Фазы Луны
II
Сегодня среди медиумов насчитывается больше женщин, чем мужчин; так же и ведьм всегда было больше, нежели колдунов. В XVI и XVII веках колдуны полагались на свои чародейные книги — в отличие от ведьм, чьи видения и переживания, как представляется, лишь наполовину умышленны, а даже когда умышленны, то вызываются какими-нибудь заклинаниями наподобие детских считалок:
Заяц лесной, Господь с тобой. В шкурке зайца покажусь, Снова бабой обернусь. Заяц лесной, Господь с тобой.
Чаще всего колдунами были ученые люди, алхимики или мистики, и если они порой имели дело с дьяволом — или каким-то духом, которого называли этим именем, — то были среди них и аскеты, и святые-еретики. Наша химия, наша металлургия, наша медицина во многом обязаны тем случайным открытиям, которые они совершали в поисках философского камня или эликсира жизни. Они были связаны между собой в тайные общества и, возможно, владели неким забытым умением освобождать душу от тела и отправлять ее за божественным знанием. В одном письме Корнелия Агриппы, которое цитирует Бомонт, содержатся намеки на подобное умение. Вдобавок, колдуны, как и ведьмы, творили множество чудес силою воображения, — или, вернее сказать, своей способностью вызывать перед умственным взором яркие, отчетливые картины. Как пишет Бомонт, арабские философы учили, “что душа силою воображения способна совершать то, чего ей желается, — проникать на небеса, обуздывать стихии, разрушать горы, превращать долины в горы, и вытворять с вещественными формами все, что пожелается”.
Он, прежде чем за яства усадить, Отправил гостя в чащу побродить. Там лань с высокими тот увидал рогами:
Огромней их никто не зрел очами… …И рыцарский турнир заметил средь равнин. А следом, верную кажа усладу, Пред гостем даму воплотил — очей его отраду, И тот с ней, мнилось, вместе танцевал. Когда ж хозяин, кто сию волшбу нагнал, Завидел, что пора, — в ладоши хлопнул разом, И все пропало тут — успел моргнуть лишь глазом.
В отношении колдунов мы не располагаем столь же дотошными сведениями, какие можно найти о делах ведьм, так как не многие английские колдуны представали перед судом — этим единственным учреждением той поры, занимавшимся психологическими исследованиями. Однако появившийся в XVII веке перевод сочинения Корнелия Агриппы De occulta phtlosophia, с добавлением сомнительной четвертой книги, напичканной заклятьями, прямо-таки наводнил Англию и Ирландию колдунами, ведунами и чародеями всех мастей. В 1703 г. преподобный Артур Бедфорд из Бристоля, цитируемый Сибли в его большой книге по астрологии, рассказывал в письме епископу Глостерскому, как к нему приходил за советом некий Томас Перке. Этот Томас Перке жил вместе с отцом, оружейником, и посвящал свой досуг математике, астрономии и поиску вечного двигателя. Однажды он спросил у вышеупомянутого священника, дурное ли дело общаться с духами, сам же так изложил свои взгляды: “С ними возможно вступать в невинное общение — если не заключать с ними сговоров, не наносить никому вреда с их помощью, не проявлять чрезмерного любопытства к заповедным тайнам, — и сам он беседовал с ними и слушал их пение к вящему своему удовольствию”. Затем он рассказал, что обычно по ночам отправляется к перепутью с фонарем и свечой, освященными для этой цели, согласно предписаниям из имевшейся у него книги, а заодно освятив и мел для очерчивания круга. Духи являлись ему “в обличье крошечных девиц, ростом фута в полтора… и говорили они голосами чрезвычайно визгливыми, как древние старухи”, а когда он просил их спеть, “те отходили чуть поодаль, за кустарник, откуда до него доносились звуки настоящего концерта, и была это столь изысканная музыка, какой он никогда прежде не слыхивал; и в верхнем регистре слышалось нечто весьма пронзительное и резкое, вроде свирели, но это придавало особую прелесть звучанию остальных партий”. Преподобный Артур Бедфорд отказался от предложения познакомиться самому и познакомить друга с этими духами, и сделал чинное предупреждение Перксу. Несколько усомнившись в здравости его рассудка, священник задал ему сложную математическую задачу, однако, увидев, что тот запросто расправился с ней, счел его здоровым. Четверть года спустя молодой человек пришел снова, но теперь по его лицу и глазам было видно, что он тяжко болен. Он посетовал, что не внял предостережению священника и вот его колдовство уже сводит его в могилу. Он порешил обзавестись демоном-искусителем и прочитал в своей чародейной книге, что для этого надлежит сделать. Ему предстояло сшить книгу из девственного пергамента, освятить ее и взять с собой к перепутью, а потом, кликнув своих знакомых духов, спросить у первого из них его имя и записать это имя на первой странице книги, затем спросить второго, и записать то имя на второй странице, и так далее — пока у него не наберется достаточно демонов. С именем первого он справился без труда — оно было древнееврейским, но остальные стали являться в чудовищных обличьях — львиных, медвежьих и тому подобных, или швыряли в него огненные шары. Ему пришлось стоять там посреди этих ужасающих видений до самого рассвета, и от того страха он не оправится уже до смерти. Я читал в одной книге XVIII века, название которой теперь не припоминаю, о двух мужчинах, которые очертили магический круг, и призвали духов луны, и увидели, как те топчутся в облике огромных быков за чертой круга или катаются, как клоки шерсти. Как уверяд^один из рассказчиков, выслушанных леди Грегори, клок шерсти — это одна из наихудших форм, какую может принять дух.
Должно быть, в Ирландии было еще немало подобных любителей ведовских опытов. Предполагали, что один ирландский алхимик, по имени Батлер, в начале XVIII века производил в Лондоне успешные превращения, а в “Жизнеописании доктора Адама Кларка”, выпущенном в свет в 1833 г., приводится несколько писем одного дублинского стекольщика, где описано чародейство, силой которого в колбе воды сами собой появились большие ящерицы. Алхимиком оказался незнакомец, зашедший к нему в дом и заявивший, что способен свершить все, что угодно, с помощью дьявола, “каковой есть друг всем изобретательным джентльменам”.
Перевод с английского Анны Блейз [12]
Фазы Луны
Прислушался старик, на мост взойдя. Бредут они с приятелем на юг Дорогой трудной. Башмаки в грязи, Одежда коннемарская в лохмотьях; Но держат шаг размеренный, как будто Им путь еще неблизкий до постели, Хоть поздняя ущербная луна Уже взошла. Прислушался старик. Ахерн. Что там за звук? Робартс. Камышница плеснулась, А может, выдра прыгнула в ручей. Мы на мосту, а тень пред нами — башня; Там свет горит — он до сих пор за чтеньем. Как все ему подобные, досель Он находил лишь образы; быть может, Он поселился здесь за свет свечи Из башни дальней, где сидел ночами Платоник Мильтона иль духовидец-принц У Шелли, — да, за одинокий свет С гравюры Палмера как образ тайнознанья, Добытого трудом: он ищет в книгах То, что ему вовеки не найти. Ахерн. А почему б тебе, кто все познал, К нему не постучаться и не бросить Намек на истину — не больше, чем достанет Постичь: ему не хватит целой жизни Чтоб отыскать хоть черствую краюшку Тех истин, что тебе — как хлеб насущный; Лишь слово обронить — и снова в путь? Робартс. Он обо мне писал цветистым слогом, Что перенял у Пейтера, а после, Чтоб завершить рассказ, сказал, я умер, - Вот и останусь мертвым для него. Ахерн. Так спой еще о лунных превращеньях! Воистину, твои слова — как песнь: «Мне пел ее когда-то мой создатель…» Робартс: Луна проходит двадцать восемь фаз, От света к тьме и вспять по всем ступеням, Не менее. Но только двадцать шесть - Те колыбели, что качают смертных: Нет жизни ни во тьме, ни в полном свете.
От первого серпа до половины Нас увлекают грезы к приключеньям, И человек блажен, как зверь иль птица. Но лишь начнет круглиться лунный бок - И смертный устремляется в погоню За прихотью чудной, за измышленьем Невероятным, на пределе сил, Но все же не вполне недостижимым; И хоть его терзает плеть сознанья, Но тело, созревая изнутри, Становится прекрасней шаг от шага. Одиннадцать шагов прошло — Афина За волосы хватает Ахиллеса, Повержен Гектор, в мир явился Ницше: Двенадцатая фаза — ночь героя. Рожденный дважды, дважды погребенный, Утратит силу он пред полнолуньем И возродится слабым, точно червь: Тринадцатая фаза ввергнет душу В войну с самой собой, и в этой битве Рука бессильна; а затем, в безумье, В неистовстве четырнадцатой фазы, Душа, вострепетав, оцепенеет И в лабиринте собственном замрет. Ахерн. Спой песню до конца, да не забудь Пропеть о том чудесном воздаянье, Что увенчает сей тернистый путь. Робартс. Мысль в образ претворяется, и телом Становится душа; душа и тело В час полнолунья слишком совершенны, Чтоб низойти в земную колыбель, И слишком одиноки для мирского: Исторгнуты душа и тело прочь Из мира форм. Ахерн. Так вот каков предел Всем снам души — облечься красотою В прекрасном теле, женском иль мужском! Робартс. А ты не знал? Ахерн. Поется в этой песне: Возлюбленные наши обрели Утонченность изящных, узких пальцев От ран и смерти, от высот Синая Иль от бича кровавого в руках Своих же — в давнем, неустанном беге Из колыбели в колыбель, покуда Из одиночества души и тела Краса не излилась во зримый мир. Робартс. Кто полюбил, тот знает это сердцем. Ахерн. А этот ужас в их глазах — должно быть, Воспоминанье иль предзнанье часа, Когда весь мир в сиянье растворится И небеса разверзнутся в ничто. Робартс. Когда луна полна, ее созданья Встречаются крестьянам на холмах, И те трепещут и бегут в испуге; Душа и тело, отрешась от мира, Застыли в отрешенности своей, И созерцают неотрывным взором Те образы, что прежде были мыслью: Лишь образ совершенный, неподвижный И от других отъединенный в силах Нарушить отчуждение прекрасных, Пресыщенных и безразличных глаз. Тут Ахерн рассмеялся ломким смехом, Задумавшись о человеке в башне, Его свече бессонной, о пере, Без устали скрипящем час за часом. Робартс. И вот луна склоняется к ущербу. Узнав об одиночестве своем, Душа опять дрожит по колыбелям, Но все переменилось для нее: Отныне ей удел — служенье Миру. Она и служит, избирая путь, Из всех труднейший, на пределе сил, Но все же не вполне недостижимый.
Душа и тело вместе принимают Суровые труды. Ахерн. До полнолунья Душа стремится внутрь, а после — в мир. Робартс. Безвестен ты, и на пороге смерти, И книг не пишешь — вот и трезв умом. Купец, мудрец, политик, реформатор, Покорный муж и верная жена, Все это — колыбель за колыбелью, И наспех все, и каждый безобразен: Лишь в безобразье обретают души Спасение от грез. Ахерн. А что о тех, Кто, отслужив свое, освободился? Робартс. Тьма, как и полный свет, их исторгает За грань, и там они парят в тумане, Перекликаясь, как нетопыри; Они чужды желаний и не знают Добра и зла, не мыслят с торжеством О совершенстве своего смиренья; Что ветер им навеет — то и молвят; Пределы безобразья перейдя, Они лишились образа и вида; Податливы и пресны, словно тесто, Какой велишь, такой и примут вид. Ахерн. А что потом? Робартс. Как вымесится тесто, Чтоб далее могло любую форму Принять, какую для нее измыслит Природа-повариха, — так и вновь Серпом новорожденным круг зачнется. Ахерн. А избавленье? Что ж ты не допел? Пой песню, пой! Робартс. Горбун, Святой и Шут - Последние пред полной тьмой. И здесь, Меж безобразьем тела и сознанья, Натянут лук пылающий, что может Стрелу пустить на волю, за пределы Извечного вращенья колеса, Жестокой красоты, словес премудрых, Неистовства приливов и отливов. Ахерн. Когда б не так далеко до постели, Я постучался бы к нему и встал Под перекрестьем балок, у дверей Той залы, чья скупая простота - Приманка для премудрости, которой Ему не обрести. Я б роль сыграл - Ведь столько лет прошло, и нипочем Меня он не узнает, — примет, верно, За пришлого пьянчугу из деревни. А я б стоял и бормотал, пока Он не расслышал бы в речах бессвязных: «Горбун, Святой и Шут», и что они - Последних три серпа пред лунной тьмою. На том бы и ушел я, спотыкаясь, А он бы день за днем ломал мозги, Но так и не постиг бы смысл обмолвки. Сказал и рассмеялся от того, Насколько трудной кажется загадка - Но как проста разгадка. Нетопырь Из зарослей орешника взметнулся И закружил над ними, вереща. И свет погас в окне высокой башни.
Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2025 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|