ИМЯ нынны

И

ИМЯ нынны

В чукотском языке, в чукотском обиходе имя, название включало в себя не простое звучание, обозначение, а нечто гораздо большее. Особенно это касалось имени чело века. Проследить какие‑ то общие закономерности в наименовании, в даче имени у всего народа невозможно. Кто‑ то был склонен давать благозвучное имя, другой совершенно безразличное, третий вообще называл человека каким‑ то отвратным словом. Ну вот как, например, можно объяснить, почему мальчику с рождения было дано имя Уа‑ уа? Это просто крик новорожденного, звуки плача маленького ребенка. Или Аляпэнрын – Бросающийся за дерьмом? А Тынэвири – Спустившийся с Рассвета? На мой взгляд, часто объяснения лежали в тех обстоятельствах, в которых появлялся новый человек, в надеждах, которые возлагались на него, и, наконец, довольно часто – в продолжении затаенного смысла самого имени, в желании продлить его в будущее, в последующие поколения. Бабушку мою звали Гивэвнэут, что означало «Сведущая», «Знающая», «Обретающая известность». Отчима, который считался моим отцом, звали Гивэу – «Обретающий известность». А меня назвали Рытхэу – «Потерявший известность», «Неизвестный». И в то же время моего дядю, родного брата отчима, звали Кмоль – «Суть червя». Какая здесь связь и закономерность? Постичь это нелегко. Имя у чукчей могло значить все: явление природы, мира духов, богов и демонов, погоду, стороны света, предметы одушевленные, неодушевленные, зверей, пресмыкающихся, птиц, просто вещи… Некоторые имена были более распространены. Например, очень часто встречался «Собачий Дух» – как в мужских, так и в женских именах. Очень популярно было имя, имевшее в основе понятие Камня. Тундровые оленеводы часто имели в составе своего имени слово кораны – олень. Но встречались и другие отличия человека. Скажем, в Чаунской тундре жил весьма уважаемый и успешный оленевод по имени Выргыргылеле, имя которого значило ни много ни мало, как Гремящий х... Ни ему лично, ни его окружению это звучное имя никаких беспокойств не причиняло. Но вот кто‑ то в советских властных структурах решил, что такой прекрасный человек должен быть избран в областной Совет. Тогда я работал в газете «Магаданская правда». Получив информацию о выдвижении моего земляка в высший орган, я порадовался за него, но как‑ то мимоходом перевел его имя на русский язык. Значение имени будущего члена областного Совета дошло да начальственных структур, и оттуда было спущено категорическое распоряжение кандидата с таким громогласным именем вычеркнуть из бюллетеней. Наличие в мужском имени названия мужского полового члена не такая уж редкость в чукотском обиходе. Так, в педучилище со мной учился парень с ласковым именем Лелекай – Маленький х.., в Энемеленском совхозе в свое время был широко известен китобой Алелекэ – Бесх.. вый. Мне был известен некий Лелетке – Аромат х... Повторяю, что это не было предметом каких‑ то насмешек или особого внимания со стороны моих соплеменников. Если есть Вуквукай – Маленький камешек или Лылекэй – Глазок, то почему не быть и Маленькому х..? Пристальное внимание к таким якобы неприличным именам пришло с появлением русских, с попытками уяснить смысл чукотских имен. Мне удалось проследить лишь одну закономерность в наименовании человека‑ луоравэтлана: перенесение коренного смысла на потомка, неважно, мужского или женского пола. Других, увы, непреложных правил мне не пришлось уяснить. Правда, в женских именах мне не приходилось слышать упоминания о женских прелестях. Видимо, тут существовал какой‑ то запрет. Существовала семейная легенда о том, как мне дали имя Рытхэу – Неизвестный. Якобы мой дед, знаменитый уэленский шаман Млеткын, устроил настоящий обряд. В чоттагине был возожжён священный огонь, с высоты дымового отверстия на длинном тонком нерпичьем шнурке спущено священное Изделие – Парящие Крылья. Я могу рассказывать об этом обряде только со слов матери, так как был еще слишком мал, чтобы что‑ то запомнить. Дед Млеткин, устроившись у священного огня, под сенью Парящих Крыльев, медленно и четко произносил имена, которые предназначались мне. Боги, услышав угодное им, должны были движением Парящих Крыльев дать знак своего одобрения. Дед перебрал имена дальних и ближних предков, прославившихся и малоизвестных родичей, но Крылья оставались невозмутимо неподвижными, не отзываясь на намеки шамана.. Не добившись результата, дед принял решение. Он сказал: – Тогда он будет Рытхэу – Неизвестный! Так я получил свое чукотское имя. Оно состояло из одного слова, как это было принято в народе. Все чукчи носили имена, состоящие из одного слова, что сильно удивляло русских приезжих, у которых имена состояли из фамилии, имени и отчества. Хотя одно слово, на мой взгляд, это лучше всего. Человек должен иметь одно имя. Главное – не количество, а качество имени, его значение, его соотношение с жизнью. Хотя трудно себе уяснить, какой затаенный смысл таился в имени Тэюттин – Соленая собака. Иногда чукчи на протяжении жизни меняли свое имя. Чаще всего это происходило по совету шамана, после перенесенной смертельной болезни или какого‑ нибудь события, коренным образом изменившего жизнь человека. Русские имена, особенно фамилии, порой сильно озадачивали моих соплеменников. Ну, понятно, когда фамилия была, скажем, Петров или Иванов… Но математику у нас в школе преподавал Николай Недовесов. Его фамилия немедленно была переведена учениками на чукотский, и все терялись в догадках, что же было такого «недовешанного» у этого симпатичного, плотного, молодого мужчины с густой рыжей бородой. У нас в школе, когда мы более или менее освоили русский язык, распространенной игрой был перевод русских фамилий, имеющих смысловой оттенок, на чукотский. И очень часто человек не соответствовал своему имени, и тогда мы принимались искать в его облике скрытые качества. С появлением русских у чукчей появилась привычка принимать либо присваивать себе второе русское имя. Началось это в школе. Для русских учителей проще и удобнее было называть своих чукотских учеников по‑ русски. В таком случае данное, исконное имя превращалось в фамилию, а имя родителя – в отчество. Так, мой друг Тымнэвакат, чье имя переводилось как «Шагающий куда попало», взял в школе имя Анатолий, а отцовское Кагье стало отчеством, и он стал именоваться по русскому стандарту – Анатолий Кагьевич Тымнэвакат. Я долго сопротивлялся русскому имени. Скорее всего, это объяснялось тем, что мои родители никак не могли прийти к согласию, какое русское имя мне присвоить. Иногда меня называли именами случайных собутыльников, больших начальников, знаменитых людей… Долгое время я назывался Георгий, но официально оставался Рытхэу. Так было написано и в Свидетельстве о рождении, которое мне приходилось видеть своими глазами, и в комсомольском билете, выданном в 1944 году. Рытхэу Юрием Сергеевичем я стал летом 1946 года в бухте Провидения. Дело было так. Неизвестно было, сколько мне придется сидеть в этой бухте, дожидаясь дальнейшей оказии, чтобы продолжать мой долгий путь в Ленинградский университет, куда я намеревался поступать, поэтому решил пока найти работу. Самым большим работодателем тогда в этом арктическом мор ском порту была гидрографическая база, на которой работал мой старый знакомый гидрограф Бориндо. Гидрограф принял меня гостеприимно и некоторое время мы вспоминали, как ездили на моей упряжке мерить морские течения со льда Берингова пролива. Бориндо предложил мне сразу две работы – матросом на гидрографическое судно «Вега» и грузчиком в порт. Однако, чтобы оформиться на работу, требовался паспорт. Бориндо заверил меня: – Паспорт тебе получить нетрудно. – И написал записку начальнику милиции. Я знал, что для получения паспорта мне должно быть не менее шестнадцати лет, и я заблаговременно исправил на моем единственном официальном документе, комсомольском билете, 1931‑ й год рождения на 1930‑ й, что оказалось совсем нетрудно. Где‑ то на окраине портового поселка эскимос Альпрахтын сделал мне несколько фотографий. С ними я и отправился в местную милицию. Начальник сидел в том же здании, где располагалось управление порта и другие службы, и он принял меня ласково и даже излишне шумно. Он всячески приветствовал мое желание получить советский паспорт и даже порассуждал на эту тему, сказав, что в нашей стране человек без паспорта не может считаться полноценным советским человеком. Он протянул мне листок бумаги и сказал, что это анкета, где я должен заполнить нужные параграфы. Это заняло у меня буквально несколько минут. Быстро пробежав глазами анкету, начальник милиции вдруг сделал строгое лицо и спросил: – А где имя и отчество? Я замялся. Мне было почему‑ то неловко признаваться в том, что у меня нет ни имени ни отчества. – Как это – нет? – заволновался начальник. – Как тебя зовут? Рытхэу? И все? Больше ничего? Так дело не пойдет, – серьезно и строго произнес начальник милиции. – У каждого советского человека должны быть и имя и отчество. Он достал бланк новенького паспорта, раскрыл его и показал: – Вот, видишь графы – имя и отчество… Они не могут быть пустыми. А потом, что это за манера – одно имя? Одно имя бывает только у собак или царственных особ. Например, мою собачку зовут Пыжик, а последнего русского царя звали просто Николай. Правда, у него был номер – второй. А у тебя даже номера нет! – Где же я возьму имя и отчество? – растерянно пробормотал я. – И номер… – Думай! – многозначительно намекнул начальник милиции и надел на голову форменную фуражку. – Как, значит, появятся они у тебя – имя и отчество, – приходи и в один миг оформим тебе наш советский паспорт! На другом берегу бухты Провидения, на полярной станции, работал мой давний знакомый по Уэлену метеоролог Юрий Сергеевич. Иногда я заходил к нему в гости, часто советовался с ним по всяким житейским делам. Я и направился к нему и выложил перед ним суть проблемы с паспортом. – Так, где же взять тебе имя и отчество? – озадачился Юрий Сергеевич. И тут у меня возникла идея: – А если я возьму ваши имя и отчество? Юрий Сергеевич долго думал, потом расхохотался и сказал: – А что? Хорошая идея! Мне не жалко! – Правда? – обрадовался я. – Вот только какая загвоздка: наверное, надо дать какую‑ нибудь расписку, – засомневался Юрий Сергеевич. – Если надо – дам! Широкой души был человек – Юрий Сергеевич! На следующий день я уверенным шагом вошел в кабинет начальника милиции бухты Провидения и заявил: – Я вспомнил: меня зовут Юрий Сергеевич Рытхэу! – Ну вот! – удовлетворенно произнес начальник милиции и достал новенький, еще не заполненный паспорт. – Так и запишем: Юрий Сергеевич Рытхэу, тысяча девятьсот тридцатого года рождения, уроженец села Уэлен Чукотского района. Милиционер писал медленно, старательно, макая перо в бутылочку со специальной тушью, иногда высовывая кончик розового языка. – Поздравляю, гражданин Юрий Сергеевич Рытхэу! – торжественно произнес он, вручая мне паспорт. – Живи! Вот так и живу всю жизнь – Юрий Сергеевич Рытхэу. К КАЛЬСОНЫ элгыконагтэ Соответствующего слова в чукотском языке нет по той простой причине, что эта деталь одежды полностью отсутствовала у нашего народа и не считалась необходимой. Но с тех пор как у нас появились тангитаны‑ коммунисты, проводники новой жизни и нового мировоззрения, одетые во все матерчатое, новая одежда в какой‑ то степени стала симво лом грядущего светлого мира, в котором простой чукча мог стать вровень с самым образованным и умным тангитаном. Самым простым для достижения этой цели была одежда: казалось, оденься во все матерчатое, и хотя бы внешне ты будешь сильно походить на тангитана‑ коммуниста, вестника будущей, счастливой жизни. Но лично для меня эта цель была невообразимо далеко, в туманном будущем, за пределами нашей школы, нашего Уэлена. И вдруг случилось почти чудо: по результатам моего первого года обучения в уэленской неполной средней школе я оказался в числе лучших учеников и был премирован не только похвальной грамотой, но и поездкой в пионерский лагерь в залив Кытрын, на культбазу, в специально построенный образцовый поселок, где не было ни одной яранги. В своем месте я расскажу поподробнее про эту культбазу, она этого заслуживает. Мама сшила мне новую летнюю кухлянку и нерпичьи штаны. В Кытрын мы плыли на кожаной байдаре мимо скалы Сенлун и эскимосского селения Наукан, где жили мои родичи по материнской линии. Мимо нас проносились утиные стаи, бакланы степенно и важно держали направление на неведомые нам острова, иногда по курсу возникали стада моржей, а китовые фонтаны сопровождали нас на всем пути от Уэлена до залива Кытрын. Мысли мои были далеки от всего этого привычного окружения. Было не только любопытно, но и тревожно. Почему‑ то я больше всего опасался кровати. Мне казалось, что я среди ночи непременно свалюсь с этой высокой тангитанской подставки для сна. Культбаза показалась сразу, как только наша байдара обогнула Нунямский мыс, на высоком берегу которого стояли несколько яранг. За мысом простирался обширный залив с удивительно спокойной водой, взрезаемой лишь шумным фонтаном одинокого кита. Мы причалили к галечному берегу, и тут нас сразу удивили две железные полосы, которые уходили вдаль, к стоящим двумя стройными рядами деревянным домам. Это оказалась местная железная дорога. По ней со звоном катилась на колесах тележка, и на краю ее сидел худой черноватый тангитан. Он оказался пионервожатым, человеком, приставленным к нам, диким представителям северного побережья Чукотского полуострова. Он погрузил наши нехитрые вещички на тележку. Мне очень хотелось проехать на этой необыкновенной железной нарте, но пионервожатый сделал знак следовать за ним, сам же взгромоздился прямо на наши пожитки. Мы бежали вслед за резво катящейся тележкой, успевая оглядываться, осматриваться в этом необыкновенном поселке. Я мысленно представлял, что в светлом будущем, обещанном коммунистами, мой родной Уэлен будет выглядеть именно так и ряды деревянных домов выстроятся вдоль галечной косы от утеса Энмын‑ Еппын до Тэпкэна, за которым стояла полярная метеорологическая станция. Первым делом мы направились в баню. В предбаннике, в котором чуялась теплая сырость, нас заставили раздеться и аккуратно сложить собственную одежду в специально приготовленные, чисто вымытые мешки из‑ под американской муки. Вместо нашей привычной меховой одежды для нас были сложены кучки самой настоящей матерчатой тангитанской одежды. Неужели моя фантастическая мечта сбылась – я буду как настоящий тангитан, во всем матерчатом, и даже вместо нерпичьих торбазов на моих ногах будут настоящие ботинки со шнурками! После бани, легкий и как будто ставший сам себе чужим, я первым выскочил в предбанник и принялся торопливо натягивать на себя новый наряд, словно боясь, что кто‑ то передумает, отнимет все это богатство… Я оказался первым, но тут меня ожидало страшное разочарование. Оглядев меня, пионервожатый засмеялся: – Ты чего так вырядился? Кальсоны поверх натянул! Мне казалось, что эти белые штаны с завязками внизу как раз и были предназначены, чтобы их носить снаружи, на виду. Ведь это так красиво! Одеваясь, я воображал, что вот приплыву в Уэлен, а на берегу среди встречающих мама. Она сразу узнает меня в белых, нарядных штанах и закричит издали: – Сынок, какой ты красивый стал! Как настоящий тангитан! Под смех пионервожатого и других ребят мне пришлось переодеваться, натягивать черные штаны из грубой, как нерпичья кожа, материи. Мы сложили свою старую одежду в мешки, и началась наша пионерская жизнь под звук горна и грохот барабана. Мы ходили строем по тундре, по единственной улице культбазы, выучили несколько песен и громко горланили, пугая собак. Новая жизнь в новом селении быстро наскучила мне, и я затосковал. Грезил о своем родном Уэлене, о тундре за лагуной и даже о своей исконной пище. Иногда я убегал в ярангу местного аборигена Пакайки, которая располагалась прямо на мысе Кытрыткын, хватал кусок моржового мяса, копальхена, и жадно жевал. Пакайка когда‑ то считался владельцем всего здешнего побережья, и его личные охотничьи угодья простирались вокруг глубоко вдающейся в материк бухты. Но теперь он считался врагом советской власти, и поговаривали, что в скором времени его арестуют и посадят в сумеречный дом. Все чаще мне снился родной Уэлен, все чаще я воображал, как я схожу с байдары, весь в матерчатом, и мама протягивает ко мне руки и говорит: – Какой ты красивый, сынок! Наконец за нами приплыла большая кожаная байдара. Нас повели на прощание в баню. Я мылся с удовольствием, сознавая, что когда еще придется вот так тщательно скоблить свою кожу, мыть голову… В предбаннике на месте аккуратно сложенной тангитанской одежды каждого из нас ждал мешок со старым нарядом, в котором мы прибыли сюда из родного селения. Тангитанской одежды не было. Нетрудно было понять, что она была предназначена лишь на время пребывания в пионерском лагере. Это было так обидно, что я едва мог сдержать подступившие слезы. Я натянул свои нерпичьи штаны, торбаза, летнюю кухлянку и был готов отбыть в свой родной Уэлен точно в таком виде, в котором уехал три недели тому назад. Мы снова проплыли мимо Нунямского мыса, вышли на мыс Дежнева, оставив по правому борту острова Большой и Малый Диомид, эскимосское селение Наукан, и за скалой Сенлун увидели родную уэленскую косу с двумя рядами яранг, вытянувшимися вдоль нее. Радость возвращения на родную землю затмила обиду. За долгие годы я износил множество кальсон из самых разных тканей. Но до сих пор помню те, свои первые кальсоны, подарившие мне недолгую радость и чувство светлого грядущего. КАРТИНА калее, кэликэл Точный перевод скорее будет – начертанное, изображение. Разумеется, моим со племенникам была незнакома живопись в современном виде и понятии. Но ровные, чистые поверхности заполнялись либо орнаментом, либо схематическими рисунками. Замечательным художественным изобретением моих уэленских земляков считаю картины на поверхности полированного моржового бивня. Сначала они как бы иллюстрировали хорошо известные волшебные сказки. Именно волшебные сказки, в которых создавалась фантастическая действительность, давался неограниченный простор воображению, вдохновили очень многих моих земляков. Зачинателем и долгим законодателем жанра был знаменитый сказитель Чукотского полуострова Нонно. Почти весь хорошо знакомый фольклор лег на белую поверхность моржовых бивней. Эта была своего рода письменность, ибо начертанное, картинки можно было «читать», поскольку они покадрово изображали сценки, персонажей фольклорных произведений. Принцип cartoon был изобретен задолго до того, как он появился на страницах американских газет и дал целое направление не только детской литературе, но и анимационному кино. Легенда о Пичвучине, Девушки и медведь, Охота на морского зверя, Охота на умку, Женщины в тундре – вот чаще всего встречающиеся сюжеты картин на моржовом бивне. Чукотские художники раскрашивали картинки, втирая в шероховатую поверхность изображения тонко размолотые натуральные краски – охру, разного рода смеси из копоти, жира и крови морских зверей и даже содержимого птичьих желудков. Эти моржовые бивни теперь можно увидеть во многих этнографических и художественных музеях мира. Они устойчиво пользуются спросом среди туристов, начиная с XVIII века. По ним можно «прочитать» историю нашего народа на протяжении долгого исторического периода, изучить материальную культуру, узнать, на чем и чем и на кого охотились наши передки, как выглядели мы сами, узнать, в каком месте и какая яранга стояла столетие назад. Особенной любовью уэленских художников пользовался вид родного селения. Вытянутый по длинной галечной косе двумя рядами яранг, он идеально ложился на продолговатый моржовый бивень, словно созданный именно для этого. Протяженность белой поверхности клыка морского великана давала простор фантазии, возможность «раскадровки» связного последовательного рассказа. Я неисправимый сторонник реалистического изобразительного искусства. Может быть, потому, что всякое изображение служило для меня прежде всего источником знания, и не столько предметом художественного наслаждения. Еще не умея читать, я с особым вниманием и тщанием разглядывал прежде всего картинки на страницах книг, черпал в них сведения не только об окружающем мире, но более всего о том, который находился вдали от меня, манил меня и звал своей красочностью. Попав в Ленинград, я прежде всего устремился в Эрмитаж, Русский музей. Я мог часами стоять перед «Данаей» Рембрандта, перед пейзажами Левитана, Куинджи, Саврасова, я буквально влюбился в портрет актрисы Самари Ренуара. В новых странах и городах я прежде всего посещал картинные галереи, музеи изобразительных искусств, даже в маленьких селениях и поселках старался отыскать нечто, связанное с живописью. Однажды мне довелось побывать в отдаленном бурятском поселке на юге Читинской области. Это был великолепный сентябрь забайкальской осени. Меня познакомили с лучшими тружениками. Гостеприимный председатель местного колхоза перед обедом показал мне гордость селения – вместительный клуб. – Здесь мы собираемся, проводим собрания, слушаем концерты наших собственных артистов… Войдя в клуб, я прежде всего обратил внимание на огромное панно, занимавшее всю левую стену. Приглядевшись, я обнаружил, что это групповой портрет самых знаменитых и знатных людей колхоза и селения. Среди них я узнал многих, с которыми меня познакомил председатель. Сам он стоял, легко узнаваемый и различимый, в самом центре картины. Хотя, точнее сказать, не в самом центре. Главными персонажами являлись каких‑ то два странных субъекта, если можно так сказать – два среднестатистических бурята сильно пожилого возраста. Именно они составляли ядро этого огромного художественного панно. Именно на них были обращены уважительные, подобострастные, если не сказать, несколько подхалимские взоры изображенных на портрете. Сопровождавший председатель, заметив мой интерес к панно, услужливо стал пояснять: – Вот Дулма… Узнаете? Наша знатная доярка. А это Борька – пастух. Но какой пастух! Тракторист Цырен… Лучшие люди! Председатель перечислил всех, дав каждому самую лучшую характеристику. Кроме тех двоих, на которых были устремлены верноподданнические взгляды лучших людей колхоза, в том числе и председателя. – А эти двое кто? – спросил я, показав на центр панно. – А, эти? – Председатель как‑ то странно махнул рукой… – Так… Типажи! – Тоже известные люди? – попробовал я уточнить. – Были известные, – уныло произнес председатель. Заметив, что я все равно не отстану и постараюсь выяснить, что это за «типажи», как он сам выразился, председатель, глубоко вздохнув, признался: – Раньше здесь стояли Хрущев и Булганин… И рассказал мне забавную историю. Несколько лет назад два наших высших государственных деятеля совершали вояж по Индии и Китаю. Это были Булганин и Хрущев. На обратном пути в Москву они решили посетить отдаленные районы Забайкалья и остановили выбор на Агинском автономном округе, который в те годы процветал по сравнению с другими регионами Читинской области. Огромная делегация, куда входили не только москвичи, но и представители местных партийных и советских органов, провела в колхозе целый день. И вот это знаменательное событие председатель колхоза решил навеки запечатлеть на стене колхозного клуба. Пригласили известного читинского художника, члена Союза художников СССР. Человек, по воспоминаниям председателя, был талантливый, но, как всякий талант, крепко пьющий, и чаще всего в самое неподходящее время. Поначалу художник взялся за работу с большим энтузиазмом. Несколько месяцев у него ушло на то, чтобы написать портреты персонажей будущей картины. – Я ему выдал большой аванс, – вспоминал председатель, – и в этом была моя большая ошибка. Художник уехал в город якобы за красками и надолго пропал. До меня доходили слухи, что он беспробудно пьет. Можно было бы пригласить другого, но мне сказали, что этот самый лучший, а что пьет – это свойство творческого человека. Протрезвев, художник рьяно взялся за труд. Я провел в клуб дополнительное освещение, а на стене стали уже проступать контуры будущего панно. Вскоре некоторые герои картины стали узнаваемы, и они толпами, всеми семьями, с друзьями приходили в клуб, громко выражали свое мнение, указывали художнику на его ошибки, давали множество советов. Но главная беда была в том, что они угощали художника и он на несколько дней выходил из рабочего состояния. Пришлось ограничить доступ в клуб, соорудить специальное устройство, как бы занавесь, которая закрывала панно, когда художник не работал. Шли месяцы. Все мы терпеливо ожидали окончания этого, как нам казалось, великого художественного произведения. Хотя неоконченная картина большую часть времени оставалась закрытой от постороннего взора, все же время от времени, особенно когда у художника заканчивались деньги, он открывал моему взору запечатленных на картине моих земляков. Я не торопил художника, понимая его право творца на время, на творческое обдумывание. Картина была почти закончена, и художнику оставалось только написать фон, так сказать, пейзаж нашего родного селения, его окрестностей, как случилась великая беда: сняли Булганина! А художник был как раз в творческой отключке, и пришлось ждать какое‑ то время. Он встретил эту новость удивительно спокойно. Сказал, что перепишет Булганина на какого‑ то бурята. Долго перебирали, кто же может заменить этого большого государственного деятеля. Дулма принесла старую фотографию своего отца. Внешне Жалсарай даже походил на Булганинва. Бородка такая же – белая, аккуратная. Художнику в основном пришлось потрудиться над одеждой, орденами. Эти исправления стоили колхозу немалых денег. Получилось очень даже неплохо. Хрущев даже стал видеться ближе к простому народу. Но мы недолго радовались. Пришла весть и о снятии Никиты Хрущева. Ну что тут поделаешь! А художник, похоже, был только рад этим политическим пертурбациям. Он заявил, что сделать из Хрущева бурята проще простого и даже дешевле, чем переписывать Булганина на деда Жалсарая. Вот так и получилась эта картина. Но ничего, зато мои земляки, настоящие труженики, хорошие люди навеки запечатлены здесь! – И председатель гордо посмотрел на меня.