 |
V. Обывательские методы критики 1956
|
|
|
|
Но прошли годы, и все эти мракобесы исчезли под могучим воздействием советской общественности. В газетах и журналах все чаще стали появляться статьи, восхваляющие великое воспитательное значение сказок.
Теперь уже считается общепризнанной истиной, что сказка совершенствует, обогащает и гуманизирует детскую психику, так как слушающий сказку ребенок чувствует себя ее активным участником и всегда отождествляет себя с темп из ее персонажей, кто борется за справедливость, добро и свободу. В этом-то деятельном сочувствии малых детей благородным и мужественным героям литературного вымысла и заключается основное воспитательное значение сказки.
Как же, в самом деле, не радоваться за новое поколение ребят! Наконец-то им будет дана, и притом в самом обильном количестве, витаминная, сытная духовная пища, обеспечивающая детям нормальный и правильный умственный рост. Давно уже не встретишь в печати таких смельчаков, которые решились бы открыто и прямо выступить против фантастических сказок.
Да и в жизни, в быту, на практике сказка уж никому не страшна: столичные и областные издательства беспрепятственно снабжают детей украинскими, азербайджанскими, китайскими, индийскими, румынскими сказками, не говоря уже о датских, французских, немецких... Тема об огульной зловредности сказок сдана в архив - и забыта. Теперь вопрос переносится в более узкую сферу: не вредна ли ребенку та или иная определенная сказка? Не наносит ли она его психике какой-нибудь тяжкой травмы?
Тревога совершенно законная, и к ней нельзя не отнестись с уважением.
Но грустно, что наш педагогический опыт все еще не выработал сколько-нибудь устойчивых принципов для определения вреда или пользы той или иной категории сказок. Грустно, что здесь открывается широкий простор для обывательских, произвольных суждений.
|
|
|
Случилось, например, известному композитору М.И.Красеву сочинить детскую оперу по сюжету моей "Мухи-цокотухи". Услышал эту оперу по радио один из жителей Забайкалья, медицинский работник Владимир Васьковский, и написал в "Литературную газету":
"Такие сказки не нужно было не только музыкально оформлять, но вообще выпускать в свет. Сказка вызывает у ребят определенное сочувствие к бедной, невинно пострадавшей мухе, к "храброму" комару и другим паразитам. И странно: с одной стороны, в нашей стране проводится систематическая беспощадная борьба с насекомыми, а с другой - отдельными (?!) писателями выпускаются в свет произведения со стремлением вызвать к паразитам сочувствие".
"Литературная газета" отказалась разделить его страхи. Тогда он пожаловался на нее в другую инстанцию, откуда его письмо переслали в Комиссию по детской литературе Союза писателей. В письме он снова повторил свои нападки на "Муху", а заодно и на отличный рассказ Евгения Чарушина "Волчишко", в котором, к величайшему его возмущению, маленьким детям внушаются зловредные симпатии к волкам.
По-моему, он поступил вполне правильно. Все, что мы, литераторы, пишем, читатели имеют право судить, как им вздумается, и высказывать свои суждения в любой форме. А если суждения эти ошибочны, никто не мешает любому из нас вступиться за истину и опротестовать приговор.
Этим своим правом я и попытаюсь воспользоваться, тем более что суждения забайкальского критика кажутся мне чрезвычайно типичными для множества подобных высказываний: он один представляет собою несметные легионы таких же мыслителей, меряющих произведения детской словесности точно такими же мерками.
Этого, конечно, не могла не понять Комиссия по детской литературе Союза писателей.
|
|
|
Уверен, что она раньше всего указала обличителю "Волчишки" и "Мухи" на полную непригодность утилитарных критериев, с которыми он так простодушно подходит к определению вредности или полезности сказок.
Ведь если пользоваться такими критериями, придется забраковать, уничтожить не только эти две бедные книжки, но целые десятки других, и в первую голову народные сказки, песенки и прибаутки о зайцах, где выражены самые нежные чувства к этим грызунам и вредителям.
Зайки, заиньки, зайчики, заюшки - так исстари называет их наш фольклор для детей, созданный в течение веков, и самое изобилие ласкательных форм показывает, что народ - право же, неплохой педагог - нисколько не боится прививать своим малолетним питомцам любовь к этим прожорливым тварям:
Заинька мой беленький,
Заинька мой серенький,
Заинька, попляши,
Заинька, поскачи!
Ко всем подобным произведениям фольклора вполне применимы слова К.Д.Ушинского:
"Это... блестящие попытки русской народной педагогики, и я не думаю, чтобы кто-нибудь был в состоянии состязаться в этом случае с педагогическим гением народа"[91].
А если применять предлагаемый критиком наивно-утилитарный критерий, придется отнять у детей и некрасовского "Дедушку Мазая", который вызывает в ребячьих сердцах горячее сочувствие к зайцам:
Зайцы - вот тоже, - их жалко до слез!
Жалко до слез - вы подумайте! Жалко до слез грызунов и вредителей! И как радуются, как ликуют ребята, когда Мазай спасает всех этих зайцев от гибели и отпускает их в лес, чтоб они - даже страшно сказать! - и дальше размножались на воле.
Мало того: к довершению бедствия, в нашем фольклоре то и дело внушается детям, будто зайцы - верные и преданные друзья человека, охраняющие его огороды от хищников, будто они не только не губят капусту, но поливают и холят ее:
А я заюшка, а я серенький,
По городам[92] я хожу,
Я капусту стерегу,
А на пору хозяину
Рассаду полью[93].
Если встать на позиции забайкальского критика, нужно скрыть от ребят эту песню, дающую им ложное представление об этих врагах человека. Точно так же придется изъять из обихода детей и сказку Льва Толстого "Три медведя", где такая же - чисто народная - симпатия к этим губителям деревенских коров.
|
|
|
И что делать с народной сказкой "Финист - ясный сокол", где серый волк представлен малышам как благодетель и друг человека? И с народной сказкой "Волшебное кольцо", где благодетелем и другом человека выступает зловредный мышонок?
- Да, я теперь вижу и сам, что поступил необдуманно, - ответил бы, вздыхая, Владимир Васьковский. - Но будьте добры, объясните, пожалуйста, почему же народ, а вслед за ним и великий народный поэт забывают во время своего общения с детьми, что миллионами рублей исчисляется вред, наносимый зайцами нашим огородам и плодовым деревьям? Почему те самые крестьяне, которые кровно заинтересованы в истреблении хищников, внушают своим малышам пылкое сочувствие к ним?
- Объяснить это, конечно, нетрудно! - ответила бы детская Комиссия Союза писателей. - Дело в том, что тысячелетним своим педагогическим опытом народ имел возможность убедиться, что, сколько бы ни влюбляли младенца в сереньких и беленьких заинек, заек и заюшек, этот младенец, когда станет мужчиной, с удовольствием примет участие в охоте на зайцев. Никакая сказка, услышанная или прочтенная в детстве, не помешает ему бить их без всякой пощады. Создавая свои бессмертные детские песни и сказки, народ очень хорошо понимал, что они совсем не для того предназначены, чтобы заблаговременно осведомлять младенцев, какие звери будут им впоследствии вредны, а какие полезны. У детской сказки есть другие задачи, в тысячу раз более серьезные, чем эта классификация зверей.
- Какие же это задачи? - спросил бы присмиревший Владимир Васьковский.
- Задачи немалые! - ответила бы Комиссия Союза писателей по детской литературе. - И даже, можно сказать, колоссальные. Но раньше всего обратите внимание, что, выполняя эти важные задачи, наши народные сказки, равно как и сказки великих писателей, относятся с откровенным презрением к предлагаемым вами мерилам для определения их полезного действия. Это выразилось, например, в народной сказке, чрезвычайно любимой детьми, - "О сером волке и Иване-царевиче", где, словно в насмешку над вашими принципами, волк выступает большим добряком, добывающим своему другу Ивану и златогривого коня, и жар-птицу, и Елену Прекрасную, так что дети с самого начала отдают все свои симпатии волку. Это выразилось также и в сказке про другого волка, написанной Львом Толстым, где волк изображен вольнолюбивым мудрецом, отказывающимся во имя свободы от сытой, обеспеченной жизни.
|
|
|
А медведи - всевозможные Мишки, Топтыгины, Михаилы Потапычи - нужно ли говорить, какими обаятельными для миллионов детей сделал их тот же народ! И кто не знает, что самые, так сказать, задушевные игрушки для малых ребят это именно Мишки, деревянные, тряпичные, плюшевые, - изготовленные специально затем, чтобы ребята могли гладить их, баюкать, жалеть и ласкать, укутывать их в лоскутки, кормить воображаемой кашей, защищать от воображаемых бед. И нужно быть лунатиком, совершенно оторванным от подлинных реальностей жизни, чтобы, увидев у какого-нибудь Вани плюшевого медвежонка в руках, отнять у него эту игрушку из боязни, что он, когда станет Иваном, не пойдет с ружьем или рогатиной на живого лесного медведя.
Так - или приблизительно так - должна была ответить Комиссия по детской литературе от имени Союза писателей. Но, к великому моему изумлению, она ответила ему совершенно иначе.
"Вы правы в самой постановке (!) вопроса, - заявила она с первых же слов. - К сожалению (?), некоторые наши писатели, работавшие в области (так и сказано: "работавшие в области") детской сказки и детского дошкольного рассказа, действительно ради занимательности совершили ошибки, наделяя вреднейших зверей, птиц и насекомых качествами положительных героев".
Дикий ответ, канцелярский. Ведь при таком подходе к детской сказке окажутся глубоко ошибочными и замечательная сказка Жуковского о том же благодетельном волке, где поэт вслед за народом прославляет доброту и гуманность волков, и сказка Льва Толстого о медведе на повозке, где ребячьи сердца так и влекутся к медведю, и пушкинская сказка о Салтане, вызвавшая симпатии детей к комару. Кто из нас в детстве не хлопал в ладоши, не радовался, когда читавшие нам сказку доходили до знаменитых стихов:
Чуду царь Салтан дивится,
А комар-то злится, злится
И впился комар как раз
Тетке прямо в правый глаз.
Повариха побледнела,
Обмерла и окривела.
Слуги, сватья и сестра
С криком ловят комара...
и т.д.
Почему же, спрашивается, Пушкин, Жуковский, Толстой совершили эту странную "ошибку"?
Комиссия по детской литературе ответила на этот вопрос таким легкомысленным вздором:
|
|
|
"Объяснялось это, на наш взгляд, - так и написала она, пренебрежением к правде жизни, незнанием родной природы".
Установив таким косвенным образом, что не только Чарушин и я, но и Пушкин, и Жуковский, и Лев Толстой, а с ними заодно и Некрасов не знали родной природы и относились пренебрежительно к жизненной правде, Комиссия по детской литературе тут же заявила, вопреки очевидности, что русский народ в своем фольклоре почти не придает положительных черт каким-нибудь вредным животным, то есть предпочла умолчать о вышеназванных зайцах, волках, мышах и медведях.
Ради чего же допустила она все эти отклонения от истины? А ради того, чтобы сделать из них соответствующий административно-практический запретительный вывод: опера композитора Красева была признана вредной и уже больше не звучала в эфире.
Повторяю: приемы и методы нашего критика чрезвычайно типичны для многих подобных высказываний. И конечно, я не стал бы так долго на них останавливаться, если бы в их основе не лежало одно заблуждение, имеющее мировоззренческий, принципиальный характер.
Как было сказано на предыдущих страницах, народ тысячелетним своим педагогическим опытом пришел к непоколебимой уверенности, что те сказочные образы, которые окружают ребенка в первые годы его бытия, не останутся в его уме неподвижными, а в процессе его развития и роста, под влиянием жизненной практики, подвергнутся большой переоценке. В данном случае к народу вполне применимо утверждение Энгельса, что "люди мыслили диалектически задолго до того, как узнали, что такое диалектика..."[94].
Представить себе жизнь ребенка в виде процесса, то есть в беспрерывном движении, изменении, развитии, многим и сейчас не под силу. Этим людям все еще порою мерещится, что ребенок есть просто сундук, в который что положишь, то и вынешь. Положишь любовь к волку, или к комару, или к мухе так эта любовь и останется в нем до самого конца его жизни. И они стараются напихать туда, в этот сундук, возможно больше хороших вещей и очень удивляются, когда вынимают оттуда совсем не то, что туда положили.
Не подозревая о диалектичности детского возраста, они топорнейшим образом думают, что, если ребенку в качестве умственной пищи дать, скажем, некое а, то это а так и останется в нем в виде а и не преобразится в б, или в, или г. Они забывают, что как яйцо не похоже на курицу, как семя не похоже на дерево, так и трехлетний младенец не похож на того человека, который из него выйдет впоследствии. Ребенок есть только черновик человека, и многое в этом черновике будет зачеркнуто, и многое пририсовано заново, покуда из большеглазого и щекастого Юрика выйдет Павлов, Циолковский или самый низкопробный деляга.
Из того, что ребенок в три года переживает период ломания игрушек, отнюдь не следует, что к пятнадцатилетнему возрасту он сделается взломщиком несгораемых касс.
Педагоги, не учитывающие диалектического развития ребячьего возраста, именно так и думают. Совсем как та беременная, которая горько заплакала, узнав, что у ее утробного младенца, в начале второго или третьего месяца, появились жабры и хвост: "Не хочу, чтобы мой Ваня был хвостатенький!" - не подозревая, что и жабры и хвост исчезнут у него еще до рождения.
Эти нехитрые люди воображают, что каждая сказка, которую расскажешь младенцу, так-таки до гроба и останется в нем со всей своей моралью и фантастикой и определит собою всю его дальнейшую жизнь.
На этой наивной уверенности спекулировали все гонители сказок еще во времена педологии.
В Ростове-на-Дону некто П. (не Передонов ли?) тиснул в ту пору статью, где грозно осуждал знаменитую сказку о Мальчике с пальчик за то, что в сказке изображены людоеды. Должно быть, он полагал, что ребенок, прочитавший эту сказку, вырастет и сам людоедом.
- Почему вы питаетесь человеческим мясом? - в ужасе спросят у него окружающие.
- Мне в детстве прочитали сказку о Мальчике с пальчик.
А в Оренбурге какой-то Булгаков так прямо и напечатал на белой бумаге, что волшебная сказка - это школа полового разврата, потому что, например, в сказке "Золушка" злая мачеха, которая из одной только потребности мучить насыпает своей падчерице золы в чечевицу, есть, несомненно, садистка, а принц, приходящий в восторг от башмачка бедной Золушки, есть замаскированный фетишист женских ножек![95]
В г.Горьком А.Т-ва напечатала тогда статейку о том, что ребенок, наслушавшись сказок, проникнется психологией морального безразличия, начнет стремиться не к коллективному, а к индивидуальному счастью - очевидно, станет растратчиком или скупщиком краденого[96].
Сажая его в тюрьму за решетку, судья так и скажет ему:
- Не читали бы вы в детстве "Кота в сапогах"!
Гонители сказок спекулировали именно на убеждении невежд, будто нет такого сказочного образа, такого сюжета, которые не оставались бы законсервированными в детском уме на двадцать и тридцать лет, не подвергаясь никаким метаморфозам. Пугали простодушных читателей бессмысленной басней о том, что, если пятилетнему мальчику прочитать, например, о ковре-самолете, он, достигнув тридцатилетнего возраста, и слышать не захочет ни о каких Днепростроях, а пребудет до конца своих дней мечтателем, романтиком, мистиком.
Чем же от этого давнего, ныне забытого бреда отличается мысль вышеназванного забайкальского жителя (и всех авторитетных товарищей, объявивших себя солидарными с ним), будто ребенок, которому в детстве прочитают "Волчишку" Евгения Чарушина, на всю жизнь сохранит в своей душе горячую привязанность к волкам? И будто, прослушав сказку о храбром комарике, победившем злого паука, ребенок, даже сделавшись взрослым, уже никогда не станет убивать комаров?
И там и здесь - схоластическая, средневековая мысль, будто понятия и представления ребенка есть нечто застывшее, данное раз навсегда.
Нет, объекты симпатий ребенка с течением времени будут меняться не раз. Сегодня - одни, завтра - другие. Поэтому сказочники - и в первую голову народные скалочники - не слишком-то бывают озабочены выбором этих объектов, установлением их вреда или пользы.
И мне остается повторить слово в слово, что было сказано мною на одной из предыдущих страниц - в предисловии к циклу моих сказок.
Цель сказочников - иная. Она заключается в том, чтобы какою угодно ценою воспитать в ребенке человечность - эту дивную способность человека волноваться чужими несчастьями, радоваться радостям другого, переживать чужую судьбу, как свою.
* * *
Все, о чем повествуется в настоящей главе, происходило лет десять назад. Нынче в Комиссии по детской литературе Союза писателей уже другой, обновленный состав, нисколько не ответственный за тот документ, который я сейчас процитировал. Но значит ли это, что уже не существует самозванных блюстителей народного блага, готовых отнимать у детей то или иное произведение искусства на основе своих схоластических догматов, бесконечно далеких от подлинных реальностей жизни?
В том-то и горе, что эти догматы страшно живучи.
Ибо, во-первых, они все еще импонируют наивным умам своей кажущейся, мнимой логичностью.
А во-вторых, всякий, кто использует их для полемических выпадов против той или иной детской книжки, тем самым присваивает себе благородную роль горячего поборника общественной пользы, а роль эта весьма соблазнительна особенно для тартюфов и человеков в футляре.
Поэтому искоренить из нашего обихода такие методы критической мысли не так-то легко, и было бы нелепо надеяться на быстрый и стремительный успех. Еще будут рецидивы - и не раз. Борьба предстоит упорная. И я буду искренне рад, если окажется, что в настоящей главе мне удалось хоть отчасти, хоть в самой незначительной степени пошатнуть этот порочный критический метод, показав на первом попавшемся конкретном примере полную непригодность подобных приемов для решения важнейшего вопроса о педагогической ценности той или иной детской книги.
VI. "ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННО, ЧТОБЫ..." 1960
Редактор моей книги сказал:
- Вся эта глава "Борьба за сказку" в настоящее время едва ли нужна. Дико думать, будто теперь, в шестидесятых годах, может найтись хоть один мракобес, который, спекулируя левацкими, мнимо утилитарными лозунгами, станет требовать уничтожения какой-нибудь фантастической сказки. Время раппопортов и васьковских прошло. Теперь даже они поумнели! Для чего же ломиться в открытую дверь?
- Вы правы! - ответил я. - Мне и самому представляется, что эта глава устарела. Незачем доказывать то, что давно уже ясно как день.
Но в эту минуту принесли свежий номер "Литературной газеты", и мы прочитали в ней такое письмо:
"Опять и в который раз вышло произведение Корнея Чуковского о "Мухе-Цокотухе". На этот раз это произведение выпущено тиражом в 1300000 экземпляров.
До каких пор К.Чуковский будет вводить в заблуждение советских детей?"
И т.д., и т.д., и т.д.
Кончается письмо таким призывом:
"Бесполезную книжку К.Чуковского о Мухе (Цокотухе) можно смело сжечь, история (?) от этого ничего не потеряет".
И подписано:
"А.П.Колпаков, кандидат исторических наук (Душанбе)".
Среди обвинений, выдвинутых кандидатом исторических наук Колпаковым против моей "Мухи-Цокотухи", особенно грозно прозвучало такое:
"Корней Чуковский проповедует любовь к мухе-цокотухе, он выдает ее замуж
За лихого, удалого
Молодого комара!
Это противоестественно, чтобы комар мог жениться на мухе, возмущается кандидат исторических наук Колпаков. - Вошь, - поучает он, - не может жениться на клопе и комар на мухе. Это все несусветная чушь и обман"[97].
В искренности этой тирады нельзя сомневаться. Одного не могу я понять: почему, выступив на борьбу с "несусветною чушью", Колпаков ограничивается одной "Цокотухой"? Бороться так бороться до конца! Если уж он решил навести в этом деле порядок, почему не потребовал, чтобы возможно скорее сожгли гениальную народную сказку "Царевна-лягушка", где без всяких обиняков говорится, что на самой обыкновенной лягушке женится юноша богатырского роста?
"Старший сын женился на боярской дочери, средний - на купеческой, а Иван-царевич - на лягушке".
И почему достопочтенный ученый до сих пор не бросил в огонь другую русскую народную сказку - "Медведко", где такой же "кровосмесительный" брак: красавица на целых два года становится женою медведя!!
А сказка о Никите Кожемяке:
"Схватил змей царевну и потащил к себе в берлогу - за жену себе взял".
Разве это не "противоестественно, чтобы..."?
А эта знаменитая народная детская песенка:
Сватали совушку
За белого гуся,
почему Колпаков пощадил и ее?
И почему он пощадил Льва Толстого? Ведь черным по белому Лев Толстой написал для детей сказку "Уж", в которой крестьянская девушка Маша выходит замуж за большого ужа и тот становится отцом ее детей. Как же Колпаков допустил этот противоестественный брак?
И спрашивается: почему до сих пор он не сжег бессмертной украинской народной баллады о мухе-чепурухе, на которой женился... - слушайте! слушайте! - тот же комар!
Ой, що ж то за шум учинився,
Що комарь та на мусi оженився!
"На мусi" и значит "на мухе". Как же это так могло случиться, что бдительный Колпаков проворонил такой криминал? Ведь уже лет двести миллионы украинских детей с восторгом читают и слушают эту балладу, в которой воспевается такой же "противоестественный" брак, что и в моей злосчастной "Цокотухе".
Если уж пришла Колпакову мракобесная блажь сжигать дотла ненавистные книги, он должен был заранее знать, что тут потребуется огромный костер, ибо, как мы видим, и русский и украинский пароды создали на потребу своей детворы немало таких сказок и песен, к которым вполне применима его грозная формула:
"Противоестественно, чтобы".
Я уж не говорю о польском, чешском, монгольском, английском фольклоре, предназначенном для маленьких детей. Если бы кандидат исторических наук Колпаков имел хоть какую-нибудь возможность познакомиться с этим фольклором, он, конечно, пришел бы в отчаяние, ибо в его костре не хватило бы дров. Взять хотя бы английский детский фольклор - так называемые Nursery Rhymes, отголоски которых так явственно слышатся в творчестве Шекспира, Джонатана Свифта, Роберта Бернса, Льюиса Керролла, Алана Александера Милна и других. Воображаю, какой гнев они вызвали бы в нашем доблестном блюстителе нравственности, если бы он каким-нибудь чудом узнал, что этот великолепный поэтический цикл считает вполне допустимой женитьбу лягушонка на мыши! И уж настоящая ярость охватила бы того же блюстителя, если бы ему стало известно, что у замечательного детского поэта Эдварда Лира утка мечтает о том, чтобы сделаться женой кенгуру, а кошка венчается с филином.
Подобные сказки и стихи существуют в английском фольклоре уже полтысячи лет - или больше! - почему же никто из миллионов детей не заметил в них ничего одиозного?
Я думаю, причина одна: дети не бывают пошляками.
И не только детям, но и нам, взрослым читателям сказок, простодушно, по-детски восхищающимся "Царевной-лягушкой", - нам и в голову не приходят те грязноватые мысли, в итоге которых слагается пресловутая колпаковская формула:
"Противоестественно, чтобы".
В сущности, я должен благодарить Колпакова, так как его письмо послужило для меня верным свидетельством, что настоящая глава не устарела и до сих пор сохраняет свою актуальность.
- Нет, - сказал я редактору, - придется эту главу сохранить. Исключать ее из книжки рановато. Васьковские и раппопорты, оказывается, на диво живучи и по-прежнему рвутся в бой, нисколько не боясь оказаться всеобщим посмешищем.
Правда, их стало значительно меньше. Огромное большинство читательских писем, полученных мною и редакцией "Литературной газеты", написаны в защиту моей сказки. Я не цитирую этих многочисленных писем, так как не хочу огорчать Колпакова: вряд ли ему придутся по вкусу те эпитеты, которыми авторы писем так щедро награждают его.
Впрочем, почему не привести самое безобидное из всех этих писем, благо оно такое короткое?
"Дорогой наш Корней Иванович! Мы прекрасно понимаем, как муха-цокотуха обвенчалась с удалым комаром. Это доходит до нашего сознания. Но мы никак не можем понять, как этот (опускаю нелестный эпитет. - К.Ч.) получил степень кандидата исторических наук".
А я хоть убей не пойму, отчего, выступая с призывом к сожжению книги, он считает необходимым подкрепить этот дикий призыв указанием на свою ученую степень.
Глава четвертая
ЛЕПЫЕ НЕЛЕПИЦЫ
Глаз человека не слыхал,
ухо человека не видало...
В Шекспир "Сон в летнюю ночь"
Медведь летит по поднебесью,
В когтях да он несет коровушку,
В осеку овца да яйцо снесла,
На дубу свинья да гнездо свила.
Русская народная песня
"Обмолвка актера:
"Ключи заперты, двери в кармане".
В.Слепцов. Отрывки из дневника
I. ПИСЬМО
Я получил такое письмо:
"Стыдно, т.Чуковский, забивать головы наших ребят всякими путаницами, вроде того, что на деревьях растут башмаки. С возмущением прочитали мы в вашей книжонке такие фантастические строки:
Жабы по небу летают,
Рыбы по полю гуляют,
Мыши кошку изловили,
В мышеловку посадили.
Зачем вы извращаете реальные факты? Детям нужны общеполезные сведения, а не фантастика насчет белых медведей, которые будто бы кричат кукареку. Не того мы ждем от наших детских писателей. Мы хотим, чтобы они разъясняли ребенку окружающий мир, а не затемняли его мозги всякой путаницей!"
Я прочитал это письмо, и мне стало не то чтобы грустно, а душно.
Какое затхлое и безнадежное невежество! Дело не во мне и не в моих бедных стишках, а в огромном вопросе о принципах детского чтения, который нельзя же решать при помощи одного только обывательского "здравого смысла", потому что "здравый смысл" нередко бывает врагом всякой научной теоретической истины.
Признаться, я даже почувствовал к своему обличителю жалость: взять бы его за руку, вывести на солнечный свет и объяснить ему от души, без запальчивости, самыми простыми словами то, чего он не может понять в своем обывательском погребе.
Если бы, кроме "здравого смысла", у него были какие-нибудь другие ресурсы, он увидел бы, что "путаницы", которые кажутся ему такими зловредными, не только не мешают ребенку ориентироваться в окружающем мире, но, напротив, укрепляют в нем чувство реальности, и что именно в интересах реалистического воспитания детей следует культивировать в детской среде такие стихи. Ибо так уж устроен ребенок, что в первые годы его бытия мы можем насаждать в его душе реализм не только путем ознакомления с окружающим миром, но чаще и успешнее всего именно при посредстве фантастики.
II. ТИМОШКА НА КОШКЕ
Для того чтобы мой обличитель мог вполне усвоить эту очевидную истину, я повел бы речь издалека и сказал бы ему приблизительно следующее:
- Заметили ли вы, мой бедный друг, что в русских народных стишках для детей - этих шедеврах поэзии и педагогической мудрости - редко кто проскачет на коне, а все больше на кошке, на курице - на самом неподходящем животном:
Стучит-гремит по улице,
Фома едет на курице,
Тимошка на кошке
По кривой дорожке.
Нет, кажется, такой птицы, такого животного, на котором не прокатились бы люди в русских детских народных стишках:
Села баба на баран,
Поскакала по горам...
Доктор едет на свинье,
Десять розог на спине...
Запрягу я кошку в дрожки,
А кота в пристяжку...
Сядьте на курицу,
Поезжайте в кузницу...
Машенька из дому уходила,
На воробушке по улице катила...
А Ерема на утяти
Поехал пахати...
Всюду в этих стишках нарочитое отклонение от нормы: от лошади. Чем объясняете вы такую "нелепость"? Деревенские дети, в возрасте от двух до пяти, отказываются почему-то ввести в свою песню канонического ездока и коня. Только вчера они усвоили этот канон, только вчера постигли великую истину, что лошадь существует для езды, что здесь ее главная функция, а сегодня наделяют этой функцией всякую заведомо неподходящую тварь:
Как по речке, по реке
Ехал рыжий на быке.
Ему красный повстречался
На козе.
Всеми способами стремятся они заменить верхового или ломового коня каким-нибудь нелепым суррогатом, и чем ощутительнее эта нелепица, тем охотнее культивирует ее детская песня:
Ехал повар на чумичке,
Две кастрюли впереди.
Дело доходит до того, что огромное для детского глаза животное заменяется микроскопической козявкой, дабы еще сильнее подчеркнуть всю явную эксцентричность этого отклонения от нормы:
Маленьки ребятки
На маленьких козявках
Поехали кататься.
Но необходимо тут же отметить, что, при всех этих резких отклонениях от нормы, норма живо ощущается ребенком.
На каких бы козявках ни разъезжали герои стишков, этим козявкам в сознании ребенка всякий раз противопоставляется лошадь, которая незримо присутствует тут же.
Иногда, впрочем, она присутствует зримо, но появляется лишь для того, чтобы ее отстранение было еще более заметно:
Впрег коня, конь-ат не везет.
Впрег комара, комар-ат помчал,
На гумно замчал.
Эта тяга к нарушению установленного порядка вещей наблюдается не только в русском фольклоре. В английских, например, народных детских песнях тот же мотив о ездоке и коне варьируется множество раз:
- Оседлаю моего петуха, взнуздаю мою курицу и отвезу мою маленькую даму домой... (I'll saddle my cock and I'll bridle my hen...)
- Мать Джека поймала гусака и, взобравшись ему на спину, полетела верхом на луну... (Jack's mother... caught the goose soon and mounting its back flew up to the moon...)
Причем англичане минувших веков, как народ-мореплаватель, ввели тот же процесс отстранения нормы в стихи о морских путешествиях. Герои этих стихов носятся по морю в самых неподходящих суденышках: кто в лохани, кто в ковшике, кто в решете! Изо всех предметов во всем мире решето наименее пригодно для навигации: именно поэтому детская английская народная песня так охотно пользуется им.
Универсально это систематическое неприятие ребенком прочно установленной истины.
Нет числа тем извращениям, которым подвергает детская народная песня незыблемую идею езды на коне. Если она и оставит коня, она примет другие меры, чтобы достичь демонстративного отклонения от нормы:
а) либо перепутает эпитеты, неизменно характеризующие коня и телегу:
Он на пегой на телеге,
На дубовой лошади;
б) либо поменяет местами ездока и дорогу:
Ехала деревня
Мимо мужика;
в) либо повернет ездока в направлении, противоположном маршруту:
Сел задом наперед
И поехал в огород.
Словом, так или иначе достигнет вожделенной нелепости, не оставив нетронутым ни одного из тех элементов, из коих слагается образ скачущего на коне человека.
Из народной песни эта тенденция к заведомо неверному взаимоотношению образов перешла в литературно-книжную и утвердилась во многих излюбленных детских стихах; таково, например, соединение двух взаимно исключающих друг друга способов езды:
Баба ехала верхом,
Развалясь в карете.
|
|
|
