 |
Сестра. «ничего особенного! »
|
|
|
|
СЕСТРА
О ней писали уже в первых статьях о Брестской обороне, появившихся вскоре после войны. Рассказывалось о том, как медицинская сестра Раиса Абакумова под взрывами снарядов, под пулемётным огнём выносила с поля боя раненых и как в конце концов она упала, убитая наповал.
Эту молодую, высокую и красивую женщину, хорошую спортсменку, непременную участницу клубной самодеятельности, любительницу песен и танцев, вспоминали потом многие найденные мной герои крепости. Но они помнили её ещё по довоенному времени и лишь знали, что она была в звании военфельдшера – носила три «кубика» на петлицах гимнастёрки – и служила в санитарной части 125-го полка. Долгое время оставалось неизвестным, на каком участке обороны она находилась во время боев. Только после того как отыскались первые защитники Восточного форта, выяснилось, что Раиса Абакумова была именно там, в отряде майора Гаврилова. Люди рассказывали о ней много хорошего. Иные из них прямо были обязаны ей жизнью: рискуя собой, Раиса выползала под огонь на линию обороны и оттуда вытаскивала раненых, относя их в укрытие. Она была организатором и «главным врачом» импровизированного госпиталя, устроенного в одном из казематов форта, бывшей конюшне. Под её руководством женщины самоотверженно ухаживали за ранеными и в самых тяжёлых условиях делали все, чтобы облегчить страдания и спасти им жизнь. Все, кто рассказывал мне о Раисе Абакумовой, с восхищением говорили о ней как об истинной героине и глубоко сожалели о её гибели.
Так было до 1955 года, когда я нашёл под Москвой, в Шатурском районе, доктора Михаила Никифоровича Гаврилкина, который перед войной был врачом 125-го полка, то есть непосредственным начальником Раисы Абакумовой. Он очень тепло вспоминал о ней, но тоже мог рассказать лишь о довоенном периоде её службы – Гаврилкин во время обороны крепости не был в Восточном форту, а оказался в одном из домов комсостава, в группе капитана Шабловского, и потом вместе с ним попал в плен.
|
|
|
Но когда я в разговоре упомянул о том, что Раиса Абакумова была убита, Гаврилкин пожал плечами.
– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Раиса не погибла. Моя жена в годы оккупации жила в Бресте, и она часто встречала там Абакумову.
Это известие взволновало меня. А может быть, героиня крепости жива? Но почему же до сих пор она не дала о себе знать: статьи о Брестской обороне не раз появлялись в печати, и в каждой из них говорилось о ней и о её гибели. Неужели эти газеты и журналы никогда не попадались ей на глаза?
Во всяком случае, надо было искать следы Раисы Абакумовой. Но прежде чем они обнаружились, пришлось долго идти, как по цепочке, от одного человека к другому.
Сначала медицинская сестра Людмила Михальчук, которую я разыскал в Бресте, дала мне адрес ленинградского врача Ю. В. Петрова, работавшего до войны в крепостном госпитале. Петров, как оказалось, переписывался со своим бывшим сослуживцем – фельдшером И. Г. Бондарем, находившимся сейчас в Днепропетровской области. Бондарь в одном из писем ко мне сообщал нынешний адрес другого врача из крепости – В. С. Занина, живущего теперь в Москве. А Занин, в свою очередь, знал, где живёт близкая подруга Раисы Абакумовой, медицинская сестра Валентина Раевская.
Именно от В. С. Раевской из Мценска Орловской области я и получил наконец долгожданное известие. Раиса Абакумова была жива и здорова и работала в районной больнице в городке Кромы той же Орловской области.
Уже позднее, когда мы встретились с Раисой Ивановной в Москве, я спросил, знает ли она, что во многих статьях и очерках о ней писали как о погибшей. Оказалось, что однажды ей попался номер «Огонька» с очерком Златогорова, где говорилось о её героической смерти. Она прочла, усмехнулась и сказала сама себе: «Ну и вечная тебе память, Рая! »
|
|
|
По скромности она даже не подумала о том, чтобы написать в редакцию и опровергнуть рассказ о своей гибели.
Перед войной Раиса Абакумова жила в одном из домов комсостава в крепости вместе со своей шестидесятилетней матерью. В ту последнюю предвоенную ночь ей почти не пришлось спать: вечером она с подругой была на гулянье в городском парке и вернулась уже после полуночи, а в половине четвёртого пришлось встать – рано утром в районе Бреста должны были начаться ученья, в которых ей предстояло участвовать.
Она уже оделась и умылась, а мать хлопотала, приготовляя завтрак, как вдруг раздался близкий взрыв, и горшки с цветами, стоявшие на окне, были сброшены на пол. Потом подальше прогрохотал второй, третий, и сразу же взрывы замолотили с бешеной быстротой, и за их гулом внезапно прорвался истошный вой пикирующего самолёта.
Мать торопливо подбирала цветы.
– Что ж это за ученья? – ворчала она. – Разве ж можно так сильно стрелять? Все горшки побили…
Раиса, испуганно прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, словно очнулась от оцепенения.
– Да что ты, мама! Какие там ученья! – закричала она. – Это же война! Иди скорее прячься где-нибудь, а я побегу в санчасть.
Она выскочила из дому и бросилась к главной дороге, ведущей к мосту через Мухавец. Взрывы гремели все чаще, и иногда над головой, свистя, проносились осколки. Кругом клубился дым, пахло каким-то странным, удушливым перегаром – наверно, от взрывов.
Мост был весь в дыму, и оттуда неслось торопливое татаканье пулемётов. Какой-то боец вынырнул из этой пелены дыма, и, увидев Абакумову, крикнул:
– Доктор, туда не ходите – убьют!
И тут же упал.
Она кинулась к нему. Боец был мёртв – осколок раздробил ему затылок.
И тогда Раиса подумала о том, что у неё нет своего привычного оружия – санитарной сумки.
Совсем недалеко у самой дороги белел одноэтажный домик санитарной части 125-го полка. Она побежала туда.
Внутри был только санитар, торопливо набивавший свою сумку индивидуальными пакетами. Раиса схватила сумку с красным крестом, висевшую на гвозде. Они с санитаром выбежали вместе. Он повернул к северным воротам, на выход из крепости, а она, подумав о матери и о других женщинах, оставшихся в домах комсостава, поспешила туда – надо было вывести всех из домов куда-нибудь в надёжное укрытие в крепостных валах.
|
|
|
Но ей приходилось то и дело останавливаться по дороге – здесь и там стонали раненые люди, и её санитарная сумка опустела, прежде чем она добежала до дома.
Её матери уже не было в квартире. Но внизу, под лестницей дома, испуганно сбилось в кучу несколько женщин с детьми.
– Идёмте со мной! – позвала их Раиса. – Здесь вас может завалить!
Валы Восточного форта находились совсем близко. Но пробежать эти две-три сотни метров было нелегко. Громко плакали испуганные дети, женщины вскрикивали и цепенели при каждом близком взрыве. Они не успевали за ней – приходилось всё время останавливаться и поджидать отстающих. Наконец они все же добрались до ближнего вала и вбежали в первый попавшийся каземат.
Тут находились конюшни, и десятка два привязанных лошадей нервно топтались в своих стойлах и встревоженно ржали, слыша взрывы.
В этих конюшнях было уже много людей. Здесь укрылись женщины и дети из ближних домов комсостава, и обрадованная Раиса увидела среди них свою мать. Тут сидели несколько безоружных и раненых бойцов; она сразу осмотрела их раны и перевязала, разорвав на бинты их нижние рубашки.
Было около полудня, когда в конюшнях появились командиры во главе с майором. Это был майор Гаврилов, принявший командование над гарнизоном форта и теперь обходивший все казематы.
Он подбодрил приунывших женщин, сказал, что врага скоро отобьют, а потом, заметив Раису, подозвал её. Она представилась как положено – по-военному.
– Вам, товарищ военфельдшер, я поручаю организовать здесь санитарную часть. Пусть вам помогают женщины – раненых будем сносить сюда, – сказал майор.
– Но у меня же ничего нет, товарищ майор, – взмолилась Раиса. – Бинты кончились, медикаментов не осталось никаких.
|
|
|
– Попробуем вам что-нибудь достать, – обещал майор. – А пока делайте все, что можете.
И она делала что могла. Вместе с женщинами она постелила у стены каземата чистую солому, подготовив свой будущий госпиталь. Когда начали приносить раненых, они пустили на бинты своё бельё, а вместо шин она прибинтовывала к перебитым рукам и ногам какую-нибудь доску или ложе разбитой винтовки. Пища, скудная и нерегулярная, отдавалась прежде всего детям и раненым. Так же было и с водой, когда её удавалось достать.
На второй день пришлось выпустить лошадей: их нечем было поить и они могли сбеситься от жажды. Их выгнали во дворик форта, и с тревожным ржанием кони табуном побежали к Мухавцу, на место своего обычного водопоя. Наблюдатели с вала видели, как немцы перестреляли их из пулемётов.
По просьбе Раисы бойцы выкопали неглубокий колодец в самой конюшне. Но пропитанная лошадиными нечистотами земля давала какую-то жёлтую, отвратительно пахнувшую воду – даже при сильной жажде её не могли пить. Сначала бойцы ползали за водой к Мухавцу, чтобы хоть немного облегчить страдания детей и раненых. Потом путь туда оказался отрезанным, но зато в соседнем валу обнаружили ледник с запасами льда.
Теперь Раиса сама ползала за льдом. Ползти надо было всего сорок – пятьдесят метров, но часть этого пространства простреливалась откуда-то немецким пулемётом, и каждый раз близкий посвист и чмоканье пуль о землю заставляли замирать её сердце. Но людям надо было пить, и она снова и снова отправлялась в это путешествие.
Как-то лейтенант Степан Терехов, которому Гаврилов поручил все хозяйственные дела, раздобыл со своими бойцами немного бинтов и медикаментов. Она была счастлива: это спасло жизнь некоторым раненым – им уже угрожала гангрена. А главное – среди медикаментов были таблетки хлорной извести. Теперь она кипятила жёлтую воду из колодца, клала туда таблетки «хлорки», и эту жидкость, похожую на лекарство, можно было пить. Запасы льда кончались, и хлорированная вода помогала все же поддерживать силы людей.
Все пережила она здесь, в форту, – и дымовые атаки немцев, когда всем им, включая детей и раненых, приходилось часами дышать через противогазы или сквозь влажные тряпки, и обстрел из танков, и взрыв тяжёлой бомбы весом в 1800 килограммов, когда казалось, что кирпичные своды каземата сейчас не выдержат и многотонная масса земляного вала над головами станет их общим могильным холмом.
А потом майор Гаврилов, страшный, исхудавший, помрачневший, пришёл к ним и велел женщинам взять детей и идти в плен. Он не хотел слушать никаких возражений, и женщины, рыдая, стали собираться. Заметив, что Раиса отошла в сторону, майор прикрикнул на неё:
|
|
|
– Вам что, нужно отдельное приказание?
– Я никуда не пойду, товарищ майор, – сказала она. – Я военфельдшер, и моё место около раненых.
Он понял, что спорить бесполезно, и молча кивнул головой. Он даже не стал возражать, когда мать Раисы сказала, что она тоже не уйдёт от своей дочери. Так и остались они с бойцами, эти две женщины, молодая и старая, решившие до конца разделить трагическую судьбу маленького гарнизона.
Их взяли в плен два дня спустя вместе с ранеными. Увидев на гимнастёрке Раисы зеленоватые петлицы медицинской службы, немецкий офицер решил, что эта женщина – пограничник, и хотел тут же застрелить её, но один из раненых, знавший немецкий язык, объяснил ему, что она – врач.
Её с матерью отделили от всех и отправили в Брест. Там они просидели несколько суток в каком-то подвале. Потом им удалось бежать. Раиса достала себе обычное платье, и они поселились в городе.
Страшные годы оккупации принесли им много тяжёлых испытаний. Пришлось надрываться на трудной подённой работе на полях и огородах, пришлось и голодать и побираться, пришлось перенести и фашистскую тюрьму, и туберкулёз. А когда к Бресту подходили наши войска, немцы схватили их и с сотнями других женщин и детей увезли на запад. Только после окончательной победы над Германией довелось им вернуться на Родину и побывать на родной Орловщине.
«НИЧЕГО ОСОБЕННОГО! »
В 1956 году после долгих поисков наконец удалось отыскать следы четвёртого командира, упомянутого в «Приказе э 1», – лейтенанта Виноградова. Анатолий Александрович Виноградов, как и Семененко, оказался живым и здоровым и работал кузнецом на заводе в Вологде.
Летом того же года мы встретились с ним в Москве. Передо мной был ещё сравнительно молодой, полный сил человек с большими, могучими руками, с красивым открытым лицом типичного русака, с певучим окающим говорком коренного вологжанина. Когда я открыл свою тетрадь и попросил его поподробнее рассказать о том, что он видел и делал в крепости, Виноградов усмехнулся добродушно и смущённо.
– Просто не соображу, что говорить надо, – развёл он руками. – Ну, воевал в крепости рядом с товарищами. Вроде ничего особенного не было.
И только потом, буквально выжимая из него воспоминания, я узнал, что за этим «ничего особенного» скрывается история одного из важных эпизодов обороны – история единственного прорыва, который за всё время удался гарнизону центральной крепости.
Это было 25 или 26 июня, когда уже стало ясно, что наши войска отступили далеко на восток и рассчитывать на освобождение крепости из осады не приходится. Штаб сводной группы решил организовать прорыв вражеского кольца изнутри.
Был создан головной отряд прорыва, командовать которым поручили Виноградову. Ещё при свете дня ему с его бойцами предстояло неожиданным броском форсировать Мухавец, подавить пулемёты немцев на валу против казарм и двигаться дальше, выходя из крепости к шоссе южнее Бреста. Вслед за ними в пробитую брешь должен был устремиться весь остальной гарнизон Центрального острова во главе с Зубачевым и Фоминым.
Отряд Виноградова выполнил свою боевую задачу, как ни трудна она была. Мухавец кипел от пуль, но они все же прорвались сквозь огневой заслон врага, вскарабкались на валы и гранатами уничтожили пулемётные гнезда противника. Поредевший, но ещё вполне боеспособный отряд вскоре пробился и за внешние крепостные валы, ожидая с минуты на минуту, что к нему присоединятся главные силы гарнизона.
Но гарнизон так и не смог прорваться за ними: немцы быстро подтянули к месту прорыва свежие подкрепления и заткнули пробитую в их обороне дыру.
Между тем, продолжая двигаться по заранее намеченному маршруту, группа Виноградова к концу дня оказалась южнее Бреста. Уже близились спасительные сумерки, но, прежде чем они успели укрыть их от глаз врага, гитлеровцы обнаружили отряд. С шоссе, проходившего невдалеке, с рёвом съехали немецкие танки, с другой стороны развернулась в боевой порядок мотопехота противника, и для застигнутых на открытом поле Виноградова и его людей не оставалось ничего другого, как принять свой последний бой. Силы были слишком неравными, и час спустя маленький отряд перестал существовать, а его тяжело раненный командир вместе с оставшимися в живых товарищами попал в плен.
И отчаянный прорыв через Мухавец, и гранатный бой на валах, и последняя смертная схватка на поле южнее Бреста, и мучительная рана, и тяжкие годы плена – все это он, Виноградов, теперь, спустя пятнадцать лет, с простодушной лёгкостью называл «ничего особенного».
Впрочем, он не был исключением среди брестских героев, да и вообще среди героев Великой Отечественной войны.
Есть чудесное свойство, удивительное и неотъемлемое качество характера этих людей. Наш человек способен вершить поистине великие героические дела, как обычное, будничное дело, и при этом вовсе не считать себя героем. Не считали себя героями и бывшие защитники Брестской крепости. Они рассуждали так: да, я перенёс много трудного, тяжёлого там, в Брестской крепости, но ведь я просто выполнял свой солдатский долг, делал то, что мне было положено, так же как все эти четыре года Великой Отечественной войны на других участках фронта честно исполняли этот долг тысячи и миллионы советских воинов.
Сколько раз приходилось мне во время поисков защитников Брестской крепости наблюдать эту простоту и скромность. Бывало, с трудом, как бы распутывая клубок, идя от человека к человеку, обнаружишь одного из участников обороны, приедешь в город или в село, где он живёт, запишешь его воспоминания о памятных днях Брестской эпопеи, а потом спросишь:
– Почему же вы до сих пор не давали о себе знать? Почему не сообщили о себе в военкомат или в редакцию газеты?
Пожмёт человек плечами, усмехнётся:
– А что я такого сделал? Что я, герой, что ли?
– Ну, всё-таки защитник Брестской крепости. Их не так много осталось.
– Да что я сделал, чтоб о себе писать или говорить? Не хуже и не лучше других. Ну, трудно было. А другим легко, что ли? Я из Брестской крепости, а вон сосед ногу под Сталинградом оставил, а другой в Севастополе дрался, а рядом старуха живёт – у неё три сына на фронте погибли. Что ж я перед ними выставляться буду? Воевал, как другие воевали. Ничего особенного!
Послушаешь, и правда – разве удивишь наш народ героическими делами? Ведь чуть ли не каждый в те военные годы был настоящим героем, то ли на фронте, то ли в тылу, то ли в страшном гитлеровском плену. И то, что в другие времена казалось бы поразительным примером человеческой доблести, выдержки, воли, терпения, самоотверженности, после всего пережитого нами вмещается порой в эти два спокойных, почти равнодушных слова – «ничего особенного».
Мне пришлось слышать, как эти два слова говорили о себе и русские люди Анатолий Виноградов, и Раиса Абакумова, и армянин Самвел Матевосян, и украинец Александр Семененко, и белорус Александр Махнач, и татарин Пётр Гаврилов. Так, наверно, сказал бы о себе, будь только он жив, и немец Вячеслав Мейер.
Да, немец! В числе защитников Брестской крепости были советские люди более тридцати наций и народностей, и среди них несколько немцев из Поволжья, героически сражавшихся здесь против немецких фашистов.
Высокого ясноглазого блондина, старшину Вячеслава Мейера, знал весь 84-й полк. Он был добрым товарищем, никогда не унывающим весельчаком, одарённым художником, чьи остроумные карикатуры в боевых листках или стенгазете неизменно собирали толпу хохочущих бойцов, как только вывешивался очередной номер.
В боях он показал себя храбрецом. Он дрался в первом штыковом бою около казарм своего полка, когда был перебит прорвавшийся в центральную крепость головной отряд немцев. Он участвовал в уничтожении группы автоматчиков, засевших в церкви, ходил в контратаки в районе моста через Мухавец, сражался в группе Фомина, в казармах 33-го инженерного полка.
А когда наступали моменты затишья, он по-прежнему шутил, смеялся и был неистощим на разные выдумки, стараясь развеселить своих товарищей.
На второй или третий день войны немецкий самолёт разбросал над Центральным островом кучу листовок, призывающих гарнизон сдаваться в плен. Мейер с несколькими своими друзьями-комсомольцами, ползая в развалинах, собрал целую пачку этих бумажек. На каждой из них Мейер нарисовал свиную морду и внизу по-немецки написал крупными буквами: «Не бывать фашистской свинье в нашем советском огороде! »
Потом они попросили разрешения у Фомина сходить за «языком». Комиссар отпустил их, и через два часа комсомольцы вернулись, ведя с собой связанного и испуганно озирающегося немецкого ефрейтора.
Его допросили, а затем под хохот собравшихся вокруг бойцов Мейер с помощью клея, добытого в штабной канцелярии, принялся оклеивать фашиста с ног до головы листовками со свиным рылом. В таком виде, похожий на густо заклеенную афишную тумбу, гитлеровец с поднятыми руками был отправлен назад, к своим. Крепость провожала его громким хохотом, и он уходил, недоуменно и опасливо озираясь, явно не понимая, почему его оставили в живых, и ещё не веря своему счастью. Потом он скрылся за валом в расположении противника, и спустя несколько минут оттуда беспорядочно застрочили по нашей обороне пулемёты, и немецкие мины стали рваться в развалинах казарм. Было ясно, что послание Вячеслава Мейера дошло по адресу и гитлеровцы «обиделись».
Он погиб, этот весёлый старшина, в самом конце июня, когда группа Фомина доживала свои последние дни. И погиб он славной, благородной смертью, без колебаний отдав свою жизнь во имя спасения товарищей.
Третий день не удавалось достать воды. Совсем рядом, за окнами казарм, в пяти-шести метрах блестел Мухавец. Но на том берегу немецкие пулемётчики насторожённо следили за нашей обороной. Стоило только кому-нибудь на мгновение выглянуть в амбразуру – сразу несколько пулемётов начинали, захлёбываясь, бить по этому месту. Ночью на валах за рекой загорались прожектора, наведённые на казармы, и каждые три-четыре минуты в воздух взлетала осветительная ракета – было светло как днём.
Уже десятка полтора смельчаков заплатили жизнью за попытку спуститься по крутому травянистому откосу к Мухавцу и набрать воды. Даже их тела не удавалось втащить назад под этим огнём.
Жажда становилась невыносимой. Но если те, кто оставался в строю, ещё кое-как терпели, то раненые испытывали страшные мучения. Непередаваемо тяжко было слушать их хриплые стоны, их умоляющие голоса: «Братцы, воды! Водички! Хоть капельку!.. »
Вячеслав Мейер был терпеливым человеком и стойко сносил все лишения, выпавшие на долю защитников крепости. Но спокойно видеть страдания раненых, умирающих друзей он не мог. Человек с добрым, отзывчивым сердцем, он был готов на все, чтобы хоть немного облегчить их муки.
Это произошло среди бела дня, в минуту непродолжительного затишья. Мейер с товарищами отдыхал после очередного боя, сидя на полу у стены в одном из помещений в первом этаже казарм. Здесь был открытый люк в подвал, где на соломе лежали раненые. Сейчас, когда стало тихо, их стоны ясно доносились оттуда. Раненый лейтенант из 84-го полка метался, кричал в полубреду и поминутно просил пить. И Мейер, слыша его стоны, не выдержал.
Схватив котелок, валявшийся на полу, он бросился к окну. Прежде чем его успели остановить, старшина выпрыгнул наружу, стремглав сбежал по откосу к воде, зачерпнул котелком и, бережно неся его в обеих руках, уже медленнее, чтобы не расплескать драгоценную воду, взобрался снова наверх.
Видимо, немецкие пулемётчики на этот раз зазевались или их ошеломила дерзость внезапной вылазки, но Мейер успел добежать до окна и протянул котелок товарищам.
Опершись руками на подоконник, он хотел впрыгнуть внутрь, и в этот самый момент с того берега раздалась очередь. Руки Мейера словно подломились, и он упал на грудь. Его втащили в помещение, и товарищи склонились над ним. Пуля попала ему в затылок, но он был ещё в сознании.
– Воду… раненым… – успел сказать он, и голубые весёлые глаза молодого старшины стали мутностеклянными. Мейер был мёртв.
Нам известна его фамилия, у нас есть его фотография, мы можем отдать дань уважения памяти героя. Этого нельзя сделать в отношении многих других защитников крепости – мы просто не знаем их имён.
Кто был тот молоденький боец, почти мальчик, о котором вспоминают люди 44-го полка? Весь день он дрался с какой-то особой весёлой удалью, будто чувство страха вообще было незнакомо ему. Он первым кидался в бой, поднимая за собой других навстречу атакующим автоматчикам, обгоняя всех, врывался в толпу бегущих назад фашистов, разя их штыком, и последним возвращался в укрытие, ещё полный боевого возбуждения и желания скорее снова сойтись с врагом грудь с грудью.
И вдруг, уже в конце дня, он был ранен. Мина разорвалась позади него, и осколок её попал ему в ляжку. Рана оказалась лёгкой – бойцу тут же перевязали её, и он, хоть и прихрамывая, по-прежнему ходил в атаки. Но настроение его было непоправимо испорчено – он не мог примириться с такой раной.
– Что же я скажу теперь нашим, когда они придут? – чуть ли не со слезами говорил он товарищам. – Ведь они подумают, что я удирал от немцев – рана-то у меня сзади. Ребята, вы же видели – я вперёд шёл, когда ранило…
Его успокаивали, но он был неутешен и вовсе не думал ни о смерти, подстерегающей его здесь на каждом шагу, ни о тяжёлых лишениях осады, а только о своём ранении, которое считал таким позорным, и о том, как стыдно ему будет, когда придут свои.
Невдомёк было этому юному солдатику-герою, что через три дня другая, смертельная рана в грудь навсегда уложит его и, когда спустя три года придут сюда свои, только кости его будут белеть где-то в крепостных развалинах.
В этой книге рассказывается о десятках защитников Брестской крепости. Но сотни и тысячи имён таких же достойных славы героев обороны, как погибших, так и живых, здесь не упомянуты. Даже всех уцелевших невозможно перечислить в одной книге, а другие – и таких огромное большинство – остаются доныне безымянными.
Кто, например, назовёт нам фамилию неизвестного музыканта из оркестра 44-го стрелкового полка? Вместе с группой своих товарищей в первые минуты войны при разрыве тяжёлой авиабомбы он был завален в помещении музыкантского взвода. Они оказались заживо похороненными под грудой камней, и спасти их было невозможно, потому что этот участок казарм находился под непрерывным обстрелом и бомбёжкой и к развалинам никто не мог подступиться. И тогда люди, находившиеся неподалёку, сквозь грохот взрывов вдруг услышали, как из-под этих развалин раздались звуки музыки. Неизвестный музыкант играл на трубе «Интернационал». Он как бы прощался этим со своими товарищами и говорил, что умирает как верный сын Советской Родины.
Петя Клыпа рассказал мне о подвиге одного политрука, фамилии которого мы также до сих пор не знаем. В первые минуты войны этот политрук собрал под своим командованием бойцов из разных частей и подразделений и вместе с ними дерзко двинулся прямо навстречу гитлеровцам, наступавшим с северной части крепости. Маленький отряд занял каменное здание на берегу Мухавца против Центрального острова и своим огнём преградил дорогу врагу. Тем самым политрук и его бойцы предотвратили возможный прорыв противника в центр крепости с тыла, со стороны главных трехарочных ворот.
Они держались в этом доме почти до самого вечера, пока наконец гитлеровцы не подтащили сюда орудия и не начали прямой наводкой обстреливать здание, разрушая его. К концу дня у политрука осталась только небольшая группа бойцов, и, воспользовавшись минутой затишья, он вместе с ними бросился вплавь через Мухавец в центральную цитадель, где в казармах находились наши. Но когда они вышли на берег, на них из засады неожиданно напал отряд автоматчиков. Тогда политрук приказал своим людям бежать к тем отсекам казарм, которые были заняты нашими бойцами, а сам с пистолетом в одной руке и с гранатой в другой бросился навстречу врагам. Он хотел задержать гитлеровцев и дать возможность своим бойцам спастись.
Его тотчас же окружили и схватили, выкручивая руки, стараясь вырвать пистолет и гранату. Но он в этой борьбе сумел дотянуться ртом до гранаты и зубами выхватил кольцо. Произошёл взрыв. Петя Клыпа рассказывал, что он видел потом труп этого политрука на берегу Мухавца. Грудь его была разорвана, в неестественно выкрученной руке по-прежнему зажат пистолет, а в зубах стиснуто кольцо гранаты, и вокруг него разбросаны тела врагов, уничтоженных этим взрывом.
Великое множество было таких безвестных храбрецов, ибо там, в крепости, почти каждый становился подлинным героем. И неудивительно, что в наше время слова «защитник Брестской крепости» стали равнозначными слову «герой».
Есть братские могилы павших, над которыми на постаменте вознесена бронзовая фигура воина с винтовкой или гранатой, устремлённая вперёд в напряжённом боевом порыве. Десятки имён в несколько длинных рядов бывают высечены на постаменте такого памятника. Но только одна фигура – воплощение мужества и доблести – возвышается над землёй, и невольно кажется, что лежащие там, в тёмной глубине, погибшие герои выслали его – одного из них – сюда, наверх, под солнце, как своего постоянного-полномочного представителя. Разве каменные руины Брестской крепости не такая же братская могила геройски павших воинов? Пусть же и книга, которую вы сейчас читаете, будет скромным памятником на этой грандиозной братской могиле. И пусть помнит читатель, что за каждым описанным здесь героем славной обороны стоят десятки и сотни других – неназванных, безвестных.
|
|
|
