь я провел на открытой палубе – внутри корабля для посторонних вообще не было места. Судно входило в бухту Провидения ранним утром. Впервые в жизни я видел удивительно красивый фьорд, врезанный в крутые склоны. На гладкой спокойной воде у причальной стенки и на рейде стояли те самые красивые корабли, которые проходили мимо Уэлена и при виде которых у меня сжималось сердце от непонятной тоски. Мне казалось, что при таком количестве кораблей мне не составит никакого труда сесть на попутное судно и отправиться дальше – во Владивосток, откуда по железной дороге я намеревался достичь своей цели – Ленинградского университета. Но оказалось – все суда шли на север. Через Берингов пролив по Северному морскому пути они плыли на запад, оставляя груз даже в самых маленьких прибрежных стойбищах. Среди скопища кораблей особой статью и красным корпусом выделялся ледокол «Красин», известный своими легендарными плаваниями по Северному Ледовитому океану. По крутым улицам портового поселка Провидения гуляли моряки и заигрывали с молодыми женщинами‑ грузчицами, завербованными в отдаленных прибрежных селениях на берегу Ледовитого океана. Внешний вид тангитанских моряков несколько разочаровал меня: большинство из них были одеты в грязную робу и явно перебирали со спиртом, свободно продававшимся в местном магазине прямо из железной бочки. Чтобы не болтаться без дела в портовом поселке, я устроился на гидрографическое судно «Темп» палубным матросом. Это был довольно симпатичный на вид корабль с крохотной командой. На нем я ходил в Сиреники, Чаплино и Энмелен. Проверяли маяки и доставляли грузы на полярные станции. Мне нравилась работа на гидрографическом судне, и я даже подумывал остаться на постоянную работу в бухте Провидения, тем более что короткое северное лето подходило к концу. В Анадырь, в центр Чукотского округа, шел большой пароход американской постройки серии «либерти» «Петропавловск». Я быстро рассчитался с гидрографической базой и погрузился на большой железный пароход, Впервые я был на настоящем большом морском судне. Два года я провел в Анадыре, пока на другом большом пароходе «Жан Жорес» не отплыл четвертого августа 1948 года во Владивосток. Это было мое последнее морское судно на долгом пути в Ленинградский университет. И теперь мне приходит мысль о том, что вот они и есть мои самые красивые корабли, на которых я проделал долгий славный путь от родовой чукотской яранги в Уэлене до Ленинградского университета.