МОРЕ анкы

Его голос – это первый природный голос, который я услышал в своей жизни. Наша яранга стояла в морском ряду древних жилищ, выстроившихся вдоль уэленской галечной косы. Даже в самые тихие дни, дни полного штиля и неподвижности воздуха, его мощное дыхание проникало сквозь тонкие стены из кожи моржа, смешивалось с человеческими голосами и составляло постоянный фон. А в штормовые дни, в дни морского гнева, на галечную косу обрушивались удары такой силы, что все вокруг содрогалось, мигало пламя в каменных жирниках и даже притихшие собаки вздрагивали и глубже прятали в мех свои испуганные морды. Особенно громко и убедительно напоминало море о своей мощи поздней осенью, перед приходом постоянного зимнего ледового панциря. Иногда волны доходили до нашей яранги, и случались годы, что нам приходилось покидать свое жилище и переселяться к родственникам, которые жили в лагунной части нашего селения. Когда море ненадолго успокаивалось, люди направлялись на берег, в поисках даров моря. Чаще всего собирали мыргот, свежую морскую капусту, мелких рачков, куски дерева. Случалось, что выкидывало целого моржа и тюленя. Обычно зверь был несвеж, но вполне годился в качестве приманки на пушного зверя. Дармовую тушу отвозили в тундру и оставляли рядом с настороженными капканами и ловушками. На моей памяти несколько раз море дарило уэленцам бесценный подарок – целую китовую тушу. Почти всю зиму из вмерзшего в лед морского великана вырезали кубы желтого сала, топили из него жир, кормили собак. Вокруг туши питались многочисленные тундровые звери – песцы, лисы, волки, росомахи. Но большую часть года Чукотское море было покрыто крепким ледовым покровом. С берега ледовое пространство казалось бесконечным, протянувшимся на огромное расстояние до самого Северного полюса. Между прочим, на карте, висевшей в школе, наше морское пространство к северу от Уэлена было закрашено белой краской, обозначающей сплошной лед. Но лед не был сплошным. Он был испещрен трещинами, через которые выходило морское тепло, разводьями и полыньями, спокойная гладь воды нередко нарушалась всплеском всплывающих нерп и лахтаков. Иногда среди торосов появлялся сам хозяин Ледовитого океана – умка, белый медведь. Надо было повнимательнее оглядеться вокруг себя, и тогда кажущееся мертвое пространство оказывалось полным жизни, шума и таинственного шороха. Жизнь пробивалась сквозь ледяной панцирь. Если долго держался южный ветер, лед мог отойти от берега, оставив так называемый припай – прочную ледовую кромку, которая таяла лишь к середине лета. И тогда в разгар полярной зимы вдруг открывалось широкое водное пространство, блестевшее при свете полной луны, под северным сиянием и блеском больших, словно приблизившихся звезд. Однако главная роль моря в жизни прибрежного арктического человека состояла в том, что это был подлинный источник жизни. Море кормило эскимоса, кормило чукчу. Без моря он бы не жил на продуваемом всеми ветрами берегу. Почти все береговые селения и стойбища располагались на открытых, выдающихся далеко в море мысах и галечных косах. Когда в море показывалось стадо моржей или китовый фонтан, требовалось немного времени, чтобы в море вышла промысловая байдара. И зимой не надо долго идти по ледовому припаю, чтобы добраться до разводий и полыней, где резвились жирные нерпы. Эскимосское селение Уназик располагалось на длинной галечной косе, на несколько километров выдававшейся в море. Место было опасное – в сильные шторма волны перекатывались через узкую косу, смывали яранги, разрушали хозяйственные постройки. Случались жертвы и среди людей. Но ничто не могло заставить уназикцев покинуть это прекрасное для морской охоты место, где можно было видеть море по обе стороны косы от горизонта до горизонта, где морской зверь близко подходил к берегу. Советским властям чуть ли не силой пришлось переселять жителей Уназика, главным образом в целях предотвращения контактов советских эскимосов с американскими, которые жили как раз напротив уназикской косы на острове Святого Лаврентия. Когда устанавливался прочный ледовый припай, дядя Кмоль брал меня с собой на первое жертвоприношение морским богам. Мы готовились к этому священному обряду загодя. С вечера тетя крошила в специальное блюдо темного дерева сушеное оленье мясо, клала кусочки белого жира, тюленьего сала. Вся эта «священная еда» удивляла меня своей мизерностью, скудостью. Я как‑ то высказал свое замечание по этому поводу. Дядя не удостоил меня ответом. Одетые в белые камлейки, при свете утренней зари, которая обозначалась на восточной стороне горизонта яркой красной полосой, мы медленно, степенно спускались к замерзшему морю, брели под черными скалами и выходили в отдельно стоящей скале Сенлун, поднимающейся высоко из светлого ледового окружения. Здесь дядя Кмоль останавливался и, обратившись к разгорающейся заре, сначала стоял молча, а потом начинал шептать. Как я ни напрягался, я никак не мог расслышать слов, различить речь. Иногда мне казалось, что он говорит на ином, незнакомом мне языке. Стояла такая тишина, что я отчетливо слышал шелест скатывающегося со скалы Сенлун ночного снега, звездный шорох и биение собственного сердца. Иногда священную речь дяди Кмоля прерывали какие‑ то вскрики, более похожие на звериный голос, нежели человеческий. Я вздрагивал, и в мою душу закрадывался подспудный страх. И тогда мне казалось, что за нами, чуть выше нас стоят невидимые существа, те, которых называют Морскими Духами. После каждой удачной охоты, будь она коллективной, на байдаре или вельботе, или одиночной, на морском льду, каждый раз приносилась жертва. После одного случая я перестал удивляться мизерности того дара, который предоставлял человек морю‑ кормильцу и Морским Духам. Мы ехали на собачьей упряжке по морскому припаю с нартами, нагруженными свежим моржовым мясом. Моя упряжка следовала за собаками старика Рычыпа. Я еще был школьником, и такой опытный сопровождающий был не лишним в мелких прибрежных торосах, где тяжелая нагруженная нарта могла легко перевернуться. В привычном месте возле скалы Сенлун Рычып остановился, крепко вбил остол в слежавшийся сырой весенний снег и чуть отошел в сторону, держа в руке деревянный сосуд с жертвенным угощением. Он недолго беседовал с богами, очевидно благодарил за удачную охоту. Бросив в снег жертвенное мясо, он вернулся к своей нарте и погнал своих собак. Мои же псы, которые очень внимательно наблюдали вместе со мной за жертвоприношением, едва стронув нарту, рванули к жалким кусочкам мяса и одно мгновение сожрали священную еду, повергнув меня в полное смятение и в священный ужас. Уже достигнув яранг, я притормозил свою нарту рядом с Рычыпом и с дрожью в голосе сообщил о случившемся. К моему удивлению, старик с поразительным спокойствием выслушал мое сообщение и усмехнулся: – Собакам ничего не досталось… – Но я же видел, – возразил я. – Ты что же думаешь, что собаки проворнее Духов? Еще мгновение до этого я был уверен, что отчетливо видел, как исчезали в розовых собачьих пастях куски мяса, но после слов Рычыпа я засомневался: и впрямь собаки никак не могли оказаться проворнее Морских Духов. Таинственность общения взрослых с Морскими Духами возбуждала любопытство и вместе с тем рождала в душе некое трепетное, боязливое благоговение перед непостижимо могущественными силами, которые таились в морских пучинах. Если морские охотники попадали в воду, оступившись, соскальзывали со льдины в разводье или летом хищный морж пробивал дыру в деревянном вельботе или кожаной байдаре, как правило, никто не бросался спасать их. Считалось, что люди, попав в воду, становились добычей, жертвой невидимых человеческому глазу могущественных, жестоких сил. Я на всю жизнь запомнил эту жуткую картину. Случилось это в Уэлене в позднюю осень сорокового года прошлого века. Южный ветер оторвал дрейфующий лед от припая, и открылось зимнее, непривычно свободное от плавающих льдин водное пространство. Нерпы и лахтаки и одиночные, отставшие от стаи моржи близко подплывали к кромке припайного льда. Самое большое скопление зверя наблюдалось у скалы Сенлун. Туда и устремилась группа молодых охотников. Беспечные, полные сил молодые люди так увлеклись добычливой охотой, что не заметили, как кусок льда, на котором они находились, оторвало от припая и понесло в открытое море. Первое время охотники не паниковали, тем более что льдину течением и ветром двинуло в сторону уэленского берега. Беду заметил наблюдатель, который, по обычаю, сидел на утесе Еппын. На кромке припая собрались люди, почти все население Уэлена. Кто‑ то из русских предложил притащить байдару и с ее помощью попробовать спасти терпящих бедствие. Старшины Уэлена с недоумением посмотрели на него: но что с него взять, он же не знает обычая – нельзя отнимать у Моря его добычу! Льдина приближалась к припаю, и у многих затеплилась надежда. Охотники уже приготовились прыгнуть на твердый, неподвижный лед, сцементированный с берегом. Но чуда не произошло: льдина как‑ то странно вильнула и понеслась прочь со страшной скоростью, быстро удаляясь в кипящее море. Тангитанские мужчины и женщины кричали и стонали, но коренные уэленцы стояли, словно превратившиеся в каменные изваяния. Льдина быстро удалялась, и фигурки людей уже стали неразличимы, растворились в морской дали, где все сливалось в белесое, студеное, одноцветное. Умолкли тангитаны, и только вой ветра занял все пространство. Этот вой был похож на громкий человеческий плач, горестный возглас по ушедшим навсегда от берега нашим землякам. Спустилась зимняя мгла, пошел снег, сжимая пространство. Море взяло свою добычу, и человек, зависимый от него, был бессилен.