 |
Джером Дейвид Сэлинджер 4 страница
|
|
|
|
Сынок ее – вне всяких сомнений величайший гад, что учился в Пеней за всю захезанную историю школы. Всегда по коридору ходит после душа и мокрым этим полотенцем своим всем по жопам хлещет. Такой вот парняга.
– О, как мило! – говорит дамочка. Но не фофански говорит – нормально так и всяко‑ разно. – Надо будет сказать Эрнесту, что мы познакомились, – говорит. – Можно спросить, как вас зовут, дорогой мой?
– Рудольф Шмидт, – отвечаю. Не в жилу мне всю свою биографию излагать. А Рудольф Шмидт – это у нас комендант в общаге.
– А вам нравится Пеней? – спрашивает она.
– Пеней? Да ничего так. Не рай, конечно, чего там, но не хуже прочих. Есть вполне себе добросовестные преподы.
– Эрнест ее просто обожает.
– Я знаю, – говорю. А потом давай обычную туфту помаленьку пулять. – Он очень хорошо приспосабливается. По‑ честному. Ну то есть, хорошо вливается.
– Вы так считаете? – спрашивает она. Вроде заинтересовалась, как я не знаю что.
– Эрнест? Ну еще бы, – говорю. И тут она перчатки стала снимать. Ух меня от брюликов чуть не затошнило.
– Я ноготь сломала, когда из такси выходила, – говорит. Посмотрела на меня и вроде как улыбнулась. Неслабая у нее такая улыбка. По‑ честному путёвая. Люди же вообще почти не улыбаются или лыбятся паршиво. – Мы с отцом Эрнеста иногда очень за него переживаем, – говорит. – Иногда у нас такое чувство, что он не очень хорошо умеет общаться.
– Это в каком смысле?
– Ну – он очень чувствительный мальчик. И ему не всегда хорошо удается общаться с другими ребятами. Наверное, все воспринимает гораздо серьезнее, чем следует в его возрасте.
Чувствительный. Я чуть не сдох. Этот тип Морроу примерно такой же чувствительный, как стульчак.
|
|
|
Я хорошенько на нее посмотрел. Вроде не бажбанка на вид. Может, и соображает, нафиг, какого гада родила. Но тут не всегда определишь – у чужой штруни, в смысле. Штруни всегда немного того. Но такая фигня: штруня Морроу мне понравилась. Путёвая.
– Сигарету не желаете? – спрашиваю.
Она огляделась.
– Мне кажется, Рудольф, в этом вагоне не курят, – говорит. Рудольф, ага. Я чуть не сдох.
– Да ничего. Можно покурить, пока орать не начнут, – говорю. Она взяла у меня сигу, и я ей дал подкурить.
Нормально она выглядела с сигой. Затягивалась и всяко – разно, но не жадно, как почти все тетки в ее возрасте курят. Сильно обаятельная. Да и симпотная тоже сильно, если хотите знать.
Она как бы так уматно смотрела на меня.
– Я могу ошибаться, конечно, только мне кажется, что у вас кровь носом идет, – вдруг говорит ни с того ни с сего.
Я кивнул и вытащил платок.
– Снежком попали, – говорю. – Почти ледышка, знаете такие. – Может, я б и рассказал ей, что по‑ честному вышло, да только это долго. Но мне она понравилась. Я даже вроде как пожалел, что назвался ей Рудольфом Шмидтом. – Старина Эрни, – говорю. – Один из самых популярных парней в Пеней. Знаете, да?
– Нет, не знала.
Я кивнул.
– По‑ честному все как бы долго сперва его раскусывали. Он же забавный такой парень. Странный по‑ всякому, понимаете? Как вот я с ним познакомился. Я его когда увидел, думаю: вот сноб какой. Так и подумал. А он – нет. У него просто характер такой оригинальный, только через некоторое время привыкаешь.
Эта миссис Морроу ничего не сказала, но ух, вы бы ее видели. Она аж к месту приросла вся. Чью угодно штруню возьмите – им же только дай послушать про то, какой ферт у них сынок.
И тут я уже по‑ честному погнал туфту.
– Он вам про выборы рассказывал? – спрашиваю. – В классе?
Она головой покачала. Я ее просто как бы в транс ввел, точняк.
– В общем, мы с парнями хотели, чтобы старина Эрни был старостой класса. Ну то есть, единогласно выбрали. В смысле, он только один такой точняк бы справился, – говорю; ух как же я гнал. – А выбрали этого другого пацана, Гарри Фенсера. И почему его выбрали – одна только и простая причина, – потому что Эрни нам не дал себя выдвинуть. Потому что он такой, к черту, весь застенчивый и скромный, и всяко‑ разно. Отказался… Ух какой стеснительный. Вы бы поговорили с ним, что так нельзя, а? – Я посмотрел на нее. – Он вам об этом что, не рассказывал?
|
|
|
– Нет, не рассказывал.
Я кивнул:
– Вот вам Эрни. Не скажет нипочем. У него один недостаток – слишком робкий и скромный. Вы б повлияли на него, чтоб хоть изредка расслаблялся.
Тут в вагон контролер зашел, билет у этой миссис Морроу проверить, и я трепаться поэтому бросил. Но все равно хорошо, что потрепался. Ведь такие, как Морроу, кто мокрым полотенцем по жопе хлещет – специально, чтоб больно было, – они же крысы не только в детстве. Они на всю жизнь крысы. Но спорим, после этой моей туфты миссис Морроу станет считать его таким робким и скромным мальчиком, который не дал нам выдвинуть его старостой класса. Вполне. Поди угадай. Штруни в такой фигне не сильно петрят.
– А коктейля не желаете? – спрашиваю. Мне бы не помешал. – Можем в бар сходить. Ничего?
– Батюшки, а вам уже наливают? – спрашивает. Но не свысока, а так. Потому что слишком обаятельная.
– Ну, в общем, не совсем, но иногда получается, потому что я длинный, – говорю. – И седых волос полно. – Я вбок повернулся, седину ей показал. Она чуть не офигела вконец. – Давайте, пошли, чего вы? – говорю. С ней было б нефигово сходить.
– Думаю, не стоит. Но все равно, дорогой мой, большое вам спасибо, – говорит. – Да и вагон с баром все равно скорее всего закрылся. Уже довольно поздно, знаете? – Это она точняк. Я и забыл, сколько времени.
Потом она глядит на меня и спрашивает такое, про что я и боялся, что спросит:
– Эрнест написал, что будет дома в среду, и в среду же рождественские каникулы начинаются, – говорит. – Надеюсь, вас не вызвали заранее, потому что дома кто‑ то болеет. – Ее такое по‑ честному вроде бы расстроило. Не просто нос в чужие дела сует, сразу видно.
– Нет, дома все хорошо, – говорю. – Это со мной. Мне надо эту операцию делать.
|
|
|
– Ох! Как мне жаль, – говорит. И по виду – точняк, жаль. Я тоже сразу пожалел, что ляпнул, да поздно уже.
– Не очень серьезная. У меня на мозге такая махонькая опухоль.
– Ох, господи! – Она даже рот ладошкой прикрыла и всяко – разно.
– Ай, да все нормально будет! Она почти что снаружи. И очень маленькая. Ее за две минуты уберут.
Тут я стал читать расписание, которое в кармане у меня лежало. Чтоб не врать больше. Я как заведусь, так часами могу, если покатит. Без балды. Часами.
Потом мы почти не разговаривали. Она открыла «Вог», который у нее с собой был, а я смотрел в окно. Вышла она в Ньюарке. Пожелала мне всего самого хорошего с операцией и всяко – разно. И все время Рудольфом называла. Потом пригласила на лето погостить у Эрни в Глостере, Массачусетс. Говорит, дом у них прямо на берегу стоит, есть теннисный корт и всяко‑ разно, а я только сказал: спасибо, но летом я с бабушкой еду в Южную Америку. Это я загнул так загнул, потому что бабуля моя из дома – то почти не выходит, разве что на «матинэ» какие‑ нибудь, нафиг. Но и за все гроши на свете я б к этой падле Морроу в гости не поехал, даже если б нужда прибила.
Я вышел на Пенсильванском вокзале и первым делом вот чего – я залез в эту телефонную будку. Мне приспичило кому‑ нибудь звякнуть. Чемоданы я поставил рядом с будкой, чтобы видно было, а вот зашел – и так и не придумал, кому звонить. Брательник мой Д. Б. ‑ в Голливуде. Сестренка Фиби ложится часов в девять – ей позвонить я тоже не могу. Ей‑ то наплевать, если я ее разбужу, засада в том, что трубку не она снимет. Снимут штрики. Так не пойдет. Потом я решил было позвонить штруне Джейн Гэллахер и спросить, начались ли у Джейн каникулы, но это как‑ то не в жилу. А кроме того – вполне себе поздняк уже. Затем подумал, не позвонить ли мне той девке, с которой я раньше нормально так ходил, Сэлли Хейз, потому что у нее каникулы уже точняк начались: она мне написала такое длинное фуфловое письмо, приглашала в Сочельник помочь ей украсить елку и всяко‑ разно, – только я боялся, что трубку снимет ее штруня. Они с моей знакомы, и я так и видел, как она сломя, нафиг, голову несется к телефону, чтобы сообщить моей, что я в Нью‑ Йорке. Кроме того, мне совсем не в струю было трындеть с этой миссис Хейз по телефону. Она как‑ то сказала Сэлли, что я необузданный. Необузданный, говорит, и в жизни курс не проложил. Потом я хотел позвонить тому парню из Бутона, когда я туда ходил, Карлу Люсу, только мне он не очень в жилу. В общем, не стал я никому звонить. Вышел из будки минут через двадцать, подобрал чемоданы, пошел к этому тоннелю, где моторы, и взял себе тачку.
|
|
|
Я такой, нафиг, рассеянный, что сказал водиле свой обычный адрес, по привычке и всяко‑ разно – ну то есть, напрочь забыл, что собирался кости кинуть в гостинице на пару дней и дома не появляться, пока не начнутся каникулы. Даже не подумал, пока мы полпарка не проехали. Потом говорю:
– Послушайте, а вы не могли бы развернуться, когда получится? Я вам не тот адрес дал. Мне бы обратно в центр.
Водила оказался вроде как такой тертый.
– Тут не могу, кореш. Тут одностороннее. Теперь надо до самой Девяноздой ехать.
Мне с ним собачиться не хотелось.
– Ладно, – говорю. И тут вдруг вспомнил кое‑ что. – Эй, послушайте, – говорю. – Знаете, там в пруду такие утки есть, возле самой Южной Сентрал‑ Парк? Маленький такой пруд. Вы случайно не знаете, куда они деваются, утки, то есть, когда там все замерзает? Может, знаете случайно, нет? – Я понимал, что случайность такая – одна на мильон.
Он разворачивается и пялится на меня, как на чеканутого.
– Ты чё эт, корешок, удумал? – спрашивает. – Шутки со мной шутить?
– Нет – мне просто интересно, все дела.
Он больше ничего не стал говорить, поэтому я тоже заткнулся. Пока из парка не выехали на 90‑ й. Тогда только он спрашивает:
– Ладно, корешок. Куда?
– Ну, в общем, фигня в том, что я не хочу в гостиницы на Ист – Сайде, там знакомых можно встретить. Я путешествую инкогнито, – говорю я. Терпеть не могу такого фофанства – «путешествую инкогнито». Но если я с фофаном, то и сам веду себя по‑ фофански. – А вы случайно не знаете, какая банда сейчас в «Тафте» или «Нью‑ Йоркере» играет?
– Без понятия, кореш.
– Что ж… Тогда везите меня в «Эдмонт», – говорю. – Не против, если мы по пути остановимся и вы со мною выпьете по коктейлю? Угощаю. Я при грошах.
– Не могу, кореш. Извини. – Путёво с ним так. Неслабый типус.
Мы доехали до «Эдмонта», и я заселился. В моторе я надел свой красный охотничий кепарь – а просто от нефиг делать, – но перед заселением снял. Не в жилу там выглядеть ушибком или как‑ то. Уржаться можно. Я даже не знал тогда, что в гостинице этой, нафиг, полно извращенцев и дебилов. На каждом шагу ушибки.
|
|
|
Мне дали такой захезанный номер, в окно смотреть не на что, кроме другой стороны гостиницы. Да мне, в общем, наплевать. Все равно слишком тоскливо, даже морочиться неохота, какой у меня там вид из окна. Коридорный, который меня в номер провожал, – такой древний дед, лет шестьдесят пять. Такие лысые бывают, на голове у себя зачесывают все с боков, чтоб лысину прикрыть. Уж лучше я лысым буду, чем так. По‑ любому шикарная работа для парня лет шестидесяти пяти. Таскать всем чемоданы и ждать чаевых. Наверное, не слишком котелок варит или как‑ то, но все равно жуть.
Он ушел, а я немного посмотрел в окно, куртку не снимал, никак. Все равно больше делать нечего. А на другой стороне гостиницы удивительные дела творились. Там даже занавески не задернули. Я увидел одного мужика: седой, осанистый такой – в одних трусах, так вы не поверите, чего он делал. Во‑ первых, чемодан свой на кровать положил. Потом вытащил из него бабские тряпки и все их надел. Настоящие бабские – шелковые чулки, туфли на шпильках, бюстгальтер и такой корсет, у которых завязки болтаются и всяко‑ разно. А потом натягивает такое очень узкое черное вечернее платье. Ей‑ богу. А потом начал по комнате расхаживать, мелкими такими шажочками, как баба, курить сигу и в зеркало смотреться. Совсем один, прикиньте. Ну, если только в сортире никого – этого мне было не видать. Потом в окне чуть ли не прямо над ним вижу: мужик и баба водой друг в друга плюются. Может, виски с содовой, конечно, а не вода – я не разглядел, чего там у них в стаканах. В общем, сначала он отхлебывает и в нее брызжется, потом она в него – по очереди, ёксель‑ моксель. Это надо было видеть. И все время ржут как ненормальные, будто смешнее ничего на свете нет. Без балды, целая гостиница извращенцев. Я, наверно, тут один такой нормальный гад, и это еще слабо сказано. Я, нафиг, чуть этому Стрэдлейтеру телеграмму не послал, чтоб сразу на поезд садился и дул в Нью – Йорк. Он бы в этой гостинице за главного был.
Засада только в том, что на всю эту парашу смотреть – вроде как завораживает, даже если не хочешь. Например, та девка, которой на морду водой плевали, – она вполне себе такая ничего. Я в смысле, что вот у меня в чем засада. В уме у себя я, наверно, такой половой маньяк, каких вы и не видывали. Иногда в голову лезет самое что ни есть хезалово, которое я б не против был, если бы случай выпал. Я даже понимаю, как это может быть уматно, хезалово такое, и если вы оба там как бы накирялись и всяко‑ разно, взять девку и плевать ей в рожу водой или как‑ то. Но фигня в том, что мне это не нравится. Параша это, если вдуматься. То есть, если девка вам по‑ честному не нравится, вообще не надо с ней дурака валять, а если нравится, то и рожа ее должна нравиться, а если рожа нравится, то не надо ж хезать на нее, с понтом, водой плеваться. По‑ честному фигово, что такое хезалово иногда может быть уматно. Девки тоже не сильно помогают, когда стараешься слишком уж не хезать, когда пытаешься не испортить ничего по‑ честному хорошего. Я одну такую знал пару лет назад, так она еще хезаней меня была. Ух, вот хезушница! Хотя какое‑ то время с ней было уматно – ну, как с хезушницами бывает. Про секс я, если по‑ честному, не очень секу. Там никогда не знаешь, что, нахер, делать. Я себе все время такие правила про секс составляю, а потом тут же их нарушаю. В прошлом году придумал правило, что с девками больше дурака валять не буду, от которых где‑ то внутри такой геморрой. Но я его нарушил на той же неделе, что и придумал, – в тот же вечер вообще‑ то. Всю ночь обжимался с жуткой фуфлершей по имени Энн‑ Луиз Шерман. Нет, в сексе я просто ни шиша не секу. Чесслово.
И вот пока я там стоял, меня мысль одна занимала: не звякнуть ли этой Джейн – в смысле, позвонить ей по межгороду в Б. М., куда она ходит, а штруне ее не звонить, чтобы выяснять, когда она домой приезжает. Ученикам среди ночи звонить не полагается, но я все прикинул. Кто снимет трубку, я ему скажу, что я ее дядя. Скажу, что тетушку ее только что сбила машина и я с Джейн должен поговорить немедленно. И получилось бы. Звонить я не стал только потому, что как‑ то не в жилу. А если не в жилу, такая фигня не выходит.
Немного погодя я сел в кресло и выкурил пару сиг. Стоял у меня будь здоров. Ничего не попишешь. Тут вдруг до меня дошло. Я вытащил лопатник и стал искать в нем тот адрес что мне дал парень, с которым я прошлым летом на балехе познакомился, из Принстона. Потом нашел в конце концов. Он от лопатника стал весь такого уматного цвета, но все равно прочесть можно. Адрес был одной девки – не совсем шлюха, никак, но не против палки‑ другой время от времени, как мне этот парень из Принстона сказал. Он однажды привел ее на танцы в Принстоне, а его за это едва не вышибли. Раньше она в варьете стриптизкой работала или как‑ то. В общем, ладно, я подошел к телефону и ей звякнул. Звали ее Фейт Кэвендиш, и она жила в гостинице «Герб Стэнфорда» на углу 65‑ й и Бродвея. Помойка, не иначе.
Я какое‑ то время думал, что ее нет дома или чего‑ то. Никто не отвечает, и все. Потом наконец кто‑ то снял трубку.
– Алло? – говорю. Стараюсь басом таким, чтоб возраст не заподозрила, ничего. У меня все равно голос низкий будь здоров.
– Алло, – отвечает этот женский голос. Не очень дружелюбно, к тому же.
– Это мисс Фейт Кэвендиш?
– Это кто? – спрашивает. – Кто мне звонит в такое безумное, черт бы вас побрал, время?
Тут я уже чуточку зассал.
– Ну, я в курсе, что уже довольно поздно, – говорю очень взрослым таким голосом и всяко‑ разно. – Надеюсь, вы меня простите, но мне весьма не терпелось с вами связаться. – Обходительно, как я не знаю что. По‑ честному.
– Кто это? – говорит она.
– Ну, вы меня не знаете, но я друг Эдди Бёрдселла. Он говорил, что если я окажусь в городе, нам следует встретиться, выпить коктейль‑ другой.
– Кого? Чей вы друг? – Ух какая она тигрица по телефону. Чуть, нафиг, не орала на меня.
– Эдмунда Бёрдселла. Эдди Бёрдселла, – говорю. Я не помнил, Эдмундом его звали или Эдвардом. Я с ним только раз встречался, на этой дурацкой, нафиг, балехе.
– Я никого с таким именем не знаю, дядя. И если вы думаете, будто мне нравится, когда меня будят среди…
– Эдди Бёрдселл? – говорю. – Из Принстона.
Понятно было, что она имя в голове крутит и всяко‑ разно.
– Бёрдселл, Бёрдселл… из Принстона… Из колледжа Принстон?
– Точно, – говорю.
– Так вы из колледжа Принстон?
– Ну, примерно.
– A‑ а… И как там Эдди? – спрашивает. – Это, конечно, странное время для звонков. Господи боже мой.
– Он прекрасно. Просил передать вам привет.
– Ну что ж, спасибо. И от меня ему привет, – отвечает она. – Роскошный он парень. Что он сейчас поделывает? – Тут она вдруг стала вся такая дружелюбная, как не знаю что.
– Ой, ну всяко. То же самое, – говорю. Откуда, нахер, мне знать, что он сейчас поделывает? Я с ним вообще еле знаком. Даже не знаю, по‑ прежнему ли он в Принстоне. – Слушайте, – говорю, – а вам не было бы интересно со мной где‑ нибудь встретиться, коктейль выпить?
– А вы случайно не в курсе, сколько сейчас времени? – спрашивает она. – И как вас, кстати, зовут, могу я осведомиться? – У нее ни с того ни с сего английский выговор прорезался. – Голос у вас несколько такой моложавый.
Я рассмеялся.
– Спасибо за комплимент, – говорю, галантно, как не знаю что. – Меня зовут Холден Колфилд. – Надо было какое‑ нибудь дутое имя сказать, только я об этом не подумал.
– В общем, послушайте, мистер Коффл, у меня нет привычки назначать встречи посреди ночи. Я девушка рабочая.
– Завтра воскресенье, – сообщаю я.
– Ну и все равно. Мне выспаться надо, чтоб хорошо выглядеть. Сами понимаете.
– Я подумал, мы с вами всего по коктейлю могли бы выпить. Не так уж и поздно.
– Ну… Вы очень милы, – говорит она. – А откуда вы звоните? Где вы сейчас вообще?
– Я? Я в телефонной будке.
– А, – говорит она. Затем наступила такая долгая, долгая пауза. – В общем, мне бы ужасно хотелось с вами как‑ нибудь встретиться, мистер Коффл. Голос у вас очень привлекательный. Похоже, вы и сами симпатичный. Но все равно уже поздно.
– Я мог бы к вам зайти.
– Ну, обычно я бы сказала – здорово. То есть, было бы очень неплохо, если б вы ко мне заглянули на коктейль, но моя соседка по комнате сейчас болеет. Всю ночь глаз сомкнуть не может. И вот в эту самую минуту она их как раз сомкнула и всякое такое. Ну то есть.
– Ох. Какая жалость.
– А где вы остановились? Может, мы бы завтра с вами коктейль выпили.
– Завтра у меня не получится, – говорю. – Выйдет только сегодня. – Вот я бажбан. Не надо было так говорить.
– Ой. Ну что ж, мне ужасно жалко.
– Я от вас передам Эдди привет.
– Правда? Надеюсь, вам понравится в Нью‑ Йорке. Тут славно.
– Я знаю. Спасибо. Спокойной ночи, – говорю. Потом повесил трубку.
Ух как я напортачил. Надо было хоть насчет коктейля договориться или как‑ то.
Все равно было еще рано будь здоров. Уж не знаю, сколько, но не очень поздно. Вот я ложиться спать, если даже еще не устал, просто ненавижу – как мало что. Поэтому я открыл чемоданы, вытащил чистую рубашку, потом сходил в ванную, помылся и переоделся. Я вот чего думал – я думал, схожу вниз и посмотрю, чего там, нахер, творится в «Лавандовой зале». У них там ночной клуб есть в гостинице, «Лавандовая зала» называется.
Но пока я менял рубашку, я, нафиг, чуть сестренке Фиби не звякнул. Очень зашибись было бы с ней поболтать. Хоть один разумный человек и всяко‑ разно. Но я не мог рисковать и ей звякать – она ж еще маленькая и уже спит, и явно не возле телефона. Думал, может, повесить трубку, если штрики ответят, но тоже фиг бы вышло. Они поймут, что это я. Штруня всегда понимает. Она телепат. Но вот потрындеть немножко с Фиби – это было б запросто.
Вы бы ее видели. Вам в жизни не попадалось малявки такой симпотной и такой умной. По‑ честному котелок очень варит. В смысле, как в школу пошла, так на отлично только и учится. Вообще‑ то я один такой тупой в семье. Брательник мой Д. Б. ‑ писатель и всяко‑ разно, а братец Олли, который умер, я вам рассказывал, – он вообще был гений. Я только один по‑ честному тупой. Но видели б вы эту Фиби. У нее такие волосы как бы рыжие, немного на Олли смахивают, а летом – очень короткие. Летом она затыкает их за уши. И ушки у нее нормальные, симпотные. Хотя зимой волосы носит длинные будь здоров. Иногда штруня их заплетает, а иногда нет. Но ничего так себе смотрится. Ей всего десять. Вполне тощая, как я, только путёво такая тощая. Роллерски тощая. Однажды я на нее в окно смотрел, когда она в парк шла через Пятую авеню, и вот она такая – роллерски тощая. Вам бы она понравилась. В смысле, Фиби такой что‑ нибудь скажешь, и она точняк поймет, чего ты ей пуржишь. В смысле, ее даже можно с собой куда‑ нибудь брать. Возьмете ее на паршивое кино, к примеру, так она сразу поймет, что кино паршивое. Поведете в кино ничего так себе – поймет, что оно ничего кино. Мы с Д. Б. водили ее на это французское, «Жену булочника», в нем Рэмю еще играет. [13] Она чуть не сдохла. А любимое у нее – «39 ступеней» с Робертом Донатом. [14] Весь, нафиг, фильм наизусть знает, потому что я ее смотреть водил раз десять. Когда этот Донат появляется на шотландской ферме, например, когда от фараонов убегает и всяко‑ разно, Фиби прямо в зале выдает громко – точно когда шотландец в картине спрашивает: «А селедку едите? » Все базары там она знает наизусть. А когда этот профессор в картине, который на самом деле немецкий шпион, показывает Роберту Донату мизинец, на котором не хватает двух фаланг, Фиби такая его опережает – в темноте сует свой мизинец мне прямо под нос. Путёвая она. Вам бы понравилась. Засада только в том, что иногда чересчур мамсится. Слишком возбужденная для малявки. По‑ честному. И еще вот чего делает – она все время книжки пишет. Только никогда не дописывает. Все про какую‑ то пацанку по имени Хэзел Уэзерфилд – только Фиби такая все время пишет «Хэзл». Эта Хэзл Уэзерфилд – девчонка‑ детектив. Вроде как сирота, но везде ее предок все время возникает. Предок ее – всегда «высокий симпатичный джентльмен лет 20‑ ти». Ну вообще. Во Фиби дает. Чесслово, она бы вам понравилась. Даже совсем еще кроха была – и у нее котелок варил. Когда она была совсем кроха, мы с Олли брали ее в парк, особенно по воскресеньям. У Олли такой парусник еще был, братец с ним возился по воскресеньям, и мы Фиби с собой брали. Она такая белые перчаточки надевала и шла прямо между нами, как леди и всяко – разно. А когда мы с Олли о чем‑ нибудь вообще разговаривали, Фиби такая нас слушала. Иногда забудешь, что она тут рядом – ну все‑ таки малявка еще совсем, – а она сама возьмет и напомнит. Перебивала нас все время. Пихнет Олли или меня и говорит: «Кто? Кто это сказал? Бобби или дама? » Мы ей скажем, кто сказал, а она говорит: «А‑ а», – и дальше давай слушать и всяко‑ разно. Олли тоже с нее помирал. В смысле – она ему тоже нравилась. Теперь ей десять, и уже, в общем, не совсем малявка, но с нее все по‑ прежнему помирают – ну, у кого котелок варит хоть немного.
В общем, с такими, как она, всегда в жилу по телефону потрындеть. Но я слишком боялся, что трубку снимут штрики и тогда поймут, что я в Нью‑ Йорке, что меня из Пеней выперли и всяко‑ разно. Поэтому я просто рубашку донадевал. Потом весь так собрался и спустился на лифте в вестибюль, поглядеть, чего там такое.
В вестибюле, считай, никого и не было, кроме нескольких сутенерского вида типусов да пары шлюшистого вида блондинок. Но банду из «Лавандовой залы» слышно, поэтому туда я и двинул. Толпы немного, только мне все равно паршивый столик дали – сильно сзади. Надо было зеленым перед носом метрдотеля помахать. В Нью‑ Йорке ух гроши дело, нафиг, двигают – я не шучу.
Банда была гнойная. Бадди Сингер. Сквозняки, но не путёвые сквозняки – фофаны. К тому же мало народу моего возраста. Вообще‑ то никого моего, возраста там и не было. В основном старичье, пижонистое такое, со своими девками. Кроме столика рядом. За столиком рядом сидели эти три девки, лет по тридцать где‑ то. И все три – уродины будь здоров, и на всех такие шляпки, что сразу просекаешь – не местные, хотя одна, блондинка, вроде ничего. Вроде миленькая такая даже, блондинка эта, и я только стал на нее косяка уже давить, как возник официант. Я заказал скотч с содовой и велел не смешивать – быстро причем сказал, как не знаю что, потому что если начнешь бекать и мекать, сразу решат что тебе еще нет двадцати одного, и никакой опьяняющей жидкости не продадут. Но с ним все равно ни шиша не вышло.
– Простите, сэр, – говорит, – но имеется ли у вас какое – нибудь подтверждение совершеннолетия? Водительские права хотя бы?
Я на него этак холодно глянул, будто он меня оскорбил, как не знаю что, и спрашиваю:
– А что, похоже, что мне еще нет двадцати одного?
– Простите, сэр, но у нас полагается…
– Ладно, ладно, – говорю. Потому что прикинул: ну и черт с ним. – Тащите колу. – Он уже пошел прочь, а я его назад позвал: – А рому туда можете плеснуть или еще чего? – спрашиваю. Очень нормально так спрашиваю и всяко‑ разно. – Я же не могу сидеть в таком фофанском месте и трезвый намертво. Набодяжьте туда чутка рому, что ли?
– Мне очень жаль, сэр… – завел он и по‑ быстрому драпанул. Но я не стал на него особо зуб точить. Их с работы вышибут, если прочухают, что они малолеткам продают. А я, нафиг, малолетка.
Стал я на трех кочережек за соседним столиком опять косяка давить. Ну то есть, на блондинку. Остальные две – это с большой голодухи. Но не дубово эдак давил. Просто окидывал всех троих таким очень невозмутимым взглядом и всяко‑ разно. А они чего, вся троица эта – они хихикать давай, как дебилы. Наверно, решили, что я молодой еще кого‑ нибудь клеить. Тут я разозлился, как не знаю что, – я на них что, жениться собираюсь или как? Надо было отлуп им дать сразу, как они так сделали, только засада в том, что мне по‑ честному захотелось танцевать. Мне очень танцевать в жилу, ну иногда, и вот тогда как раз в струю оказалось. Поэтому ни с того ни с сего я как бы к ним нагибаюсь и говорю:
– Девушки, а никто из вас не хотел бы потанцевать? – Ни дубово спросил, ничего. Очень, на самом деле, галантно. Только они, нахер, решили, что это тоже отпадная шуточка. И захихикали еще пуще. Без балды – три натуральные дебилки. – Давайте, – говорю, – потанцую каждую по очереди. Нормально? Что скажете? Пошли! – Мне по‑ честному хотелось танцевать.
Наконец блондинка встала и пошла со мной танцевать, потому что видно же, разговаривал‑ то я только с ней, – и мы вышли на пятак. У двух оставшихся чучел чуть родимчик не случился. Наверно, сильно приспичило, раз я вообще на них позарился.
Но оно того стоило. Блондинка танцевала будь здоров. Мне мало с кем так танцевать доводилось. Без балды: иногда очень тупые девки на пятаке просто сшибают с ног. А берешь какую – нибудь умницу, и она пытается тебя по пятаку водить, а то и так паршиво танцует, что лучше всего окопаться за столиком и с ней просто надраться.
– Ну вы и танцуете, – говорю я блондинке. – Вам надо этим зарабатывать. Я не шучу. Я однажды танцевал с профессионалкой, так вы – в два раза лучше. Слыхали когда‑ нибудь про Марко и Миранду?
– Чего? – говорит. Она меня даже не слушала. Только озиралась.
– Я говорю, Марко и Миранду знаете?
– Не слыхала. Нет. Не знаю.
– Так вот, они танцуют, она танцовщица. Вообще‑ то она не фонтан. Делает все, что положено, но все равно не фонтан. Знаете, когда девушка по‑ честному неслабо танцует?
– Не‑ а.
– Ну… вот моя рука у вас на спине. И если я думаю, что у меня под рукой ничего нет – ни попца, ни спины, ни ног, ничего, – вот тогда девушка по‑ честному танцует неслабо.
Только она меня не слушала. Поэтому и я перестал на нее внимание обращать. Мы просто танцевали. Ух как эта бажбанка давала копоти. Бадди Сингер и его вонючая банда лабали «Такое просто бывает», [15] но даже они испортить ничего не могли. Роскошная песня. Я не стал никаких финтов выделывать, пока мы танцевали, – терпеть не могу, когда парень на пятаке пижонски финтит, – но телепал ее за собой прилично, и она от меня не отлипала. А самое смешное – я думал, ей тоже нравится, пока она вдруг не взяла и тупо не ляпнула:
|
|
|
